Подвиг молитвы за другого

      Вспомним и о Василии Никаноровиче Сироткине. Некоторые эпизоды его биографии были рассказаны мне одним священником. Вот они - то и стали содержанием этой новеллы.
      ...Утро выдалось морозным с сильным куржаком на оконных стеклах.
Розовое рассветное солнце бросило свои лучи на мохнатое кружево, усилив его сказочную красоту, примирявшую и с суровой природой, и с тем одиночеством, которое вот уже несколько лет было его уделом.
      Василий Никанорович некоторое время еще полежал с открытыми глазами, превозмогая желание остаться под одеялом, вернее, под тем, что могло, было названо так лишь условно – оно давно уже, лет так пятнадцать, износилось: клочки серой ваты выглядывали из-под высыпавшегося шелка, и если бы не густая стежка – свидетельство усердия монашек-рукодельниц, одеяло бы давно развалилось.
      Он умел себе приказывать и научился не потакать желаниям. Но через несколько минут сила привычки и дисциплина поставили его на ноги. Ежась от холода, Василий Никанорович босиком прошествовал на кухню, где на остывшей лежанке стояли его старые видавшие виды валенки. Опускать в их ледяное нутро еще не успевшие охладиться после теплой постели ноги, было пыткой...
      Набросив на худые плечи ветхий лагерный бушлатик, Василий Никанорович поспешил в сараюшку, к поленнице березовых дров. Прокаленные морозом поленья издавали характерный стеклянный звук, когда он аккуратно укладывал их рядком на согнутом локте...
      Капитолина уже ждала, приготовив растопку. Бросив охапку дров на пол, квартирант поспешил во двор, подхватив с лавки два пустых ведра...
Это была его обязанность: носить дрова и ходить за водой.
      За ночь буран намел большие сугробы, так что выйти из избы и проторить тропку к роднику было непросто, пришлось принести из сарая деревянную лопату и отгребать заносы.
      Высокий бурьян, росший в изобилии вокруг, редкие ветви деревьев и сухая трава, опушенные густым инеем, казались декорацией. Кругом все было сковано морозом, но тем более удивительно было видеть на дне завивавшиеся в колечки струйки живой воды и свежую, зеленую травку.
      И опять Василий Никанорович почувствовал силу и красоту этой земли, которая называется: «Сибирь» и, которая должна была оказаться для него, ссыльного, пленом и погибелью.
      Было за сорок, очки запотели, ресницы слиплись, прихватил мороз, брезентовые рукавицы тепла не держали, застывшие ведерные ручки жгли пальцы.
      В избе уже жарко топилась печь, он умылся ледяной водой, зачерпнув ее из ведра железным ковшиком и налив в умывальник, достал с полки приготовленный еще с вечера кусочек древесного уголька: ни мыла, ни зубного порошка! – Приходилось пользоваться подручными средствами...
      Хозяйка, внимательно следившая за действиями квартиранта, презрительно поджала губы: о-хо-хо, гол, как сокол, а туда же – в чистую публику! Вишь, как намывается. Чистота для богатых, а бедным и так хорошо, в баньку сходит, да так всю неделю и чист. А он и рубахи, и порты все трет щелоком, все уже истер, а новые купить не на что. Чудной, а жалко, молодой еще, сорока-то, поди, еще нет – скелет ходячий. А откуда полноте взяться? Почти не ест ничего, картошки в чугунке сварит, ее и кошке мало, чайку нальет в кружку да с тем и отправится к себе в комнатенку. Припасов никаких: хлеба буханка да сахара на дне банки. Как ни жалко, а придется отказать, за квартирку не платит уже второй месяц.
      Капитолина, хозяйка, у которой квартировал ссыльный, хорошо усвоила его привычки. Василий Никанорович и на сей раз не отступил от них: налил в кружку кипяток и отправился к себе.
      Комнатенка маленькая – всего в одно окошко, но тесной не казалась, из мебели – топчан, две табуретки да полка с книгами, в углу самодельный киот с бумажной иконой Спасителя, лампада, тоже самодельная – медицинская банка, подвешенная на веревочке. Масло для нее ему дарят, друг тут завелся, тоже ссыльный, человек культурный, образованный, питерский, на воле много родни, как-то умудряются помогать, а если деньги есть, то и маслица может купить, да еще и поделиться...
