Единица

- Вот вопрос… Можно ли себя противопоставить коллективу? Я думаю, что иногда можно… Когда у меня есть идея, когда я глубоко в нее верю, проверила на опыте, а коллектив отстал и не понимает, тогда можно…
- Коллективу противопоставить можно, а народу нельзя.
/Г.Матвеев «Семнадцатилетние»/

- Вам не кажется, что вы все не правы? – спросил я.
- Общество не может ошибаться.
- Почему же?
- Ошибки – это отклонения личности от законов общества. По определению общество свободно от ошибок.
/С.Лукьяненко «Звезды – холодные игрушки»/

Нормальным мы привыкли называть человека, чей диагноз совпадает с диагнозом большинства.
/Е.Лукин «Лечиться будем»/


Не так давно я начал задаваться вопросами: откуда у меня те или иные убеждения? Что позволило им выдержать испытания временем, чужим мнением и невзгодами? Почему множество раз я, казалось, сразу знал: правильно так, а не иначе, разрешено то, а не другое? И даже когда поступал неправильно, четко осознавал это. Одни говорят: убеждения – всего лишь опыт, возможно, подкрепленный авторитетным мнением. Другие спорят: убеждения могут быть заложены генетически и «родовая память» - не пустые слова. Я нахожу подтверждения и первой и второй гипотезы.

Поговорим немного об опыте и авторитетах.

У героя замечательной повести Вадима Шефнера «Человек с пятью «не» был брат Виктор, гордившийся своей ученостью. Детей Виктор назвал Дуб! и Сосна! Недогадливому герою было объяснено, что это не какие-то обычные дуб и сосна, растущие в лесу, а имена-лозунги. Дуб! означает «Даешь усиленный бетон!», а Сосна! – требование овладевать современной агротехникой. Потому эти имена следует писать и произносить с восклицательными знаками.

Именно так, с восклицательными знаками, меня учили произносить слово «единица».
Вернее, не так. Слово «единица» нельзя произносить.
Нужно встать и подойти поближе к слушателям, глядя им в глаза.
Размять лицевые мышцы, приготовившись широко открыть рот.
Набрать в легкие побольше воздуха.
И гаркнуть что есть мочи во все горло:
- ЕДИНИЦА!!!

Сейчас, в 2017-м году, продолжается показ популярного американского сериала «Игра престолов». Там есть героиня по прозвищу «Красная женщина». Она – жрица своеобразного божества, совершает не всегда объяснимые и иногда жестокие поступки, за что ее считают ведьмой. Мне же она кажется приятной средневековой дамой, чьи красные платья делают ее только привлекательнее. Если авторы сериала рассчитывали напугать зрителя Красной ведьмой, то в отношении меня они просчитались.

Потому что в далеком детстве я познакомился с по-настоящему страшной Красной Ведьмой.

Школу я закончил на закате советской эпохи, в 1991-м. Учился в двух школах. Не одновременно, а последовательно, конечно. Мог бы в одной, но государство решило за меня.
В 80-х из десятилетних школ активно делали восьмилетние. Государству никогда не был нужен излишек больно умных граждан, но иногда оно боролось с мозгами скрытно, а иногда явно. Со школами все было ясно. Закончив восьмилетку, учиться дальше пойдут единицы, зато ПТУ и армия пополнят свои ряды. Стране были нужны рабочие и солдаты, а не гнилая интеллигенция.

Мою первую школу превратили из средней в восьмилетнюю, когда я перешел в седьмой класс. Нужно было отучиться еще два года. Однако сразу же школу покинули несколько учителей. В результате уроков физики у нас в седьмом классе практически не было. Родители нашли профессора, который у себя дома занимался со мной и еще парой таких же оболтусов.

Вместо ушедших учителей нам прислали новую директрису. Вела она, как было принято у советских директоров школ, историю и обществоведение. Или, как тогда назывался этот предмет, «Основы советского государства и права».

Вот эта-то директриса и была настоящей Красной Ведьмой.

Красный цвет окружал ее везде. Кабинет директора на первом этаже был хорошо заметен с улицы – ведь на его окнах висели красные шторы. На полу лежал красный ковер – школьные страшилки гласили, что он залит кровью наказанных учеников, и скажу вам, они были далеко не безосновательны. Директорский стол, конечно же, был покрыт красной материей.
Директриса была высокого роста, на каблуках она возвышалась над любым из нас. Носила исключительно красные платья, менялись только оттенки. Мало того – высокая прическа на ее голове тоже была красноватого цвета. Еще у нее были тяжелые очки в позолоченной оправе, к которой прикреплялась цепочка. Обычно цепочку закидывают за шею, чтобы очки, соскользнув с носа, не упали на пол. Но директриса носила цепочку спереди, она болталась у нее под подбородком, как ремешок от каски.
Идеологически наша директриса тоже была абсолютно красной, так как постоянно прославляла наиболее консервативных из известных тогда функционеров КПСС. Видимо, она чувствовала ветер перемен и старалась смолоду настроить нас на противостояние ему.

