Священный лес или Голливуд, роман, гл. 11-12

11
Жаклин побледнела. Когда-нибудь это перестанет ранить? Или так и будет полосовать меня эта боль? Пожал плечами, улыбнулся и пошёл. «Мы в ответе за тех, кого приручили.» Милый Сент-Экзюпери, как ты меня достал! Почти девять месяцев были вместе. Пусть не жили в одной квартире, пусть приходилось каждый раз его звать, но мы были вместе. Он был моим мужчиной. Хэмфри только раз увидел, как мы смотрим друг на друга и всё понял. И сдался. Как он сразу сломался, даже удивительно! Не помнил, чтобы я так на него смотрела. Так. Как? Расстворяясь, переставая быть собою, живя не во времени, а в его улыбке, мерцающей на чуть капризных губах, без желаний, забывая выдыхать, не чувствуя боль от впившихся в ладони ногтей...

Девять месяцев. Можно было выносить ребёнка. Почему я этого не сделала? Тогда бы он так не сказал: «Завтра приезжает моя жена. Мы в ответе за тех, кого приручили.» А я? За меня ты не был в ответе? И завтра! Понимаешь, завтра! Чтобы не было долгой агонии отношений. Чтобы не рубить хвост любимой собаки по кусочку. А так, одним махом. А собака взяла и отравилась. Или что? Ты думал, что я сделала, когда ты ушёл? Сказал, пожал плечами, улыбнулся и вышел. Или ты даже не думал обо мне? Как у меня там подкосились ноги, и я осела на пол. И как меня трясло, и я стянула на себя покрывало с дивана, чтобы как-то согреться. И как хотела, чтобы всё просто прекратилось. Думаешь, что я решила отравиться? Да я просто не в силах была переносить боль, удушье, тошноту. Хоть потом стало тошнить ещё сильней от этих гнусных таблеток...

Джон заглянул, потому что услышал мои всхлипывания, или крики, или не знаю что. Звуки, что оставляет после себя боль до того, как принесёт забвение. Хоть дверь осталась незаперта. Тряс меня, бил по щекам, поил какой-то гадостью. Заставил вырвать. Умывал. Джон. Не ты. Это он меня грел потом на своей кровати, размазывал мою косметику по своему лицу и унимал нашу общую дрожь. Джоном всё началось и Джоном закончилось. Симметрия – враг красоты. Спасибо тебе, мой милый. Если б не ты... Какая прелестная рифма. Столько стихов осталось. Ты оставил. Я ведь никогда до тебя не писала. Ни одно увлечение юности меня не подвигло... В сыром саду – таком чужом! – как будто каждая травинка, что здесь оставила слезинку, шептала только лишь о нём - моей душе – такой чужой! – такой отпущенной на волю моею собственной рукой, моею собственною волей. Холодный дождь осенних слов размыл последний летний запах, качаясь на еловых лапах, и листьях всех моих стихов. Он мне советовал: поверь, что злые призраки пророчат; раскачивал на петлях дверь в другую жизнь, в чужие ночи. Душа уже не ускользнёт в синь позапрошлых сновидений.
От спрятанных в стихах видений
с внезапной ясностью пахнёт
постелью, ночью, красотою,
твоею близостью
с другою.

12.
- Какие планы на выходные?
- Что? – Жаклин вздрогнула и оказалась опять за столиком в вечернем ресторанчике на другом краю планеты, где бы ей вовсе не следовало быть, с теми, кого ей совсем не следовало встречать, без того, кого ей совсем не следовало любить.

А, может быть, это нам только кажется? Кажется, что можно проехать мимо, войти в другую дверь, не встретить, не найти. Только кажется, что жизнь бессмысленна и состоит из жалких черепков, которые подслеповатый дурачок-случай складывает дрожащими руками в замысловатые, изысканные узоры. Кажется, что весна наступает от банального усиленья солнечной радиации, а осенний листопад это вовсе не желание листьев смешаться с пряной землёю. Да полно. Что я... Вы это знаете и сами. Самые естественные и научные... Все хоть однажды в жизни попадали в этот густой поток неизбежности, несущий нас в единственно возможную точку, где все нелепые случайности вдруг складываются в немыслимую, но единственно возможную стройность происходящего. Потому что, как ни крути, а всё реальное действительно. И только оно.

- О, планы, - Жаклин  широко открыла глаза, будто просыпаясь, - Ничего драматического. Почитаю, наверное.  Я купила в Берлине в букинистическом интересную книгу о величайших религиях мира.
- В Берлине?  На немецком? – немного удивилась Элен.
- Да-а, - протянула Жаклин, как будто извиняясь, - Возможно Хэмфри переведётся туда. Я не хотела ехать, но, видимо, всё же поеду. Это ещё не решено. В любом случае, не раньше лета. Но я учу немецкий. Я, собственно, давно хотела, но без настоящей необходимости, вы же знаете, трудно себя заставить, теперь вот случай выдался. А книжка очень интересная, кстати. – Она вынула из сумки книгу и протянула Элен, - Даже не ожидала. Представьте себе, что Конфуций, Лао Цзе, Будда, Заратустра, Великие Пророки Израиля и Пифагор – были современниками. Это можно себе вообразить?  Люди, определившие религиозное или скорее духовное лицо планеты  на последующие три тысячи лет, почти три тысячи лет, представляете, были современниками! Как это может быть случайным?
- А что Пифагор, при чём он? – удивилась Элен.
- О! Он был крупным философом, автором теории метемпсихоза, переселения душ, - загорелась объяснять Жаклин, но Мэслоу перебил её.
- Послушайте, ледиз, а может быть, вы проведёте эти выходные вместе, обсудите такую интересную тему. Я бы хотел заняться... э... своими изысканиями. Жаклин, что вы скажете? Разбавьте одиночество моей жены. Я обещал встретиться с детьми, ... с этими детьми, вы понимаете? Я должен всё увидеть. Как можно больше деталей. Точность в деталях – самое важное в литературе...
- Я была бы очень рада, Джеки. Приходите ко мне или выйдем в город, как? - оживлённо спросила Элен.
- О да. Да. С удовольствием. – глядя на неё, улыбнулась Жаклин.
- Решено! – заблестел глазами Мэслоу, и откинулся на спинку сиденья, будто прислушиваясь, как отзвук долгожданной свободы задрожал тонкой струной предвкушенья какого-то ещё неясного, но уже надвигающегося события.