      Василий Никанорович отхлебнул горяченького, вроде бы, и сил прибавилось и холод отступил, затеплил лампадку, молитвенник раскрыл: «Боже, буди милостив мне грешному!», и рабочий день начался.
      Таков его труд, неусыпный, каждодневный. Кто, может, и удивится: какой же это труд – книжки листать да молитвы бормотать! Это же не на земле. Без пота ни руки, ни спина не болят. Однако это тоже нелегкая работа, хотя, с другой стороны, столько же от нее радости, сколько легкости, сколько счастья!
      Василий Никанорович на минуту перестает читать молитвы по молитвослову, обычно он так не поступает, так как чтит те слова, с которыми великие святые обращались к Богу, и заменять их своими он не решается, но богодухновенны сегодня, как бы сами собой полились из сердца слова молитвы.
      «О, Бог! Душа моя ищет Тебя в ожидании того, что скажешь Сам во мне, мысли мои исследуют явления настоящих дней, ища в них след Твоей воли. Дай мне познать ее и следовать ей неуклонно до самой моей смерти во славу Твою».
      Василий Никанорович закрыл и отложил молитвослов – все равно читать он уже не мог: очки запотели от слез, неудержимо лившихся из глаз, и в его представлении возникали картины бесчисленных миров в пространстве космоса, недоступных и светлых чертогов Божьих. О, неисповедимы пути Твои, Господи. Дай мне глаза, дай уши, дай язык и голос, чтобы я мог их видеть, слышать звуки неземных Твоих глаголов дивных и гармонию хвалы, которую возносят Тебе сонмы ангелов, чтобы мог я петь с ними в хорале мировом. Дай любовь, Господи, выше которой нет ничего ни на земле, ни на небе, дай познать блаженство бытия во Царствии Твоем еще здесь, в их грешной земной юдоли.
      Василий Никанорович Сироткин вполне соответствовал своей фамилии... Он был действительно сиротой и воспитывался в детском доме. Учился Вася Сироткин хорошо и без труда поступил в педучилище, окончил педагогический техникум, получил распределение в сельскую школу, где должен был преподавать в младших классах. Поначалу все складывалось хорошо: дети любили, мягкому и ласковому, молодому учителю нетрудно было завоевать детскую любовь, даже «шкрабы», педагоги со стажем, уважали молодого коллегу за сердечность и добросовестность.
      Вася был верующим, и как это ему удалось – уму непостижимо: родителей не было - ни бабушек, ни тетушек, кто бы мог сводить в церковь, объяснить, научить вере, а он... Когда учился в техникуме, старался не пропустить ни одной церковной службы, конечно, его за это по головке не гладили, но сделать ничего не могли, разве что в комсомол не приняли.
      На новом месте, в селе Тихоновке, молодой учитель сразу же по приезде посетил здешний храм и стал самым прилежным его прихожанином. Об этом, конечно, сразу же стало известно в школе, Васю вызвали, пожурили по-отечески, но делу хода не дали, пожалели юношу, у которого «вся жизнь впереди», правда, попросили на детей не влиять, не забивать им мозги поповскими бреднями. Однако Василий Никанорович не прислушался к советам старших товарищей и взял ребят в церковь на праздник. Родители заметили, что дети стали от них как-то отдаляться, тянуться к учителю, о нем только и разговору, мол, Василий Никанорович то, Василий Никанорович другое, «он сказал», «он велел», «он посоветовал». Родной отец, родная мать для них – так, пустое место. Оказалось, прознали, что их дети в храме бывали. Вот и полетели в район анонимки, доносы на Сироткина, что, мол, совращает с пути истинного будущих строителей коммунизма.
      Гонения на молодого педагога продолжались до конца учебного года, а на следующий его уже не было в школе. Получил Василий Никанорович свой срок и отправился в лагерь, а было ему в ту пору чуть больше двадцати!
