Геннадий васильевич зотов

 
 

В один очень жаркий июльский день 1994 года мы втроём - я, Людмила и Алевтина - с самого раннего утра двинулись в дальний путь по маршруту Москва – Малоярославец – Полотняный Завод -  деревня Новое Уткино.

У нас был очень ранний подъем, за которым следовала длинная по времени дорога к Киевскому вокзалу Москвы.
Затем 3- часовая езда до Малоярославца в душном вагоне  электрички на стороне, освещённой солнцем.
Потом   скучное 2-часовое ожидание рейсового автобуса на пыльной и раскалённой полуденным солнцем   привокзальной площади  Малоярославца.
После этого ещё  час, но уже приятной езды в продуваемом  встречным ветром салоне автобуса.
И, наконец, конечный пункт нашей поездки – Полотняный Завод.
Мы не знали о том, что нам лучше  было бы выйти из автобуса  на одну остановку раньше.  Тогда нам не пришлось бы в самое  послеполуденное пекло и изнуряющую  духоту  возвращаться назад по улицам Полотняного Завода, а затем полевыми тропинками под открытым, пышущим жаром, выцветшим небом  брести ещё речной поймой три километра до деревни Новое Уткино.
Но вот  мы, наконец, вплотную приблизились к  высокому речному берегу, на котором в одну шеренгу стояло с десяток домов деревни Новое Уткино.
Из последних силёнок, уставшие и обезвоженные, мы преодолели крутой подъём и вышли на единственную деревенскую улочку, похожую на пешеходную тропинку.
Вокруг нас стояла обычная тишина летнего деревенского полдня. Ни одной живой души, если не считать зарывшуюся в песчаную ямку у забора, разомлевшую  от жары курицу.
У нужного нам дома остановились, осмотрелись, вытирая платками вспотевшие лица, и заметили, что калитка в заборе приоткрыта.
Я впереди с осторожностью (а вдруг собака!), а за мной мои спутницы ступили на пустой двор.
Ни людей, ни собак, ни скотины, ни домашней птицы там не было. Пустой двор под открытым небом. Слева от нас деревенская изба с небольшой верандой, дверь которой открыта настежь. Перед ней порожек с тремя ступеньками. Рядом залитое солнцем окно.
Я мягко ступил на первую ступеньку и заглянул в это окошко.
За стеклом, прямо перед собой, увидел стол. За столом сидел, не двигаясь,  человек, которого я сразу узнал. Он оперся телом на край стола и, свесив голову себе на грудь, будто дремал. Глаза его были закрыты, лицо мрачно, а в наклоне головы было много скуки, тоски и смирения.
По моему сердцу полоснула жалость, и я торопливо, пройдя  в сенцы, без стука открыл дверь в дом.
На  скрип двери человек поднял вверх глаза, повернул голову в мою сторону  и вдруг весь вспыхнул радостью, задвигал плечами, засветился улыбкой  и протянул  ко мне обе руки.

- Женя! Женя!  Ой, и Людмила! И Алевтина тут! Какая радость! Откуда вы? Надолго ли? Садитесь! Садитесь! Рассказывайте!

Мы заранее  готовили себя к этой встрече, но то, что нам привелось увидеть, было неожиданней и страшней наших предчувствий.
Перед нами на табуретке сидел, согнувшись позвоночником вперёд, человек, у которого были отрезаны обе ноги.
Он сидел, подвернув обе культи под себя, беспомощный и растерянный, но светящийся неожиданной радостью.