Директорский голос был под стать внешности. Кабинет истории находился на третьем этаже, и когда она в нем ругала нерадивых учеников, крик был слышен на первом. А если дверь кабинета оказывалась приоткрыта, на первом этаже легко можно было различить слова ругани!
Ругалась директриса цензурными, но жестокими словами. При этом крик ученику в лицо казался равносильным стрельбе в упор резиновыми пулями. Не знаю, сколько там было децибел, но честное слово, садясь в самолет с запущенными двигателями, я не испытывал такого шумового удара!
Особенно страшно бывало, когда директриса ставила кому-нибудь кол. То есть единицу. Она, по-моему, любила эту оценку какой-то нездоровой любовью. Кол можно было получить совсем не за то, в чем виноват. Скажем, за поведение по каким-то там правилам оценки должен был ставить классный руководитель. Теоретически ему мог пожаловаться другой учитель, и он бы разобрался с нарушителем дисциплины. Но директриса не заморачивалась с такими юридическими сложностями, несмотря на преподавание основ советского права. Она ставила шалуну кол по этому самому праву. Аргументируя оценку тем, что раз он вертится на уроке, значит ничего не учит, а тому, кто ничего не учит, положен кол.
Однако просто так получить кол было нельзя.  Ведь если ставить плохие оценки спокойно, ученики того и гляди решат, что это нормально. Ну, по крайней мере, хоть и плохое, но рядовое событие.
Поэтому, поставив в журнал кол, директриса поднимала условного провинившегося Пупкина с места и подходила к нему вплотную. Смотрела в глаза слегка сверху вниз. И орала с мощью судовой сирены:
- Пупкин!! ЕДИНИЦА!!!

Вообще, мне не нравилось ходить в старую школу. И слово «вообще» здесь точно к месту, потому что в старой школе мне не нравилось практически все.
Во-первых, про директрису вы уже знаете. Опасность оглохнуть в ее присутствии чередовалась с риском приобрести заикание.
Во-вторых, согласившиеся остаться в восьмилетке учителя не баловали нас высоким интеллектом. Вопрос «чем мы заняты?» посещал меня весьма часто. Например, на уроке химии, которую вела та же учительница, что зоологию и ботанику. Написав на доске половину уравнения химической реакции, эта дама обращалась к нам:
- А теперь, дети, вы должны УГАДАТЬ, что здесь получится.
Моя мама, химик по образованию, пришла в ужас, услышав, что химичка загадывает нам загадки.
«Дети» же отвечали взаимностью, не отличаясь при этом ни тягой к знаниям, ни уважением и тактом – а на самом деле не видя перед собой достойного уважения преподавателя. Вместо урока периодически начиналась вакханалия с массовой беготней по классу, бросанием подручных предметов и дикими криками. Учительница в это время либо сидела за столом, обиженно уткнувшись в журнал, либо не менее обиженно покидала класс. Чем мы заняты?! И что здесь делаю я?!

А еще – как это все достало!

Отдельным кошмаром было посещение школьной столовой. В ней подавали блюдо, о котором вся школа знала с самого утра по запаху.
Этим блюдом была тушеная капуста.
Когда я слышу или читаю ностальгические воспоминания о советском детстве, у меня всегда возникает вопрос: друзья, а вас заставляли в школе доедать все с тарелки? Дежурные стояли у столов с грязной посудой? Ходили вдоль обеденных столов, следя за вами, своими товарищами? И кормили ли вас при этом тушеной капустой?
В моей школе было именно так. Все, включая гнуснопрославленную капусту, требовалось доесть. Хорошо, что хоть не заставляли хором кричать «вкусно!», хотя, по-моему, спасибо говорить заставляли.

Через много лет, работая на заводе, я стал таким начальником, которому положено было обедать в столовой для руководства. Впрочем, отличалась от рабочих столовых там только посуда, она была более солидной, что ли. Не одноразовые, а металлические приборы. Тарелки с рисунками.
А вот еда была ровно из тех же котлов, что и для рабочих.
На заводе работало около восьми тысяч человек, а в центральной столовой питались вместе со мной три с половиной тысячи. Вот на такую кучу народу ежедневно готовили наши повара.
Гарниров к горячему в заводской столовой было три:
- макароны;
- пюре;
- тушеная капуста – да-да, та самая капуста!
Будет лишним говорить, что капусту я не выбирал никогда! А насчет пюре у меня сложился ритуал. Периодически я спрашивал даму на раздаче:
- Как сегодня пюре, натуральное?
- Натуральное! – уверенно отвечала дама.
Примерно дважды в год я проводил эксперимент и брал пюре после очередного такого ответа. Конечно же, пюре оказывалось химическим, из пакетика. Что, впрочем, естественно для столовой на три с половиной тысячи человек – кто и когда почистит картошку на пюре для такой оравы?!
Поэтому в основном я ел макароны.
Но однажды макарон не было. Химического пюре мне страшно не хотелось. Помню, в столовую для руководства тогда зашла заведующая всеми заводскими столовыми. Увидев меня без гарнира, она спросила:
- А чего гарнир не взял?
- Макарон нет, химического пюре не хочу.
- Так возьми капусту!
- Не могу! – объяснил я – В школе на всю жизнь напичкали меня этой капустой!
- Да ты что! – стала уговаривать меня заведующая – У нас отличная капуста, я сама выбирала поставщика, да и повар новый хорош, попробуй!
И я взял заводской капусты, приготовленной в котле на три с половиной тысячи человек.
И знаете что? Капусту можно было есть! Не скажу, что это был верх кулинарного искусства, но в конце концов не в заводской же столовой его искать. А у меня в тарелке была вполне съедобная, качественная, в меру приправленная чем надо тушеная капуста!
После этого я стал периодически есть на заводе капусту и думал при этом: какие же изощренные издевательства над капустой проделывали в советской школе?! В огромных заводских котлах у простых поваров получалась нормальная еда – как же в школьной столовой ухитрялись превращать капусту в то, что даже нюхать было противно?! И я не находил ответа.

Но вы теперь лучше понимаете, почему я сильно не любил школу.