      О своей жизни «на воле» Василий Никанорович не вспоминал, и коротенькая была та жизнь: детдом, техникум, но лагерную память хранил даже вопреки своему желанию, ею пронизано было все его существо, каждая жилка, каждая пора – такая уж эта память! Жизнь за колючей проволокой: страдания и лишения, страх и неуверенность в завтрашнем дне.
      Только там, в заключении, пришла к нему настоящая вера в Бога. На каждом шагу он сталкивался с проявлением Его воли, с Его заботой, с Его любовью, с Его промыслом о себе, промыслительны были встречи с такими людьми, которые вряд ли были возможны, если бы он жил на воле. Общение с ними для недостаточно образованного юноши сказалось благодатным. В большинстве своем люди взрослые, со способным юношей охотно делились накопленными знаниями, приучали думать, чувствовать, воспринимать... а главное – верить!
      Начальство было не на шутку встревожено: «попы» не только не думали сами исправляться, но еще продолжали «затягивать в свои тенета» неискушенных юношей, таких как Сироткин. Поэтому было решено организовать антирелигиозный диспут и дать отпор «монахам», хотя многие таковыми не были.
      Диспут проходил в клубе, увешанном транспарантами, на которых начертаны были слова, отвергавшие Бога и провозглашавшие свободу от Него.
      Сам вид этих кощунственных текстов вызывал в душе Василия чувство протеста, желания сорвать эти грязные бумажные тряпки, растоптать их, чтоб и следа не осталось! Сжав как можно плотней губы, чтоб не вырвался стон боли и обиды, Вася стоял в толпе заключенных, согнанных сюда под конвоем по приказу начальства.
«Вот так же глумились над Христом, Сыном Божьим! – пронес-лось у него в голове, – Тогда в синедрионе».
      Однако то, что последовало за тем, как клуб наполнился до отказа и его устроители приступили к начертанному плану: глумлению над святынями заставило Васю совершить поступок, на который, быть может, никогда бы не решился по причине своей кротости. С перекошенным лицом, с крепко сжатыми, до белых косточек, кулаками, он вскочил на середину сцены и предстал перед президиумом, собравшимся за столом, укрытым кумачом.
      Что хотел сказать этот «зек», никто из присутствующих так и не узнал, так как в одно мгновенье ока его стащили со сцены и поволокли прочь. «В карцер!», – ахнула толпа.
      Его били ногами, пинали, топтали сапогами с коваными каблуками. Кровь текла из разбитых губ, лицо превратилось в кровавое месиво. Натешившись, конвоиры швырнули обессилевшее тело на холодный каменный пол.
Вася пролежал так долго, пока немного не утихла боль и он смог проползти к стене. Прислонившись спиной к отсыревшей кирпичной кладке, он смог как-то отдышаться. Он нисколько не жалел о своем поступке, единственной досадой было то, что ему не дали сказать самое важное для всех: чтобы терпели, верили в Бога, что только Он может их спасти.
      Но и в камере, куда он вернулся после карцера, начальство и не думало оставлять в покое такого упрямого «монаха».
      ...Слова и манеры «опера» были так вкрадчивы, так миролюбивы, что производили впечатление заботы о будущем молодого человека, неопытного и легковерного, попавшего в лапы этим прожженным негодяям, этим идеологическим недоноскам, этим недобитым контрам...
      – Ну, чего ты добился? Что доказал? Тебе-то и слова сказать не дали. Куда ты лезешь, на что замахнулся? Это же сила! Сила великая! Что может твой Бог? Что Он против Сталина!? А Сталин может и посадить, и освободить, вся страна на него молится, вся страна ему верит. Это же история, она смахнет всех вас, как крошки со стола, своей могучею рукой.
      – Нет, – возразил Вася, – ни Сталин, ни история здесь не при-чем. На все воля Божья.
      – А если ты опять в карцер загремишь, это тоже воля Божья? Нет уж, голубчик, позволь возразить: это уже точно будет моя воля, и если не угомонишься – пеняй на себя.
      Опер вышел из камеры, раздраженно стуча каблуками.
      После его ухода воцарилась тревожная тишина – все знали коварный нрав лагерного начальства: отныне Вася Сироткин под особым контролем, и стоит только оступиться – живу ему не быть!