Когда я, 30 лет тому назад, впервые увидел этого человека – он был полубог!
Молодой, статный, красивый, высокий, с копной чёрных волос на голове, в модном чёрном костюме, белейшей нейлоновой рубашке, повязанной модным галстуком, в начищенных до блеска туфлях, --- всем своим видом он производил на окружающих сильное впечатление.
В его сторону оглядывались, о нём много говорили, с ним старались завязать знакомство, завоевать его внимание, понравиться ему.
Ещё бы,  в 30 – летнем возрасте он был  уже кандидатом наук, доцентом, заведующим кафедрой.
И где? На Крайнем Севере! В Магадане!
Там,  где на редких в те годы кандидатов наук смотрели как на чудо!
Ему предоставили квартиру в новом доме, рядом с институтом, с ним на дружеской ноге был сам ректор Крюков.
Деревенский мальчишка из Калужской области, выбившийся в люди, производил  впечатление барина, аристократа.
И своим внешним видом, и своими некоторыми бытовыми перегибами (бельё своё он посылал на стирку из Магадана в Москву, получая его обратно почтовыми посылками),  и своим менторством  в повседневном общении с людьми.
Свои лекции в Магаданском пединституте он превращал в театральное действо, где все студенты мужского пола числились у него героями положительными, а девушки-студентки - особами легковесными, думающими только о макияже да модных одеждах.
Поэтому значительную часть всего лекционного времени у него всегда занимал начальный  процесс, когда он, положив перед собой раскрытый групповой журнал и глядя в него, поднимал девиц с их мест одну за другой своей постоянной, никогда не меняющейся  фразой:
« Та – а - щ   Иванова!
Та – а - щ   Петрова!
Та – а - щ   Сидорова!».
Каждую из поднимавшихся  студенток он осматривал с ног до головы поверх своих красивых «профессорских» очков и оценивал вслух  их готовность к приобретению профессии  УЧИТЕЛЯ.
- Та – а – щ  Иванова! Вы почему накрасились, как клоун в цирке?  Вы и в школу думаете в таком виде являться? Сделайте из этого вывод. Сядьте!
- Та – а -  щ  Петрова! Вы особа женского или мужского пола? Зачем напялили на себя мужские брюки? И носить - то их  ещё не умеете. Сидят они на вас как на огородном чучеле. В таком виде в общественные места являться неприлично.  Сделайте вывод для себя. Садитесь!
- Та – а – щ  Сидорова! Что это за маскарад? Что это за сценка из стриптиза?    Вы в зеркало на себя смотрели? Кому вы на обозрение  свои колени выставили? Никаких «мини»! Это позор! Всех вас ждёт школа, ученики! А вы, понимаешь тут, совсем растелешились.  Сегодня же привести себя в порядок! Сядьте!

Эти постоянные и всегда  жёсткие претензии к женской половине студенчества создали ему славу «женоненавистника», которая, по непонятному внутреннему закону жизни, только ещё больше привлекала к нему внимание женского общества, возведя его в ранг перспективного и видного жениха с небольшим недостатком - неким гонором.

Все ждали того момента, когда появится такая представительница лучшей половины человечества, которая сможет укротить строптивого красавца.
Он был на шесть  лет старше меня, и я тоже  был его студентом, обучаясь в Магаданском пединституте.
Курс его был небольшой и назывался «Выразительное чтение», но именно от него я услышал те истины  и получил те первые навыки, которые потом в моей  преподавательской работе разовьются в некоторые полезные  методические установки.
Это от него пошла, укоренилась и прошла проверку в моей будущей  преподавательской работе мысль о том, что учитель (преподаватель), особенно гуманитарного цикла, должен обладать определённым набором артистических навыков, без которых его связь с учениками не будет иметь  должной эмоциональной основы. Той  основы,  которая делает преподавание не сухим и нудным, а   ярким и привлекательным, а в результате этого и более продуктивным.
Сам же он (как покажет потом время)  был наделён артистизмом, но  в ещё большей степени умениями театрального режиссера.
Так что его маленький и безответственный курс «Выразительного чтения» не прошёл для меня впустую.
Впоследствии шестилетняя разница в возрасте и все его научные и административные регалии не смогли  стать препятствием  между  нами.
В один прекрасный момент мы сблизились и подружились.

На протяжении целых 30 лет  Геннадий Васильевич Зотов  будет одним из самых близких друзей нашей семьи.
Не было ни одного такого человека, который бы провёл в стенах нашего дома больше времени, чем он.

Именно с ним на протяжении многих лет мы встречали все праздники Нового года.
С ним мы ходили в кино и в Магаданский музыкально -  драматический театр.
Он присутствовал на всех наших
« КЛИМовских вечерах», на ежемесячных заседаниях литературного альманаха «Росток».
С ним мы прошли многие километры  в ближних и дальних туристических прогулках.

 

Он искренне любил наших детей и проявлял интерес к ним в разные  годы их жизни.

 
Моя память сохранила навсегда наши встречи на его территории, в его квартире, в Дни его рождений, и те «мальчишники», которые мы с ним позволяли себе вдвоём.

 
Они имели место, когда в этом появлялась внутренняя потребность и у него, и у меня.
Тогда мы уединялись у него на квартире и накрывали сами себе «мужской стол».
Главными атрибутами стола были водка, спирт, коньяк или хорошая домашняя самогонка, кальмары в собственном соку, жареная курица или свинина, зелёный лук, который Геннадий Васильевич разводил у себя на широком подоконнике целой плантацией; винегрет, который он обожал, как здоровую деревенскую пищу, и лимоны с крепким чаем.
В этих случаях мы позволяли себе крепко выпить, хорошо закусить и досыта наговориться обо всём, что нас в то время занимало.

