О т. н. не-встрече Льва Толстого и Достоевского

     ПРИМЕЧАНИЕ.

     Это один из серии моих критических очерков, посвящённых нагромождению бездоказательной лжи и подтасовок в новой (2016 г.) книге попа в толстоведах Георгия Ореханова. Публиковал в своей группе на сайте "ВКонтакте", так что -- соррянчик за лёгкость стиля.

     Предвижу возражения по поводу личности Н.Н. Страхова. Да, если углубляться в проблематику его отношений с обоими писателями -- нужен не один такой очерк. Я просто, для показательности орехановской лжи, использовал преимущественно ТЕ ЖЕ источники, просто возвращая их нормальную, неискажённую интерпретацию.

     Кроме того, как-то привык быть уверенным в дружественности и искренности в отношениях Страхова с Толстым -- по крайней мере, в 1870-х. Но если у кого-то есть факты в пользу версии о ЗЛОНАМЕРЕННОМ отказе его служить посредником в знакомстве Толстого и Достоевского -- буду раз увидеть их изложение (со ссылками на документы)в отделе рецензий. Пока там мне - хлам один пишут...

     СПАСИБО тем, кто проявит внимание и прочтёт!
    
     Надеюсь, для книжки Ореханова это будет всё-таки достойная и заслуженная АНТИреклама.

               ==============================================

      «СЕДЬМАЯ НЕ-ВСТРЕЧА» (с. 392 - 394) Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского посвящена у Ореханова… собственно «невстрече» -- не в мистическом, а в биографическом смысле этого слова: несостоявшемся знакомстве гениев, которое, с точек зрения множества как XX столетия, так и современных критиков просто ОБЯЗАНА была состояться при посещении ими состоявшейся 10 марта 1878 г. в т. н. «Соляном городке» лекции В. С. Соловьёва. В одном зале в этот день находились и Л. Н. Толстой с другом, философом Н. Н. Страховым, и Достоевский с женой.
 
     Это  была  седьмая  из  большого  цикла  в  11  лекций  по  философии религии, прочитанных Вл.  С.  Соловьёвым и напечатанных затем в «Православном  обозрении»  1878—1880  гг.  под  заглавием  «Чтения  о  богочеловечестве». Была прочитана в дом на Фонтанке, против Летнего сада, построенном на месте старого Соляного двора (подобие теперешних модернизируемых кластеров в российских городах). В новом здании помещались разные научные  учреждения  и  были лекционные и концертные залы.

          Толстой был среди немногих в зале дома на Фонтанке, который в тот день однозначно и решительно опознал в построениях Соловьёва «детский вздор» и «бред сумасшедшего», о чём честно и отписал вскоре в письме к Н. Н. Страхову (см.: 62, № 424). В тот день он мало что вынес (да и не мог вынести) из  соловьёвского сумбура, кроме общих неприятных воспоминаний и досады на ложно популярного в глазах толпы философа, который, пользуясь её восторгом и невежеством, смело «выводит a priori то, что узнал a posteriori» (Там же, № 412, с. 400). Тошнотным и чуждым показалась Толстому фидеистское  учение  о  «Софии — премудрости  божией,  коллективной душе мира»,  развёрнутое  Вл.  С.  Соловьёвым в обоснование его искусственной, надуманной концепции «всеединого сущего» (синтеза Истины, Добра и Красоты), в отношении которой София служит медиатором его с человеческим миром. Толстой безошибочно опознал в этом неискреннюю и надуманную игру чужими мыслями и «баловство религией» (ЯЗ – 1. С. 142, 374).