      В тот день на прогулке познакомился Вася с зеком-священником. Он был небольшого роста, щуплый, подвижный, и лет ему было тогда около сорока, вполне зрелый человек, к тому же со стажем: сел еще до войны.
      Забрали его из монастыря. Про него ходило много легенд.
      – Претерпевший до конца, – сказал ему новый знакомый, - спасется, и добавил: все обойдется, скоро им будет не до тебя, большие перемены надвигаются, сталинская власть кончается.
      – Батюшка, – встревожился Вася, – говорите потише, ведь донесут!
      – Уповаю на Господа Бога моего, – ответил тот, – И ты так поступай. Я не пророк, но тебе предрекаю: будешь монахом.
      С того раза и повелось, стоит им только встретиться, как начинаются беседы о самом сокровенном, о вере. У батюшки была удивительная память, он мог наизусть прочитать любую главу из Евангелия, знал множество псалмов, акафистов, с легкостью цитировал святых отцов.
      Через полгода Василий был так подкован богословски, что хоть сейчас – в семинарию, но не в этом было главное, главным было то, что новый наставник научил своего молодого друга живой вере, развил его ум и способности. С каждым днем внутренняя жизнь Василия становилась все богаче и богаче. Особенно восприимчивым оказался он к чужим страданиям и считал: чтобы утешить и сострадать – надо любить, надо помочь страждущей душе почувствовать, что она любима другим, этот другой согреет оледеневшее сердце, и оно обратится к дверям милосердия Божьего, чтобы в них постучаться.
      ...За три года до смерти вождя Василий Сироткин был сослан в Красноярский край.
      Зимой в этих краях рано темнело. Василий Никанорович с сожалением прервал свое духовное занятие: чтение богословского труда одного из святых отцов, в серых наступивших сумерках буквы были почти неразличимы, а керосина, чтобы заправить им лампу, не было.
      Спать не хотелось, он был взволнован: все, что он только что прочитал, требовало своего осмысления, и хотелось с кем-нибудь поделиться новыми мыслями.
Он еще некоторое время посидел, обдумывая, стоит ли идти, а потом вскоре вдруг вспомнил: Капитолина требовала денег от него, все равно идти, оделся и отправился к другу ссыльному.
      Они были знакомы недавно, питерский журналист прибыл в село почти год назад. Поселился Геннадий у доброй и отзывчивой женщины, гостеприимной и хлебосольной, жилось ему у нее хорошо, кроме того, из Питера шли посылки, Геннадий подрабатывал в районной газете, посылал коротенькие информации, диктуя их по телефону. Крепкий и сильный, он частенько подряжался на работы: кому сено скирдовал, кому картошку рыл, кому крышу чинил – имел заработок.
      Василий вызывал у него сострадание своим болезненным видом, практической бестолковостью и беспомощностью, и он старался помогать ему материально: по воскресеньям приглашал на обед и не оставался внакладе – лучшего собеседника и представить себе было нельзя. Василий Никанорович умел слушать другого и умел сам говорить: широкая образованность, глубина суждений, доброжелательность и при этом искрометное остроумие. Засиживались подчас до утра...
      ...Мороз подгонял, он жег и ломал пальцы. Василий чуть не плакал от боли, но ничего не поделаешь – кроме собственного транспорта, пары худых длинных ног, он больше ничем не располагал. Было уже почти темно, хотя часы показывали всего пять, пять пополудни. У Геннадия в доме горел свет, в комнате царили теплота и уют. Гостю были рады, Василий Никанорович умел расположить к себе людей, будь то стар или млад. Услыхав его негромкий голос, из кухни выглянули две пары любопытных глаз – хозяйские внучки, скоро и сама Евдокия показалась, откинув ситцевый полог, за которым стоял ее топчан:
      – А, Василий Никанорович, проходи, проходи, гостем будешь, сейчас самоварчик поставлю.
      – Хорошо бы, а то мороз! Посмотрите девчонки, нос-то мой цел?
      – Цел, цел, – засмеялись они, – вон он какой у тебя длинный, если и чуток убавится, все равно еще много останется...