Так как он обладал великолепным даром рассказчика, то я уступал ему в разговоре большую часть времени, слушая его блестящие монологи  и наблюдая за его живым лицом.
Его речь подкупала любого слушателя в первую  очередь тем, что она строилась им на логических паузах и логических ударениях, которым помогали его голос, руки и выражения лица.
Он говорил так, как будто  бы видел  перед собой все знаки препинания  и строго придерживался  их речевых предписаний.

Но он завораживал  не одной только формой своей речи.
Содержание его рассказов носило художественный оттенок, и было пересыпано пословицами, поговорками, народными диалектными словечками.  Да и сам материал его рассказов был  необычен  по своему подбору и  вызывал  у слушателей естественное в подобных случаях  любопытство.
Потом, много позже,  когда мы стали понимать, с кем  мы  имели   дело, кого и о чём слушали многие годы, пришло сожаление, что никто из нас не догадался вести магнитофонную запись его уникальных устных рассказов.

За всю мою жизнь мне довелось видеть и слышать только двух мастеров устного монолога – это Геннадий Васильевич Зотов и Анатолий Степанович Ряховский, родной брат Людмилы, о необыкновенных врождённых способностях которого я думаю рассказать тоже.
Никто, кроме близких Геннадию Васильевичу людей, не знал о его врождённой болезни, от которой умерла его мама и его старший брат.
Болезнью этой был диабет.
Страдал от этой болезни и он.
И это она преждевременно свела его в могилу.
На почве диабета у него на пальцах ног появились трофические язвы, которые приносили ему сильные муки.
Потом случилось кровоизлияние в мозг
( инсульт), после которого он с большим трудом вновь научился ходить и говорить.
Из Магадана его перевезли к нему на родину, в дом  умерших к тому времени его родителей,  в деревню Новое Уткино, что в Калужской области.
Затем вскоре последовала  ножная гангрена и ампутация обеих ног.
Ухаживать за ним приехал его младший брат из Краснодара. Он оставил там свою жену и сына  и переехал в Новое Уткино.
Других вариантов  у них не было.
И вот мы у Геннадия Васильевича.
Ему уже 62 года.
Нам, знавшим его молодым, ещё видны  (а может, это нам по привычке только мерещилось) некоторые черты былой красоты, статности и его человеческой значительности.

Но всё это в один миг улетучилось,  как только он начал двигаться, чтобы спуститься с табуретки на землю и переместиться во двор на садовую скамейку для дальнейшего разговора.
Средств передвижения у него никаких не было.  Он взял  в руки две одинаковых деревяшки, перегнулся с табуретки вниз, упёрся деревяшками перед собой и сбросил себя на пол.
Затем он, по-собачьи, на четвереньках   проделал трудный для себя путь во двор.
Смотреть на это обрубленное тело, на  культи, обтянутые ватными нашлёпками, подшитыми грубой кирзой, видеть, как он ползёт по земле, упираясь в неё  деревяшками и обрубками ног, закусив нижнюю губу и напряжённо ища равновесие, было для нас тяжелейшей мукой.
Но как только им были преодолены все трудности передвижения  и он оказался на лавочке перед своим домом, глаза его засветились знакомым нам лукавством и хитринкой.
Он много и с охотой говорил с нами, шутил в присущей ему манере, смеялся, откидывая назад голову, и если бы можно было не опускать взгляд ниже его пояса, то перед нами был всё тот же Геннадий Васильевич, главный человек всякой кампании.
Без всяких раздумий он дал согласие на то, чтобы я сделал своим новым фотоаппаратом «Паларойд» моментальные фотоснимки, и, как и прежде, заинтересованно позировал перед объективом.
Мы понимали, что вёл он себя подобным образом исключительно для того, чтобы освободить нас от той скованности, какую может чувствовать здоровый человек перед глазами инвалида.
Это был открытый урок мужества, и мы это поняли и оценили.

Я ничего больше не буду вспоминать из этого дня.
Скажу только, что ночью разразилась  страшная гроза.  Молнии одна за другой полосовали небо, от ударов грома сотрясался весь дом, дождь лил как из ведра.
Мы все проснулись, и, пока гроза не ушла дальше, а дождь не перестал хлестать потоками, никто из нас не спал.
Утром мы с тяжёлым сердцем покидали  своего старого друга.
Он сидел на той же, вчерашней лавочке, и глядел, как мы гуськом уходили по узкой полевой тропке всё дальше и дальше от него…

Умер он ровно через год, в июле следующего, 1995 года.
Умер, оставив в наших сердцах вечную о себе память.