В какой-то момент, видимо, сошлись или звезды, или бунтарский дух подростка с вызываемым школой отвращением. И я попросту перестал в нее ходить. Родители уходили на работу рано, я же готовил завтрак, ел и шел гулять. Заодно впервые неплохо узнал родной город. Было интересно просто идти вперед и вперед по улицам. Денег на развлечения не было, но мне хватало наблюдений за людьми и транспортом, за всем происходящим. Несколько раз я прошел весь город с юга на север, а даже в тогдашнем Ленинграде это было большое расстояние.

Тут стоит сделать отступление.
Надо сказать, что я всегда любил правила, и любил соблюдать правила. Опять же, в школе даже нередко от этого страдал, принципиально отказываясь от каких-нибудь коллективных нарушений. Мне нравилось хорошо учиться. Собственно, это почти всегда получалось и до, и после описываемых событий. Хотя иногда прорывалось то резкое свойство характера, которое побудило меня прогуливать школу. Однажды, уже в институте, мы сдавали очередную сессию. Я в основном все сдавал на отлично. Впереди был экзамен по предмету под названием «Теория организации АСУП». Следовало выучить помимо прочего десять типовых задач автоматизированных систем управления предприятием. Но штука была в том, что на дворе стоял уже 1994-й год, а десять задач были взяты из учебника 70-х годов! Этот материал безнадежно устарел! Но пожилая и очень вредная преподавательница конечно никогда не признала бы этого.
И в тот момент вновь проснулся во мне, казалось, навсегда уснувший бунтарский дух. Я решил принципиально не засорять мозги устаревшей чушью, а если спросят – буду выкручиваться.
На экзамене мне попалось что-то другое, но, видимо, дурацкие задачи многие не выучили, и преподавательница стала всем задавать дополнительные вопросы про них. Задала и мне. Я даже что-то ответил, рассуждая логически. Тем не менее, она заглянула в мою зачетку и сказала:
- Сегодня могу поставить только тройку, или приходите на пересдачу.
Специально сказала, видя мои пятерки, решила, что шантажом заставит меня выучить ерунду. Фиг вам, подумал я.
- Ставьте тройку!
Тем более, это был последний экзамен по ее предмету.
Потом товарищ сказал мне, что, оказывается, был сильно удивлен моим согласием на тройку. Думал, как и другие отличники, я буду чего-то выпрашивать, приду на пересдачу, выучу пол-учебника…

Однако этот случай и запомнился мне своей исключительностью. В остальном, как и сказал, я был прилежным учеником и студентом, получая от такого положения дел неподдельное удовольствие.

Тем более значительным мне представляется отказ ходить в старую школу. Тогда я мало копался в себе и ничего не пытался объяснить, но похоже что школьные дела довели меня до какого-то угнетенного состояния, так что я бежал из школы просто куда глаза глядят. Не строя планов и не думая о последствиях. Через много лет, прочитав знаменитую книгу Яна Мартелла «Жизнь Пи», я узнал, что зверь никогда не бежит «на свободу» - у него другая мотивация, он бежит «из неволи»! Из хорошего зоопарка, где о животных заботятся и они не чувствуют себя заключенными, зверь не убежит никогда. Из этого я даже сделал вывод, что эмиграция удается тем, кто не ищет лучшей жизни, а бежит оттуда, где жизнь невыносима.
Возможно, в старой школе мне стало невыносимо.

Оглядываясь назад, я уверен, что опыт прогульщика пригодился мне куда больше пропущенных школьных уроков. Именно тогда я понял, что товарищи и коллеги легко «сдадут» тебя, просто болтая языком. Они не будут думать о твоих интересах. Трудно объяснить, что заставляло одноклассников во дворе спрашивать моих родителей, почему я не был сегодня в школе. Почему, скажем, просто не позвонить мне домой? Был то злой умысел или любопытство пополам с равнодушием?

Не знаю, но заметку на будущее и тут я для себя сделал, стараясь обсуждать с каждым человеком его дела приватно и ни в коем случае не интересуясь у посторонних подробностями его поступков – ведь ненароком я мог раскрыть детали чьего-то поведения тем, кто не должен их знать. В последующей работе мне очень помогла такая щепетильность. А однажды я нечаянно, вернее вследствие усталости, нарушил это правило. Ничего страшного не случилось, узнавший лишнее был не только коллегой, но и другом того, о ком я раскрыл ему информацию – но на следующий день, поняв что сделал, я был дико себе противен. Из зеркала на меня глянула простовато-сволочная рожа невинного доносчика, заглядывающего в глаза старшим: «А почему наш друг M сделал то-то?», даже не подозревая о необходимости подумать о последствиях для «друга M». Разумеется, с этого момента я стал трижды думать, с кем и о чьих делах говорю.

 Впрочем, подростковая жестокость, к сожалению, не фантастика, поэтому был наверное и злой умысел. Например, неподдельную радость от предстоящего развлечения я слышал в голосе паренька, сообщившего мне о желании начальства оставить меня на второй год, когда я позвонил узнать обстановку.
Что до взрослых, то я узнал, что они в большинстве работают на отчет, ты важен им только как строчка в журнале и элемент статистики. Но исключения из этого правила, то есть человеческий к тебе интерес, может быть как спасителен, так и страшен. Поэтому бывает лучше оставаться незаметной статистической единицей.

Эмоционально я помню ситуацию, подобные которой впоследствии отмечал всякий раз. Сцена такая: я сижу в коридоре перед закрытой дверью учительской, где совещаются, что со мной делать. Спустя годы я ловил себя на ощущении дежавю: вот я снова в коридоре перед закрытой дверью, за которой решается судьба – только это коридор налоговой инспекции, а в кабинете ждут привезенных мной документов, чтобы наказать или помиловать наше предприятие; или нет, в другом коридоре я жду вызова на допрос по делу о лопнувшем банке; а может я пришел на прием к вредному чиновнику за разрешением на кредит; или принес другим чиновникам объяснение несоответствия данных в базе акцизных марок…
Декорации менялись, но сюжет повторялся: коридор, закрытая дверь, за которой решается судьба, и я должен ждать.