      – Геннадий Петрович, – позвала Евдокия, – выходи встречать!
      – О, – удивился Геннадий, – кто это тебе в уши нашептал, что ты – то мне и нужен. Проходи, проходи, да и вы, любезные, произошла история. Я ее непременно должен всем рассказать в назидание. Сами видели, каким усталым нынче я пришел с работы: снег убирал с крыши у Лесных, решил лечь маленько вздремнуть. Только глаза закрыл, как слышу голос: «снеси Василию тридцать рублей». В полусне я вначале и внимания не обратил, сплю себе дальше, а голос никак все не может угомониться и опять приказывает: «снеси деньги Василию, они ему очень нужны». Встал-таки, что поделаешь, тем более как раз эти тридцать рублей я сегодня и заработал. И тут, представляете, он сам на пороге. Разве это не удивительно? Вот как его Бог любит, вот как заботится о нем.
      Геннадий подошел к шкафчику и достал деньги:
      – Возьми, сделай милость – они твои.
      – Эко диво, – всплеснула руками Евдокия, – действительно, сон тот в руку, бери, Никанорыч, бери, сердечный.
      Василий Никанорыч на радостях аж всплакнул: сегодня утром Капитолина пригрозила: если не заплатит за квартиру, пусть съезжает, куда хочет. А кто зимой помещение сдаст, когда с осени все квартиры уже разобраны. Вот он и принялся молиться: с утра и до обеда просил Господа, Матерь Божью, своего святого, Василия Блаженного, чтобы помогли.
      На радостях Василий принялся обнимать друга, а вместе с ним и Евдокию и ее милых внучек. То-то было радости. Потом сели пить чай, и так хорошо было у всех на сердце.
      Еще до этого случая прошел о ссыльном Сироткине слух, что он человек особенный, угодный Богу и что Бог его слышит и исполняет все, что ни попросит в своей молитве. А основание этот слух имел, и основание крепкое.
      В прошлом году удалось Василию Никанорычу купить отличную картошку и притом целый мешок, и притом недорого! Обрадовался он этому обстоятельству безмерно, поставил мешок на кухню в уголок. В первый же день не поскупился, сварил целый котелок. Картошка оказалась отменной, вкусная, разваристая.
      Но на следующее утро... Развязал Василий мешок и видит – не тот картофель: мелкий, весь в проволочнике, шелудивый какой-то, а когда сварил, понял, действительно: «енот да не тот». Спрашивает у хозяйки:
      – Как так могло получиться: из одного и того же мешка брал: вчера картошка была отличной, белая рассыпчатая, а ныне, как мыло, и синюшная какая-то.
      А хозяйка глаза прячет, но не признается:
      – Откуда мне знать, я в твою еду не заглядываю. Какую купил – так такую и ешь.
      – Да я хорошую покупал, да хорошую и вчера ел, это кто-то сегодня подменил, насыпал в мой мешок негодную.
      – Ой, – запричитала хозяйка, – какую напраслину на невинных людей возводишь, Бог тебя накажет!
      Тогда Василий и говорит:
      – Хорошо, – перекрестился, да так пристально взглянул на хозяйку, что та и обмерла.
      «Господи! Прости и вразуми лукавых».
      И вышло-таки по его прошению! Утром проснулись и видят: вся до последнего кустика вымерзла картошка на участке, черные стебли стоят среди зелени, а ведь на дворе август, до морозов далековато. Пришлось Василию съезжать с квартиры, вот ведь как, сами виноваты, а невинного человека гонят. Однако все село было на стороне Василия, зауважали его, хотя немного и побаиваться стали.
Особенный, особенный он, этот ссыльный, не чета многим, хоть и живет бедно, голодает.
      А тут опять случай: привезли из областной больницы агрономшу Анну Ильиничну. Анна Ильинична - женщина дородная, солидная, хотя годков немного, чуть больше тридцати, а в селе и районе ее уважали: знающая, расторопная, любая работа в руках горит. Два года назад муж умер, деревом завалило на лесозаготовках, так она быстро с горем справилась, даром, что без кормильца осталась. Со всем эта женщина управлялась, правда, крутая была и не признавала никакой слабости в людях, презирала неудачников, «лодырями», «бездельниками» обзывала, наказывала строго и никакого сочувствия к людям не имела.