     Философ и педагог С. Н. Эверлинг записал позднейший (1901 г.) эмоциональный и колоритный рассказ Толстого о посещении этой безумной лекции и в целом о его впечатлении от философии Соловьёва, дающий дополнительные материалы как для понимания причин отторжения живым христианским сознанием Толстого мертворождённых соловьёвских концепций, так, в частности, и для понимания того, что общение двух великих писателей в тот день и в тех условиях просто НЕ МОГЛО состояться – даже если они бы специально и предварительно сговорились о встрече. Вот его изложение воспоминаний и мнения Л. Н. Толстого:

   «“…Соловьёв, Лопатин, Трубецкой — всё это в сущности одно и то же и все трое лишены оригинальности; повторяют зады немецкой философии, только каждый на свой лад, вот и всё. И я совершенно не понимаю, почему в Соловьёве хотят видеть самостоятельного мыслителя. Он скучен до невероятности, а, главное, никак нельзя понять, чего он в сущности хочет. Публичные лекции его — это сплошной сумбур. Я никогда не забуду, как покойный Страхов однажды затащил меня на лекцию Соловьёва. Можете себе представить битком набитый зал, духота невероятная, просто теснят друг друга, сидеть негде — не только стулья, но и окна все заняты. Дамы чуть ли не в бальных туалетах. И вдруг с большим запозданием, как и следует maestro, появляется на эстраде Соловьёв — худой, длинный, как жердь, с огромными волосами, с глазами этакого византийского письма, в сюртуке, который висит на нём, как на вешалке, и с огромным белым галстуком, просто шёлковым платком вместо галстука, повязанным бантом, как, знаете, у какого-нибудь художника с Монмартра; обвёл глазами аудиторию, устремил взгляд куда-то горе; и пошёл читать, как пошёл... через каждые два-три слова по двух и трёхэтажному немецкому термину, которые почему-то считаются необходимыми для настоящей философии, просто ничего нельзя понять... читал он это читал, а потом вдруг дошёл до каких-то ангельских чинов и стал их всех перечислять — по-поповски — херувимы, серафимы, всякие престолы и разные прочие чины, положительно не знаю, откуда он их набрал и точно всех их видел сам. Глупо как-то. Я так и не мог дослушать лекции, оставил Страхова одного”.

     Наступило некоторое молчание. И, как будто что-то припоминая, Л. Н. добавил: “Нет, какой же он философ, просто церковник в духе отцов восточной церкви, опоздавший родиться на свет. И кому только нужна эта его всемирная теократия? Всего менее, конечно, Тому, за Кого он так хлопочет — т. е. Богу”» (Эверлинг С. Н. Три встречи с Толстым // Новые материалы о Л. Н. Толстом: Из архива Н. Н. Гусева. — [М.; Оттава], 2002. – С. 167 - 168).
 
     Ореханов и ряд других тяжко православнутых интеллигентских голов не желают успокоиться на простом соображении: НИ ИЗ ЧЕГО НЕ СЛЕДУЕТ, что Достоевский и Толстой должны были общаться и беседовать в этот день. Они приписывают этой «не-встрече» мистическое, едва ли не инфернальное значение. Поп Ореханов, собственно, и паразитирует на этом околотолстоведческом мифе, создав в книжке 2016 года анализируемую нами серию “высосанных из пальца”, ещё более невероятных, «не-встреч». Он настаивает, что у «седьмой не-встречи» есть «загадочная причина, до сих пор до конца не выясненная» (Орех. – 2016. С. 393). Ему импонирует ни на чём не основанные «гипотезы», винящие в «не-встрече»… разумеется, либо Толстого, либо Страхова. В частности, по убеждению брехла и мифотворца Г. Ореханова и такого же п..дабола И. Волгина, на которого он ссылается, «мнительный и завистливый» (?? - Р. А.) Николай Николаевич Страхов, дескать, «понимал свою значительность как информатора всего мира о Толстом и Достоевском и не хотел эти позиции друга, наперсника (в первую очередь Л. Толстого) и посредника терять, ибо знакомство и дружба с Л. Толстым – немалый ”моральный капитал”» (Там же. С. 393 – 394). При этом и сам Толстой, утверждают Ореханов и Волгин, не желал и опасался встречаться с «человеком того же духовного масштаба», что и он сам, «в период обострения своих религиозных исканий» (Там же. С. 394).