Родителей вызвали в школу, я рассказал им, что сам давно туда не ходил. Предупредил отца, что директриса будет орать. Ведь она орет по любому удобному поводу, а тут более чем удобный.
Что ж, она повопила знатно.
Сначала она кричала на моего отца в директорском кабинете на первом этаже. Оттуда все слова были отчетливо слышны: директриса требовала поставить меня на учет в детской комнате милиции. Ведь я шлялся неизвестно где, а значит точно связался с какой-нибудь бандой. Конечно, если верчение головой на ее уроке приравнивалось к отказу от учебы, то прогул означал по меньшей мере участие в половине городских преступлений. С другой стороны, как преподаватель советского права она хорошо справилась с ролью прокурора.
Я не знал, выдержит ли отец этот крик. Ведь красный «кровавый» ковер директорского кабинета фигурировал в школьных страшилках про то, что у кого-то от крика пошла кровь из носу (вполне, кстати, возможно – давление подскочило), а у кого-то и из ушей. Но вот директриса выдохлась, выскочила из кабинета с лицом цвета своего красного платья и помчалась куда-то. Отец же вышел минут через пять, спокойно беседуя с завучем. Кстати, эта дама была по характеру противоположна директрисе. Флегматичная, медлительная женщина, при мне она ни разу не повышала голос.
- Пойдем домой, - сказал отец.
Я думал, он крепко меня отругает, но неожиданным образом вопли директрисы помогли. Наверное, отец решил, что школу с таким директором он бы тоже прогуливал. С мамой он поговорил дома, и она прямо сказала мне, что договорится в нашей поликлинике выписать задним числом справки, согласно которым я и не должен был посещать школу. Но с меня было взято клятвенное обещание доучиться, что бы ни происходило, и готовиться к поступлению в девятый класс математической школы. Общий родительский наказ был в целом понятен: берись за ум, родной, и осознай, что ты уже не маленький мальчик, а без пяти минут студент, которым еще нужно стать.

И действительно, мое преступление и наказание как-то резко поменяло самооценку. Вернувшись в школу, я чувствовал себя иначе. Наверное, потому что у меня появился первый в жизни стратегический план. Теперь я присутствовал в школе не потому что так надо, не потому что заставили, а потому что должен получить знания, которые позволят сдать вступительный экзамен в математическую школу, а затем и в институт.
Это было неизведанное до того, «взрослое» ощущение.

За время моего отсутствия школьные события на месте не стояли. Второй по громкости крика после директрисы у нас была учительница географии, она же парторг. Именно во второй, партийной ипостаси, она сейчас орала на одну из наших девочек перед всем классом.
- Как ты могла?! Советская девочка! Взять у финна! А если у него под плащом было бы!
- Что за ругань? – спросил я товарища.
- Да в Выборг ездили, пока тебя не было, - зашептал товарищ – На экскурсию. Встретили финнов, туристов. А у них видно советские деньги остались. Куда их деть? Им может уезжать уже надо. Вот один и сунул Машке деньгу. Хрен знает, какую, может десятку, а может и пятьдесят. Для них-то это немного. А у Машки сам знаешь, жизнь какая. Мать пьет, сестра гуляет, отца как звать, забыли. Деньги нужны! Чего ей отказываться?!
- А почему ругань-то? И чего под плащом было, не понял!
- Ну ты же слышишь, нельзя брать деньги, типа, политика!
Действительно, партийная дама шила Машке политическую близорукость.
- Советская девочка! – кричала она – Взяла деньги у иностранца! А если у него был фотоаппарат под плащом?! И он снимал, что советские дети – нищие!
Вот, оказывается, что беспокоило школьную партъячейку. Что в финских газетах может появиться Машкино фото под заголовком: «Нищая советская девочка получила милостыню от доброго финна». Почему советская девочка нуждается в деньгах под мудрым руководством партии и правительства, не волновало никого.

Году, наверное, в 1995-м, заканчивая институт, встретил я по дороге бывшую партийную руководительницу школы. Партии той уже не было, но географию пожилая учительница продолжала преподавать. Она обрадовалась встрече и сказала:
- Какие же вы хорошие были дети!
Ого, подумал я, а по громкости ругани в наш адрес мы бы не догадались!
- Вы были прекрасные дети, - продолжала учительница – А в этом году у меня мальчик из четвертого класса участвовал в групповом преступлении! Представляешь?!
Ничего себе акселерация, удивился я, так как под «групповым преступлением» представил, разумеется, групповое изнасилование. Насильник из 4-го «Б» - суровая правда 90-х!
Но оказалось, что природа человеческая изменилась все же не так радикально, как нравы. И мальчик из четвертого класса участвовал в банальном ограблении. Вернее, стоял на шухере, пока несколько здоровых гопников отберут у прохожего в темном переулке ценные вещи. Я выдохнул с облегчением, поняв, что мир не перевернулся – ну а гопники были во все времена, тем более во времена перемен.
Однако, положа руку на сердце, мне в тот момент захотелось позлорадствовать, зайдя к директрисе школы и спросив ее: так что, это меня надо было ставить на учет в милиции? Поняли теперь, что такое настоящая детская преступность? А если поняли – что вы сделали для ее профилактики? Только и умеете на детей орать, а к настоящему делу и подпускать вас нельзя!
Я же был студентом-выпускником, вы помните. Одновременно полтора года работал, мог сам себя прокормить. Ходил на все выборы без исключения. Занимал, в общем, ответственную гражданскую позицию. И с кажущейся мне большой высоты этой позиции, не исключено, смог бы толкнуть такую речь.
- А директором все та же NN? – спросил я у учительницы.
- Ой, что ты! – всплеснула руками она – Выгнали ее, слава Богу!
- Ого, выгнали?! За что? За ругань что ли?
- Да нет! За взятки!
Я снова удивился: воровали в то время масштабно, и взяточничество директора школы было сущей мелочью. Если, конечно, она кого-то важного персонально не обидела. Ха, так вот оно! Наверное, наорала на чьего-нибудь сына или дочь в своей манере, а на дворе другие времена.
- Да похоже, что так, - подтвердила учительница. – У нас же снова десятилетка, но школа, сам знаешь, так себе. Зато приехали ребята из регионов, родители квартиры здесь купили. Есть и со связями. Обругала кого-то, а они еще и обидчивые все, пошли, сказали пару слов кому надо. А взятки – так, повод. И потом ничего не было, никаких дел, велели уйти и ушла она. Но, слушай, спокойно стало, можно хоть работать без крика ежедневного.
Вот так, подумал я. Не только ученики, но и учителя, оказывается, страдали. И если бы не пришло новое время, страдали бы и дальше.