      ...Поначалу думала, что надорвалась: спина болит и ноет низ живота, потерпела, потерпела, а когда уже невмоготу стало, поехала в районную больницу. Там-то и заподозрили неладное, отправили в Красноярск, в онкологию. Четыре месяца пролежала, исхудала – одни кости от прежнего дородства остались.
Выписали Анну Ильиничну, возвратилась она домой, умирать. Обнаружилась неизлечимая болезнь – рак.
      Старушка – мать в отчаянии искала выхода, как помочь дочке, чтобы осталась жива – ведь четверо деток могли осиротеть. А тут кто-то и надоумь: сходи, мол, к Сироткину ссыльному, он, говорят «что-то знает».
      ...Утреннюю его молитву прервали громкие крики, плач и причитания.
      – Да перестань, болезная, – уговаривала кого-то Капитолина, – слезами горю не поможешь. Погодь, погодь, я к нему постучусь, он не спит, точно знаю – молится, наверно. Слышь, – подошла к дверям хозяйка, – Никанорыч, отвори, тут женщина к тебе, уж помоги ей, Христа ради, не по пустякам тебя беспокоит, горе большое случилось.
      Не успел Василий Никанорович дверь отворить, как незнакомая старушка – бух в ноги, обняла его колени, принялась целовать да упрашивать, а чего говорит – непонятно, слезы и рыдания мешают.
      – Встань, Степановна, – принялась уговаривать нежданную гостью Капитолина, – на-ка испей водички, на лавочке посиди, успокойся, а то Василию Никаноровичу тебя не понять, о чем это ты голосишь.
      Старушка и воду пить не может от волнения, захлебывается. Василий Никанорович к ней подошел, положил ладонь на щеку, мокрую от слез, погладил:
      – В чем дело? – спросил.
      – Да доченька моя, – опять залилась плачем Степановна, – ее из больницы доставили, говорят: пусть дома умирает, хоть со всеми попрощается. Попрощается... А ей-то и сорока еще нет, молодая, да какая красавица была, да умная, да работящая... Ой... попрощается.
      – А я что могу, я же не врач?
      – А ты Бога попроси, ты к нему, говорят, доходчив.
      – Ты сама-то веруешь в Бога?
      В ответ Степановна головой закачала: мол, верует, верует.
      – А дочка?
      – Как ей веровать, Никанорович, если она партийная? Иконы вместе с киотом из красного угла велела вынести и выбросить: «чтоб и духа не было»! Я, конечно, не послушалась – спрятала на чердаке. Греха на душу не стала брать.
      – Нынче же верни на место! Лампадку повесь да свечей купи, чтобы все было, как у православных. Молиться будем: я, ты, дочка твоя и детишки. Глядишь, и получим от Бога помощь, ведь на других уж надежды нет. Так ведь?
      – Врачи отказались, отступились, вот только таблеток надавали целый воз.
      – Таблетки выброси, ей другое врачевание приписано: пост и молитва.
      – Ой, да не в жизнь не послушает...
      – Послушает, даст Бог, послушает, от нас с тобой, дорогая, все зависит. Слышала, небось, что молитва матерняя все может. Ну, пошли, не будем время терять.
      Конечно, он и не ожидал увидеть перед собой здорового человека, но такого изможденного, такого худого, такого бледного и немощного никакое воображение не в силах было себе представить.
      Анна Ильинична лежала на кровати, укрытая легким байковым одеялом, на месте живота возвышался бугор, размером с футбольный мяч, – опухоль.
      Заметив входящих, больная заплакала, тихо, без причитаний: бессильные слезы просто выливались из провалившихся глаз, текли по бескровным щекам, тонкой, в синих прожилках рукой она гладила белокурые вихры младшего, двухгодовалого сына.
      Тишина стояла в доме, детишки притихли, забросили свои шалости, сгрудившись возле постели больной матери.
      Горели свечи, светилась лампада у лика Спасителя – Степановна все сделала, как велел Василий Никанорович. Он мысленно похвалил ее за усердие.