     Это только отчасти правда. Действительно, Лев Николаевич, только начавший тогда «нащупывать» истинный путь к Богу и Христу, к исповеданию свободного и чистого, нецерковного, христианства – больше всего не желал замусоривать своё сознание концептами, символами и смыслами того жизнепонимания (церковного, общественно-государственного, восходящего к языческому и еврейскому), деспотическое влияние которого преодолевал. Ему не нужны были ПУТАНИКИ, как Достоевский или тот же Соловьёв: запутаться, ошибиться он мог и без их «помощи»… Поэтому он, и будучи в Петербурге,  сам не хотел посетить лекции Соловьёва – его «затащили», уговорили… И поэтому же Толстой посещает в эти годы монастырских старцев, беседует с «профессиональными» церковными богословами – теми, в дискурсе которых учение старого жизнепонимания могло выразиться в ЧИСТОМ виде, не «сдобренном» новейшими кабинетными интеллигентскими придумками. Сам не давая себе в том отчёта, он готовился, познав глубоко учение церкви «православия» -- либо принять, как истину, либо, опознав в нём человеческое, выдуманное же, т.е. ложь – отринуть, обратившись напрямую ко Христу и евангелиям… Мы знаем, что его духовный поиск вывел его на ВТОРОЙ путь: критики разоблачённой им антихристовой лжи церковного учения и изуверского колдовства храмового обрядового идолопоклонничества «православных».

     Что же касается «завистливого» Страхова… Тут всё тоже достаточно запутано – но НАМЕРЕННО. Необъективными (мягко выражаясь…) исследователями. В принципе Лев Николаевич был достаточно чутким психологом, чтобы не назвать духовного подлеца через семь лет после знакомства «дорогим и единственным духовным другом», как делает это Толстой в письме Страхову от 26-27 ноября 1877 года (62, 353).

     Выдумка о подлом отношении Н. Страхова к Толстому – не Ореханова и даже не Волгина. Они ссылаются на… а ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ, господа! В тех же мемуарах А. Г. Достоевской, в отделе Примечаний, за подписями С. В. Белова и В. А. Туниманова читаем следующее:

     «…Лекция Вл. Соловьёва, на которой присутствовали Толстой и Достоевский, состоялась 10 марта 1878 г. Ранее Анна Григорьевна приводила слова Страхова о том, что Толстой сам просил его ни с кем не знакомить…»

     СТОП! Это ОЧЕНЬ важный момент – уничтожающий, как и многие другие свидетельства, весь вымысел попа Ореханова и его предтеч в сатане, владыке лжи. Вот это место в мемуарах Анна Григорьевны:

    «В ближайшее воскресенье  Николай Николаевич пришёл  к обеду, я решила выяснить дело и прямо спросила, не сердится ли он на нас.

     — Что  это вам пришло в голову, Анна Григорьевна? —спросил Страхов.

     — Да нам с мужем показалось, что вы на последней лекции Соловьёва нас избегали.

     — Ах,  это  был  особенный  случай, — засмеялся Страхов. — Я не только вас, но и всех знакомых избегал.  Со мной на лекцию приехал граф Лев Николаевич Толстой. Он просил его ни с кем не знакомить, вот почему я ото всех и сторонился.

     — Как! С вами был Толстой! — с горестным изумлением воскликнул Фёдор Михайлович. — Как я  жалею, что я его не видал! Разумеется, я не стал бы навязываться на  знакомство, если человек этого не хочет. Но зачем вы мне не шепнули, кто с вами? Я бы хоть посмотрел на него!

     — Да  ведь вы по  портретам его знаете, — смеялся
Николай Николаевич.

    —  Что портреты, разве они передают человека? То ли дело увидеть лично. Иногда одного взгляда довольно, чтобы запечатлеть человека в сердце на всю свою жизнь. Никогда не прощу вам, Николай Николаевич, что вы его мне не указали!