Уверен, в это самое новое время директриса быстро нажила себе врагов. Ведь ругалась она не для отчета, как та же партийная учительница, а от души! Мне может и хотелось стать для нее статистической единицей, чей случай разобран и закрыт документами – ведь мама достала обещаные справки – большинству функционеров было бы всего достаточно, но только не Красной Ведьме. Она, конечно, не могла ограничиться всего лишь десятью минутами воплей в адрес моего отца. Она должна была провести еще и для меня персональную экзекуцию.
Видимо, функционер в ней вступил в конфликт с горе-воспитателем, потому что за прогулы она не могла меня наказать – бумаги их закрыли. Но значит будет изобретен другой повод для наказания!
Как она орала на меня, теперь уже в кабинете истории! Думаю, в тот момент ее могли услышать инопланетяне из космоса! Какого мнения они были бы после этого о человечестве?!
- Ты! – вопила эта красная фурия – Думаешь, тебе все это сойдет?! Нет! Не сойдет!! Я тебе еще напишу! Ты ко мне придешь! Не строй из себя дурака! Я тебе пропишу в характеристику! Дурака не строй, говорю тебе! Я тебе волчий билет выпишу!
Я стоял, поедая глазами начальство, и думал: не всякий современный школьник знает, что такое «волчий билет», и мне наверное повезло читать соответствующие книжки.
- В детскую комнату! – орала директриса – Я тебя поставлю! Ты еще сядешь! Где ты был?! Явно связался! Что ты делал?! Не строй из себя дурака!
Честное слово, я очень мирный и тихий человек. Я и в школе-то дрался от силы раз десять. Но если бы в последующие годы кто-нибудь сказал мне «не строй из себя дурака», получил бы в морду. Так я думал еще долго после окончания школы. А потом, когда в том же духе на меня орали на допросе, спокойно ждал окончания крика. Спасибо директрисе за мощный иммунитет. Хотя, думаю, на допросе я сразу отличил крик по работе от крика по велению души, что обрушила на меня директриса.
Но она еще не сказала, то есть не прокричала главного.
- Ты не сделал контурные карты! – вдруг перешла она к предметным претензиям – И попробуй только скажи, что болел!
Я вообще ничего не пробовал сказать.
- А кто не сделал контурные карты! Тот получает, я сказала! Что получает, кто не сделал карты! Дневник мне на стол!
Я стоял, не шелохнувшись. Видимо, это казалось самым безопасным поведением. Схватив с моей парты дневник, директриса поставила в него что хотела и вновь подскочила ко мне.
Со всей дури шмякнув дневником об парту, она заорала с совсем уже запредельной какой-то громкостью:
- Е-ДИ-НИЦА!!!

Прошел год, подошли к концу восемь классов. Отец хотел, чтобы я поступил в знаменитую на весь город физико-математическую школу, одну из лучших. Но я понимал, что вряд ли мне светит успех. Все-таки восьмилетка – не то место, где готовят к экзаменам в такие школы. Тем не менее, по указанию родителей еще за год до поступления я попробовал записаться в математический кружок при этой школе. Занятия у них уже начались, на доске было написано условие какой-то задачи. Мне разрешили войти и присмотреться. Я ничего не соображал.
Не поступив в кружок, я мог еще воспользоваться шансом на участие в олимпиаде, которая в этой школе проводилась ежегодно с последующим зачислением победителей. Поучаствовал, даже кое-что решил, но недостаточно.
Вернувшись домой, доложил отцу о неудаче. Он сказал:
- Тогда найди сам математическую школу и поступи в нее.
Собственно, долго искать было не нужно – у нас в районе была неплохая математическая школа. Вернее, тогда это была замечательная школа! Но понятно это стало лишь после поступления, ведь никакой славы в отличие от первой, знаменитой, куда я не попал, у нее не было.
Зато в ней работали выдающиеся учителя! Жаль, что недолго был такой их «золотой» состав, и слава Богу, что было это во время моей учебы.
Но будем последовательны.
Надо ж было еще поступить! Экзамены я сдал без особого труда – после олимпиады в знаменитой школе задания не казались сложными. Осталось принести характеристику из старой восьмилетки.
Дать характеристику я попросил классного руководителя. Он был хорошим учителем, к тому же математиком. Написав короткую бумагу, он пошел подписывать ее к директрисе. Вернулся грустный.
- Она требует, чтобы я написал о твоих злостных нарушениях дисциплины, - сказал классный.
- Что ж, пишите, - ответил я. Мне казалось, что достойные люди не должны обращать внимания на недостойные сведения.
Классный покачал головой и написал какие-то общие фразы о том, каким я был недисциплинированным. Надолго ушел. А вернувшись, отдал мне две бумаги. На обеих стояли печати.
- Вот это тебе на память, - сказал он – Будь осторожен с людьми и думай головой! А эту отдашь в новой школе.
Наверное, в самом деле директрису не любил никто, и когда классный попросил поставить печать на короткой характеристике, подписанной им самим, в канцелярии это сделали. А бумага, подписанная директрисой, куда-то потерялась с годами.