      Глубоко вздохнув, Василий прошел в красный угол.
      Неожиданно детей прорвало: они громко разом, хором разревелись, еще толком не понимая, в чем дело.
      Желая их успокоить, Василий Никанорович, прервал молитву и бросился к ним, стал обнимать и целовать, сам заливаясь слезами.
      Он тоже не мог понять, что с ним происходит: чужое горе, чужая беда пронзила душу, сотрясая ее до самых глубин.
      Так продолжалось долго, Василий Никанорович все никак не мог прервать поток слез. Уже и дети перестали плакать, уже и Степановна, обессилев, успокоилась, присев на стул, и Анна наблюдала за всем происходящим сухими глазами...
      В комнату набилось много любопытных, слух прошел по селу, что ссыльный будет у агрономши «что-то делать», всем хотелось узнать, как.
Может, заговор скажет какой, может, зелье, какое варить будет...
      Однако вскоре все разочаровались: ничего-то он не делает, а только плачет... С тем и разошлись.
      В последующие три недели Василий Никанорович приходил к Анне по утрам. Из маленькой бутылочки он накапывал в рюмку какую-то прозрачную жидкость и давал пить больной, она выпивала, не морщась: «никакого вкуса, просто вода», а после садился рядом и начинал говорить о Боге. Каждый раз велел, чтобы вся семья была в сборе: школьников в семье еще не было, а бабушка старалась поскорее управиться с хозяйством, чтобы быть свободной к этому часу, так что выходило «по-евоному», как потом рассказывала Степановна.
      «Даст лекарство свое, присядет рядом с дочкой и начнет нам про божественное складывать, да так, что заслушаешься. Какой был Иисус Христос, где жил, что делал, как помогал, как лечил, как слепым зрение возвращал и потом что злые люди с ним сделали. Об этом месте слушать было невмочь – до чего жалко Его. По первости Нюра все отворачивалась: не верила, что такими разговорами можно что-то для нее сделать.
      Однако болеть переставало, да и запах дурной исчез...
      – Больной, – говорил ей Василий, – исцелися сам! Помогай нам, смотри, уже и дети твои Бога о тебе просят, и матушка твоя с колен не встает перед киотом целую ночь, Бога и Матерь Божью призывает, а ты все отворачиваешься. Гордым Господь противится, а кротким дает благодать. Неужели не понимаешь: Господь пресек прежнюю твою жизнь, беспечную и самодовольную, которую ты проводила по-скотски, не молясь, не постясь, ни о чем, кроме своей выгоды, не думая, теперь – кайся, если не хочешь детей круглыми сиротами оставить. Скорби, труды, посты, молитвенные бдения, болезни – это путь христианской жизни, а кто не хочет добровольно по нему идти, того промысел Божий подвергает невольным скорбям. Уразумела, раба Божья? А теперь давай учи главную молитву: Господи, Иисусе Христе Сыне Божий помилуй меня, грешную.
      ...Уже через три недели Анна Ильинична приготовила сама обед и пригласила на него и Василия Никанорыча с Геннадием.
      Потом уж, когда все благополучно кончилось для самой Анны Ильиничны и ее семьи, когда многострадальная агрономша окончательно выздоровела, Геннадий, любопытствуя, все расспрашивал друга, как ему удалось.
      – По вере просящих все устроилось, – объяснил Василий, – главным было вызвать у больной покаяние, я же со своей стороны приступил к усиленной молитве и полному воздержанию от пищи и пития до захода солнца. Об исцелении рабы Божьей Анны я молился своими словами: «Господи, помилуй рабу Твою Анну и исцели ее от болезни смертной во славу Твою. Все возможно Тебе, Господи!».
      – Да ведь это чудо! – воскликнул Геннадий, – Настоящее, а еще говорят, что чудес не бывает.
      – Ну, глупости говорят, Богу все возможно, кроме пустяков, а то, что Он сотворил с Анной Ильиничной, далеко не пустяк!
      В последний год его ссылки зима стояла снежная и морозная. Василий Никанорович все продолжал страдать от холода, теплые вещи вконец износились, не грели: и ногам было холодно, и рукам. При морозе-то больше пятидесяти градусов неужели спасет старая, вытертая ушанка да вафельное полотенце вместо кашне.