     И в дальнейшем Федор Михайлович не раз выражал сожаление о том, что не знает Толстого в лицо» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987. – С. 343 - 344).

     Вот и всё! Милые бранятся… Налицо: 1) ДРУЖЕСКИЙ поступок Николая в отношении Льва (который, видимо, хотел сосредоточиться на одной лекции, чтобы определить своё отношение к говорливому Соловушке), и 2) МНИТЕЛЬНОСТЬ супругов, тут же удовлетворённая Страховым. Но брЁхотворцы из 1987-го будто бы «не замечают», что текст по их ссылке их же ложь опровергает, и смело прут дальше:

    «Возможно, это противоречие [какое? в чём выраженное? – Р. А.] объясняется тем, что Страхов ревниво, по собственной инициативе, не хотел знакомить Толстого  с писателем, ибо уже тогда он испытывал неприязнь к своему «другу», пытаясь в то же время сохранить видимость искренних приятельских отношений с Достоевским;  вся  неприлядность  и  двойственность поведения Страхова окончательно прояснилась  в известном его письме к Толстому от 28 ноября  1883 г.» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987. С. 507).

     Да ЕСЛИ БЫ Толстой знал, что слушать Соловьёва пришёл сам Фёдор Михайлович с женой – да он бы и сам слинял с неё в самом начале, и Фёдора бы сманил!

      Православнутой литературоведческой интеллигентской сволочи и в СССР, и в путинской Рашке, импонировало и импонирует размазывать по читательским и слушательским умам поклёп на Н. Н. Страхова, многолетнего и замечательного друга Толстого, отношения которого с яснополянским писателем и мыслителем могли охладиться (но не разорваться!) исключительно из-за несогласия Николая Николаевича с новыми для него «послекризисными» убеждениями Толстого и собственных интеллектуальных разочарований, но вовсе не из-за личной неприязни к давнему другу. Это подтверждает и текст ответа Л. Н. Толстого на письмо Николая Николаевича от 28 ноября 1883 года, на который ссылаются обманщики казённого и православнутого литературоведения. В своём ответе на это письмо Толстой и критикует, но и «берёт под защиту» покойного писателя в споре со Страховым, разочаровавшимся в прежнем к нему отношении.

     Вот что доверительно отписал другу Страхов:

     «…Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского — прошу Вашего внимания и снисхождения — скажите, как Вы её находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Всё время писания я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство. Пособите мне найти от него выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провёл в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей, и самым счастливым. По случаю биографии я живо вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек!» Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику ГУМАННОСТИ и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА.

     Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случилось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям и он хвалился ими. Висковатов [Висковатов (Висковатый) Павел Александрович (1842—1905) — историк литературы, биограф и издатель Лермонтова. – Р. А.] стал мне рассказывать, как он похвалялся, что соблудил в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка [Признания самого Ф. М. Достоевского о своей педофилии приводится в воспоминаниях И. И. Ясинского «Роман моей жизни» в книге: Среди великих. Литературные встречи (М-ва, 2001), С. 355—357. Подробности см. также в статье В. Свинцова «Ставрогинский грех Достоевского» — Журнал «Вопросы литературы» (М-ва, 1995, вып. 2), С. 111—142. – Р. А.]. Заметьте при этом, что, при животном сладострастии, у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, — это герои «Записок из подполья», Свидригайлов в «Преступлении и наказании» и Ставрогин в «Бесах»; одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Достоевский здесь её читал многим [Глава «У Тихона» — исповедь Ставрогина перед старцем Тихоном. – Р. А.].

     При такой натуре он был очень расположен к сладкой сантиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания — его направление, его литературная муза и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют САМООПРАВДАНИЕ, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.

     Как мне тяжело, что я не могу отделаться от этих мыслей, что не умею найти точки примирения! Разве я злюсь? Завидую? Желаю ему зла? Нисколько; я только готов плакать, что это воспоминание, которое МОГЛО БЫ БЫТЬ светлым, — только давит меня!