Тем не менее, я впервые оказался прав: в новой школе, несмотря на присутствие характеристики в перечне документов, ее не спросили! Достойные люди не нуждаются в характеристиках, им достаточно самого человека.

Зато в математической школе немедленно стали бороться с фобиями вновь набранных учеников, принесенными из их старых школ.
Моментально решился вопрос с пробелами в знаниях по физике за седьмой класс – вы же помните, что в восьмилетке мы просто остались без учителя. Новый наш учитель на первом же уроке спросил:
- Зачем вы сюда пришли?
Дисциплинированные ученики молчали, зная что советские учителя чаще всего задают риторические вопросы.
- Ну зачем вы пришли? – настаивал физик – Физику учить, что ли?
- Да, - послышался чей-то робкий голос.
- Дома будете учить физику! – повернулся на голос учитель – В институтах будете учить физику! А моя задача – чтобы вы все поступили в институт. И вы у меня в него поступите!
После такого напутствия физик заявил, что не знает, кто учил нас до него, поэтому он переучит нас с самого начала школьного курса. Ну привет программе седьмого класса, наконец-то я тебя узнаю, подумал я. А физик продолжал прогрессивное обучение, заставив нас запоминать массу материала – но в отличие от предыдущих моих учителей он выполнил свое обещание, и экзамен по физике сдали все выпускники нашей школы, в какие бы институты ни поступали.

Кстати, в институте я встретил нескольких выпускников той самой, знаменитой, школы, куда не попал. Мы были с ними наравне, а когда я узнал о подробностях их школьной жизни, то поблагодарил судьбу за поступление в районную школу. Особенно услышав слова «общественная работа». В нашей школе мы занимались, а не играли в игрушки.
Действительно, почти все время теперь посвящалось учебе. И мне это нравилось! Если бы еще не приходилось отвлекаться от основных предметов на те, что явно не пригодятся впоследствии – но с ними, так и быть, можно было смириться. Приготовление домашнего задания могло закончиться за полночь. Серьезный подход к математике требовал вообще постоянного сосредоточения, озарение могло прийти в любой момент и не хотелось пропустить этот момент из-за еды или прогулок. Такие ощущения были у многих ребят. Если бы на их фоне нас заставили заниматься необъяснимыми вещами, как например неожиданный  походный тимбилдинг, высосанные из пальца общественные нагрузки или странные торжества – тренировки перед будущими корпоративами – подростковый протест оказался бы весьма бурным! А в знаменитой, не открывшей мне двери, школе практиковалось именно это! И, уверен, неслучайно моего институтского приятеля, закончившего ту школу, чуть не выгнали из нее за хулиганство – то был его личный протест против бессмысленных, отвлекающих от основной цели, действий.

Классной руководительницей снова оказалась учительница математики. В этой роли она иногда проводила с нами философские беседы. Все же мы были почти студентами – да иногда учителя и называли нас так.
Однажды наша классная дама в момент избавила нас от комплекса неполноценности, связанного с непоступлением в известные городские школы. Ведь и кроме меня многие пытались. Это было в середине последнего года обучения, когда ребята уже хорошо представляли, где учатся, и могли оценить свои знания. Но вскоре нам предстояло конкурировать за места в ВУЗах с выпускниками известных школ!
- Некоторые думают, - сказала наша классная – что могут решать так называемые нестандартные задачи. Но мы-то с вами знаем, что нет никаких нестандартных задач. Есть только люди, неспособные последовательно рассуждать достаточно долго.
Она имела в виду, что прилежание и внимание, дающие возможность исписать вычислениями пять-шесть листов без ошибок, приведут нас к тому же верному ответу, что и, например, «нестандартно мыслящих» кружковцев, к которым я не попал. Это был потрясающий психологический прием, после которого ребята стали проявлять незаметные до тех пор таланты. Они просто успокоились, уверенные в возможности решить задачу стандартным, пусть и долгим, способом – а спокойствие освободило их умы для необычных, быстрых решений.
- Разум ученого подобен путнику, идущему по пустыне. Иногда лишь прямота цепочки следов за спиной помогает ему сохранять направление, – тут классная делала паузу и продолжала – Но учтите, что пески в пустыне еще и двигаются.