      Вот как-то раз идет ссыльный Сироткин в такой непригодной экипировке по заснеженной улице (сугробов намело выше крыш, можно от самого крыльца на санках катить). Дымки от печек подымаются в небо прямыми столбиками, стройными, как стволы елок... Небо розовое и дымки розовые – красота! А что мороз, так уж что с этим поделаешь – Сибирь. Идет он так себе, бредет в тихой задумчивости без ропота в душе, всем довольный. Вдруг слышит за спиной: «тп-ру, тп-ру!». Оглянулся: перед ним лошадиная морда вся в инее, ресницы длинные, он про себя отметил: «зачем коню такая красота, этим ресницам любая бы кинозвезда позавидовала».
      Сани по такому морозному насту бегут шибко, не остановишь. Краем глаза Василий Никанорович заметил, как сильно натянул вожжи возница, чтобы остановить розвальни. А из розвальней легко соскочила какая-то женщина – румянец во всю щеку, глаза сверкают, губы растянуты в огромную улыбку. Ой, какая!
      Подбегает эта красавица к Василию и – бух в ноги, головой в самый сугроб: «Это же я, Анна! Спаситель вы мой дорогой. Спасибо вам, я теперь всегда стараюсь молиться: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную».
      Онемевши от удивления, Василий и слова не успел промолвить в ответ, как она вскочила в санки и пустила рысью лошадь. Вот так встреча!
      Глядя вслед удалявшимся санкам, Василий с минуту постоял, переживая счастливый момент, и побрел дальше, стараясь поскорее добраться до тепла...
      Ссылка кончилась. Василия Никанорыча Сироткина уже больше ничего не задерживало в этом далеком сибирском селе, можно было бы и возвратиться на родину, но куда? Но к кому? Не он один задавал себе подобный вопрос, но многие не знали ответ, а он знал, он помнил, что тогда сказал ему духовник: «быть тебе монахом». Вася Сироткин очень хотел, чтобы это пророчество сбылось, и верил в него, ведь кончилась сталинская власть.
      Каждый из нас имеет представление, что такое сталинские лагеря. Интерес к этой теме не ослабевает, пишутся книги, снимаются фильмы. Однако героями этих произведений, как правило, являются люди светские: ученые, художники, техническая интеллигенция, а то и просто крестьяне – раскулаченные, дворяне или их потомки, те, которых посчитали опасными, «врагами народа». Но главным-то врагом, самым страшным и опасным коммунисты посчитали Бога, служителей Его – духовенство.
      Память народа многие годы не может забыть безвинно пострадавших.
      Народ любит и чтит новомучеников, пострадавших за веру.
      Их иконы, молитвы к ним, тропари, песнопения ныне вошли в церковный обиход. Но людям, на мой взгляд, хотелось бы знать об этих священных мучениках подробности их жизни, обстоятельства не только внешние, но, что самое главное, как протекала их внутренняя духовная жизнь. Как преодолевали они гнет насилия и бесчеловечности, что за точку опоры имели они, чтобы перевернуть этот мир наоборот: черное превратить в белое, темное в светлое, ненависть в любовь. А те, кто выжил? Какими они стали после почти четверти века заключения? Какова стала их вера? Каков итог был их жизни? Каким опытом жизни во Христа они смогли бы поделиться со всеми остальными?
      Мне посчастливилось встретить таких. Это был мой крестный, отец Михаил Печерский, архимандрит Таврион Батозский, вот о них-то я и рассказываю в своем небольшом очерке и еще об одном бывшем заключенном, которого я лично и не знала, но рассказ о нем произвел на меня неизгладимое впечатление, и опыт его стал в один ряд с моей молитвой об исцелении дорогого человека – моей внучки.
      Мне хотелось, чтобы и мои маленькие новеллы о старце Таврионе Батозском, о протоирее Михаиле Печерском, о ссыльном Василии воспринимались как скромный вклад в сокровищницу Русского Православного Духа. Может, Господь примет их, как некогда принял лепту бедной вдовы.