     Припоминаю Ваши слова, что люди, которые слишком хорошо нас знают, естественно, не любят нас. Но это бывает и иначе. Можно, при близком знакомстве узнать в человеке черту, за которую ему потом будешь всё прощать. ДВИЖЕНИЕ ИСТИННОЙ ДОБРОТЫ, ИСКРА НАСТОЯЩЕЙ СЕРДЕЧНОЙ ТЕПЛОТЫ, даже одна минута настоящего раскаяния — может все загладить; и если бы я вспомнил что-нибудь подобное у Достоевского, я бы простил его и радовался бы на него. Но одно возведение себя в прекрасного человека, одна головная и литературная гуманность — Боже, как это противно!

     Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя.

     Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Достоевскому. Но не нахожу и не нахожу!»
      Письмо, действительно, отвратительно… но больше – по безапелляционности негативных оценок самого Н. Н. Страхова. Субъективность и неправота подобных оценок Достоевского, как мы видим из письма Николая Николаевича, связана с давней неприязнью философа к отрицательным сторонам характера и поведения Фёдора Михайловича и таким образом МОЖЕТ БЫТЬ связана с его (Страхова) поведением на лекции В. С. Соловьёва 10 марта 1878 года. Но… достаточный ли был Страхов ПОДЛЕЦ, чтобы на основании личной неприязни намеренно «утаить» Толстого, не сознакомить писателя с писателем? Он не мог не понимать, что даже для самой «гиблой души» (каким ложно виделся ему Достоевский) общение с Толстым (даже тогдашним, «кризисным»), могло быть только душеполезно… 

     Но мы имеем ДОСТАТОЧНОЕ для раскрытия темы простое свидетельство А. Г. Достоевской: передача ею слов Страхова о том, что Толстой САМ СОВЕРШИЛ ОПЛОШНОСТЬ, попросив Николая Николаевича ни с кем его не знакомить в тот день. Обвинить Страхова в наглой лжи по этому поводу – у нас тоже нет никаких оснований. Тем более что, как мы показали, сама обстановка в лекционной зале вкупе с настроением Л. Н. Толстого так же препятствовали знакомству…

     ЖАЛЬ. Между Соловьёвым и Достоевским выбирая, вреда сознанию Льва Николаевича было бы меньше от ИСКРЕННИХ заблуждений собрата по художественному перу.   

    А Достоевскому – сознание «становящегося» духовного христианина Толстого?

     Мог ли на отчасти общем в 1870-х гг. для обоих писателей пути, чем-то помочь Толстой Достоевскому? ДА, и мы об этом уже сказали прежде. В 1880-1890-х, не умри Фёдор Михайлович – был бы или оголтелым критиком, или другом и учеником Льва Николаевича (без спору лучшим, чем Владимир Чертков). Кто знает, каким путём, вместо 1917-го и большевизма, лагерей и крови, пошла бы Россия, будучи голос Толстого не одинок?

     Но этого не случилось…Того же В. С. Соловьёва Россия была готова слушать внимательнее и охотнее, ибо выстраивал он свою ересь на СТАРОЙ лжи, старом жизнепонимании язычников и евреев. По церкви «православия», но не по Христу – и это главное!

     В ответном письме от 6 декабря 1883 г. Толстой, как мы отметили выше, излагает свой глубокий и взвешенный взгляд на личность и духовное наследие Ф. М. Достоевского. Его вывод: Страхов, хоть и лично знал покойного писателя, но, вместе с толпой, поддался соблазну его неосновательного превознесения, «возведения в пророки и святого», в чём с годами закономерно разочаровался. Вот соответствующее место в ответе Л. Н. Толстого:

     «Книгу вашу прочёл. Письмо ваше очень грустно подействовало на меня, разочаровало меня. Но я вас вполне понимаю и, к сожалению, почти верю вам. Мне кажется вы были жертвою ложного, фальшивого отношения к Достоевскому, не вами, но всеми — преувеличения его значения и преувеличения по шаблону, возведения в пророки и святого, — человека, умершего в самом горячем процессе внутренней борьбы, добра и зла. Он трогателен, интересен, но поставить на памятник в поучение потомству нельзя человека, который весь борьба. Из книги вашей я первый раз узнал всю меру его ума.