Вообще в первые дни в новой школе одноклассники казались мне года на два-три старше оставленных летом ребят из восьмилетки. Говорили хорошим литературным языком. Обсуждали серьезную литературу. Стремились быстрее получить работу и стать самостоятельными. Имели цели в жизни. Мальчики пытались ухаживать за девочками. Такую обстановку можно было представить на первом курсе института, но в девятом классе разница со старой школой казалась поразительной. Отец на мой вопрос усмехнулся, подростки, мол, взрослеют резко и быстро, как и растут.
Но у меня был случай убедиться в правоте подозрений.
Уже заканчивая школу, готовясь к экзаменам в институт, я ехал в автобусе. Начался 1991-й год. Полки магазинов опустели, люди не работали, а сначала бегали в поисках продуктов, потом стояли за ними в очередях. Я думал об институте, о том, как бы скорее найти работу, о том, что будет вообще. Еще мне нравилась одна девочка, но ей я не нравился точно, а другой девочке я тоже не нравился, но имел шансы, и об этом тоже думал.
И вот это все я рассказал пареньку из восьмилетней школы, которого встретил в том автобусе. После восьмого класса он пошел в ПТУ и готовился стать водителем троллейбуса. Впрочем, он мечтал стать машинистом, так что нельзя сказать, что очень далеко ушел от мечты.
Я рассказывал бывшему однокласснику про новую школу. Про то, как один наш паренек встал на уроке литературы, потребовав изучить «Мастера и Маргариту» - школьная программа была еще советской – и нам дали право на два урока по этой книге! Первое удовлетворенное политическое требование! Я рассказывал ему про сложные экзамены в институт и про девочек, которые мне нравились.
- Ну а ты как поживаешь? – спросил я его.
- Хорошо, - ответил мой соученик по восьмилетке – Вчера, представляешь, достал такие классные пистоны!
ПИСТОНЫ – эхом прозвучало у меня в голове. Боже мой! Где я?! Что это?! Где и у кого мы учились, что у семнадцатилетнего парня в голове одни пистоны?!
Так, шагнув из восьмилетки в новую школу, я, как выяснилось, шагнул из детства с пистонами в сияющий взрослый мир окончательно и бесповоротно.

Опыт впервые объединился с авторитетными мнениями, ложась в основу будущих принципов.

Карает лишь дурной начальник – одно из первых убеждений, которому я всеми силами следовал, сам став начальником. И теперь могу честно поставить себе в заслугу то, что ни разу не повышал голос на подчиненных за пятнадцать лет работы. Даже в самые тяжелые моменты только чужие работники получали от меня по мозгам, а свои – никогда. Но впоследствии и эта ругань прекратилась.
Однажды очередное повышение серьезно добавило мне ответственности. От моей работы в определенном смысле стал зависеть многотысячный заводской коллектив. Естественно, нерадивые коллеги из других подразделений, то и дело забывающие включить что-то важное в план, ломающие систему, и так стонущую под внешними ударами, вызывали дикое раздражение. Иногда я срывался на них, как цепной пес.
Но вскоре такой образ стал противен мне самому. И я решил: один день не буду ругаться ни с кем, что бы ни происходило. Когда получилось, я испытал колоссальное удовольствие! Сделав перерыв, я взял уже два дня подряд без ругани. Затем неделю. Месяц.
И наконец перестал ругаться совсем.
Как видите, у меня был достаточно сильный отрицательный пример, чтобы довести до конца это дело.

Подростковый опыт вызвал глубочайшее отвращение к скандалам и обвинениям. Ни разу в жизни я не обвинял никого публично. Не написал ни одной жалобы, приравнивая их к доносам – а в душе считая такое поведение слабостью, следствием неспособности лично разобраться с проблемой. Только в разговоре один на один я мог сказать человеку, что считаю его неправым.
Если кто-то жаловался мне на некие обвинения, будь то бытовые, или деловые – я в меру сил старался помочь этим людям. Внутри себя же всегда им сочувствовал, даже если сам не совершил бы их поступков. Обвинитель становился для меня врагом, я ощущал его как врага, и с этим ничего не мог поделать, даже объясняя себе его возможные резоны.

Сегодня я думаю, что восьмилетняя школа оказала мне неоценимую услугу. Она стала сокровищницей отрицательного опыта, который уберег меня от превращения в одного из самим же мною презираемых типов.
Страх увидеть на своем лице гримасу Красной директрисы удержал меня в человеческом облике даже в сложных жизненных ситуациях.
Желание управлять, не наказывая, научило предвидению и стратегическому планированию.
Отвращение к скандалам, ругани и жалобам в конце концов позволило заслужить уважение окружающих.
А желание защитить обвиняемых позволило приобрести добрых друзей.

Первого мая 1996-го года со мной произошло символическое событие. Уже многократно побывав в командировках в Москве, я решил отправиться туда добровольно, в выходные, чтобы наконец осмотреть столицу по-настоящему. Солнечным первомайским утром я вышел из поезда на Ленинградском вокзале и, радуясь наступающей весне, пошел в гостиницу пешком через центр города.
Москва была чиста и пуста. Пуста абсолютно. Ни одного прохожего.
С какого-то момента я обнаружил по сторонам дороги дежурных милиционеров. От поворота на одну из центральных улиц они стояли с интервалом метров пятьдесят друг от друга. Прохожих по-прежнему не было. Я проходил между ними один, постукивая колесиками чемодана, будто сопровождаемый безмолвным почетным караулом.
Что происходит?!
И наконец, оглянувшись назад, я увидел.
Вдалеке, наверное в километре за моей спиной, вслед за мной катилась красная волна. Широкий транспарант несли впереди, перегораживая улицу. За ним колыхалось море красных флагов. Видно было, что участников демонстрации очень много.
Это КПРФ вывела сторонников отпраздновать Первомай.
Я представил эту картину с высоты птичьего полета.
Сплоченные народные массы надвигаются неумолимо, как прилив. Каждый горд принадлежностью к общему движению и растворен в нем. Они – сила. Они – едины. Они – вместе.
А впереди видна одинокая фигурка последнего человека, не желающего оказаться частью великого коллектива и уносящего подальше свой жалкий, маленький, смешной, но такой дорогой сердцу чемоданчик.

Эта картина как нельзя лучше иллюстрирует главный урок, извлеченный мной из «политического преступления» против школьной дисциплины.

В середине 90-х лидер очень сильной в то время коммунистической партии заговорил о «потерянном поколении». Считалось, что под этими словами подразумевалась молодежь, не выдержавшая испытания свободой – спившиеся, ставшие наркоманами или ушедшие в тяжелый криминал. Но я почти уверен: сознательно или нет, глава партии имел в виду нас – моих одноклассников и однокурсников, меня самого. Ведь это нас он потерял, вернее, мы смогли сбежать с чемоданчиками уроков и знаний от него, от власти его предшественников, и как теперь выяснилось, наследников. Будь их власть непрерывной, всем пришлось бы читать и учитывать «волчьи билеты», выписанные нам надзирателями от этой власти – мне за прогулы, Машке за финскую милостыню, однокласснику за литературное восстание, одногруппнику за школьное хулиганство. Но власть ослабла и все радостно наплевали на волчьи билеты.

Мы стали потерянным поколением, потому что на время потерялась нужда в характеристиках, выписанных красными директрисами.

Мой бунт оказался направлен не только против школьных порядков – но вообще против порядков, недостойных подчинения. И то, что впоследствии мне повезло познакомиться с порядками достойными, закрепило убеждение – любые законы и нормы прежде исполнения требуют анализа и осмысления.
Однако разум, подобно идущему по пустыне путнику, однажды осознает, что достойных чужих правил и прекрасных чужих сообществ может и не встретить. Не будет на его пути добрых и мудрых начальников, которым приятно подчиняться. Надежным ориентиром могут быть только собственные следы – а значит, человек разумный должен сам, лично, создать, откорректировать и соблюдать систему норм и правил, которой будет не стыдно следовать в любых ситуациях. Древние мудрецы говорили, что нельзя наполнить уже полный сосуд. Значит, придется наполниться своим законом, чтобы не впустить чужой.

Именно поэтому наше поколение стало потерянным не зря. Власть утратила эту самую власть над нашими умами. Выпустила нас из своих рук ровно настолько, чтобы мы успели сформулировать свои законы жизни и выживания, и места для чужих законов у нас больше нет. Мы все-таки стали больно умными, поголовье которых государство хотело сократить – то есть умными ровно настолько, чтобы вызывать у власти головную боль.
Потому что если даже над нами не окажется никакой власти – мы, как выяснилось, не свалимся в пучину вседозволенности. Многие мои школьные и институтские товарищи сдали этот экзамен. Я сам – наверное, в тот день, когда отказался от неофициальной помощи органов в возвращении частного долга. А может, в тот день, когда решил не ругаться с коллегами. Или, возможно, отказавшись от махинаций, которыми занимались многие, банальным аргументом – «не хочу». Во всех этих случаях внутренний закон либо повелевал мной, либо что-то запрещал – но опять же во всех этих случаях я не нуждался для этого во внешнем законе. Более того, внешние законы и сложившаяся тогда практика разрешали и запрещали совершенно иное, но я-то следил за прямотой следов на жизненном пути и не хотел идти кривой, пусть кем-то и разрешенной, дорожкой.

Мои одноклассники и однокурсники не стали населением – каждый из них стал самостоятельной единицей, носителем личного царя в голове, чья воля всегда будет выше приказов царей, сидящих на тронах.
Но такими стали те из них, кто хоть однажды взбунтовался против дурных порядков. Может, всего лишь отказавшись от школьной капусты – а может, встав на уроке с требованием изучить внепрограммную литературу. Может, решив самостоятельно определять, по каким предметам учиться хорошо, а какие этого не заслужили – а может, ответив хулиганством на бессмысленные задания.

А что оставили тем, кто не возвел царя в голове выше правителей, мы тоже хорошо увидели – пистоны. Им оставили одни пистоны. Игрушки, имитацию жизни, вечное детство, чтобы навсегда закрепить за правителями право воспитания.

Придя на завод, я много лет отмечал первое сентября. Это было легко – день рождения моего институтского товарища выпадает на эту дату. Но отмечал я не только его.
В этот день я торжественно переступал порог заводской проходной. Торжественно входил в отдел. Торжественно здоровался с коллегами. Они тоже знали, что у меня сегодня праздник. И иногда в этот день я даже предлагал им выпить рюмку, а они не отказывались.
Первого сентября каждого года я праздновал то, что больше никогда, ни единого раза в жизни, мне не придется ходить в школу!

Осталось вспомнить маленький эпизод. Много лет спустя мы с товарищами оказались в Ялте. Слегка выпили на дегустации местных вин, и надо было возвращаться на троллейбусе. Нам нужен был троллейбус номер один. А он все не шел и не шел.
- Давайте вызовем троллейбус, - предложил я.
Ребята взглянули на меня с опаской. Однажды я при них вызывал троллейбус по принципу «подобное притягивает подобное» - показав двумя пальцами рога. Но проблема была в том, что троллейбусы уже, оказывается, не ходили. Поэтому вместо рогатой машины к нам привязался какой-то мутный мужик. Ребята потом сказали, что я ненароком вызвал черта.
С тех пор они побаивались предложений вызвать троллейбус.
- Да мы аккуратно, - успокоил я их – Просто давайте хором его позовем. Нам же первый нужен?
Товарищи знакомы с моей школьной эпопеей. Знают про Красную директрису и ее кричалки. Все сразу поняли, что я имею в виду.
Повернувшись навстречу движению, мы хором, во всю мощь пьяных глоток, пугая редких прохожих, заорали:
- Е-ДИ-НИ-ЦА!!!