     Книгу Пресансе я тоже прочитал [Пресансе (Pressens;) (1824—1891) — протестантский богослов, книги которого присылал Страхов Толстому], но вся учёность пропадает от загвоздки.

     Бывают лошади — красавицы: рысак цена 1000 рублей, и вдруг заминка, и лошади-красавице, и силачу цена — грош. Чем я больше живу, тем больше ценю людей без заминки. Вы говорите, что помирились с Тургеневым. А я очень полюбил. И забавно, за то, что он быль без заминки и свезёт, а то рысак, да никуда на нём не уедешь, если ещё не завезёт в канаву. И Пресансе, и Достоевский — оба с заминкой. И у одного вся учёность, у другого ум и сердце пропали ни за что» (63, № 142).

     Как и богослов Пресансе, мистик и путаник Достоевский, повторимся, -- плохой ученик (ибо не сознавал себя таковым в отношении Толстого) и уж вовсе никакой учитель. И всё же – и он был значим и даже загадочен для Толстого до конца его жизни, если судить хотя бы по противоречивым его отзывам о художественных писаниях Фёдора Михайловича. В этом плане, именно как С СОБРАТОМ ПО ПЕРУ и просто интереснейшим человеком, но не наставником в религии, знакомство могло бы стать для Льва Николаевича многоценным. Несомненно, именно это он имел в виду, когда в личной беседе с вдовой, А. Г. Достоевской (так же бывшей в тот день на лекции Соловьёва) сожалел, что не свиделся и не сознакомился тогда с ним:

     «—Я давно мечтала увидеть вас, дорогой Лев Николаевич, — сказала я, — чтобы благодарить вас от всего сердца за то прекрасное письмо, которое вы написали Страхову по поводу смерти моего мужа. Страхов дал мне это письмо, и  я его храню как драгоценность.

     — Я писал искренно то, что; чувствовал, — сказал граф Лев Николаевич. — Я всегда жалею, что никогда не встречался с вашим мужем.

    — А как ОН об этом жалел! А ведь была возможность встретиться — это когда вы были на лекции Владимира Соловьёва в Соляном Городке. Помню, Фёдор Михайлович даже упрекал Страхова, зачем тот не сказал ему, что вы на  лекции. «Хоть бы я посмотрел на него, — говорил тогда мой муж, — если уж не пришлось бы побеседовать».

    — Неужели? И ваш муж был на той лекции? Зачем же Николай  Николаевич  мне об  этом  не сказал? Как мне жаль! Достоевский был для меня дорогой человек и, может быть, единственный, которого я мог бы спросить о многом и который бы мне на многое мог ответить!» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987. С. 414 - 415).

     Те же положительные отзывы и интимные признания о Достоевском мы находим в известном и часто цитируемом письме Страхову от 5 – 7 февраля 1881 г.:

    «Как бы я желал уметь сказать всё, что; я чувствую о Достоевском. Вы, описывая своё чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор и литераторы все тщеславны завистливы, я по крайней мере такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Всё, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. — Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это моё. И вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу» (63, № 39, С. 43).

     Как видим, своими эмотивно-окрашенными и всё-таки преувеличенными, но искренними и понятными всякому отзывами на смерть Достоевского Лев Николаевич отчасти сам создал почву для давней литературоведческой мистификации о «роковой невстрече» его с «духовным наставником»… которому на самом-то деле к 1881 г. уже НЕ В ЧЕМ было его наставлять. Разочарования и разрыва отношений не состоялось, потому что не состоялось знакомства… но, может быть, это было и к лучшему для Льва Николаевича в непростые годы только начавшегося в конце 1870-х его возрастания во Христе?

                ____________________