Лебеди

Я не люблю похороны и не встречал людей, которые их любят, но многие из моих знакомых относятся к ним нормально, как к естественному ритуалу. Наверное, это правильно,  но я их не переношу, словно капризный подросток.

Когда я был маленький, я всегда сопровождал родителей на двух поминках – дяди и прадедушки. Они проходили по-разному и затрагивали разные ветви моего генеалогического древа. Прадедушка был по маминой линии, а дядя – по отцовской. На поминках дяди собирались всегда в одной и той же столовой. Я помню, что приходило, обычно, человек 10-12. На столах была квашеная капуста, водка, хлеб и всегда каша. Смесь рисовой с чем-то еще. Были и другие блюда – суп, тушеная картошка, но эту кашу я запомнил лучше всего – она была удивительно невкусной, склизкой, пресной. Эта ассоциация надолго сохранилась у меня в памяти.

Не знаю, зачем родители всегда брали меня на поминки.  Чем дольше времени проходило со дня смерти, тем сильнее размывался смысл этих собраний. В конечном счете, все собирались, чтобы поесть и выпить по паре рюмок водки. Кто-то неизменно говорил «Дурак ты был, Вадик, но добрый. Светлая память». Я в это время лениво ковырял ту самую рисовую кашу, а время текло предательски медленно. Я постоянно ерзал на стуле от скуки, а сидящая рядом мама пощипывала меня за локоть, чтобы я вел себя нормально. Совместное вспоминание каких-то приятных эпизодов с участием ушедшего человека были на первые-вторые поминки. Туда приходило больше родственников и друзей, чтобы приобщиться к публичному страданию, публичному мазохизму, а у кого-то и к публичному лицемерию. Взрослея, я как-то пришел для себя к выводу, что не хочу таким образом отдавать пресловутую «дань памяти». Я вполне мог бы сделать это без ритуалов. Такую установку я выработал, когда мне было лет 16. После этого я старался на поминки не ходить, но это никого особо не обижало. В конце концов, ни прадеда, ни дядю я почти и не знал, да и родители понимали, что мое там присутствие совсем не обязательно. По-настоящему отстаивать этот выработанный принцип мне пришлось намного позже, через 10 лет.

Когда я отказался прийти на поминки одного из самых близких мне людей – бабушки, меня поняли не правильно. Я был на похоронах, и это было невыносимо. Мне и без того было щемяще больно.  И когда я по-настоящему, по взрослому столкнулся с тем, что свою боль я должен выражать публично, при зрителях, меня это раздавливало, размазывало. Было настолько неудобно, словно я стоял голый посреди улицы и не могу прикрыться.  Я пытался объяснить матери, что поминки для меня - это морально непереносимо, но она смотрела на меня с удивлением и укором.
Мама говорила, что так поступать нельзя, что это неуважение к бабушке и родне,  и я должен там быть, должен сказать какие-то приятные слова, поделиться своими воспоминаниями с другими, чтобы от бабушки осталась только хорошая память. Я не понимаю этого. Может быть, это попытка разрушить сакральность смерти, вместе пережить боль утраты, но этот механизм несовершенен  и он не работает. От этого не станет легче ни бабушке, ни мне, ни кому бы то ни было еще. А оставить хорошую память… Рассказать о воспоминаниях – это бесчеловечно. Я итак все помню. Все.  Дыру в моей жизни, которая осталась после ее ухода, ничем не получится залатать, и все эти воспоминания, это только легкий туман вокруг силуэта, навсегда уходящего в никуда.

Когда я был маленький, мне подарили собаку. Мы с ней даже родились в один день. Это была по-настоящему моя собака. Ее звали до боли не оригинально – Тим, Тимми. Рыжий померанский шпиц. Я гулял с ним, мыл его. Ухаживал за ним, когда он подхватил какую-то инфекцию.  Тим всегда встречал меня, когда я возвращался домой. Он радостно махал хвостом, ластился, поскуливал. Я прощал ему все его прегрешения в виде погрызанного дивана в моей комнате, или луже на моей разбросанной по полу одежде. Тимми даже узнавал мой голос по телефону. Он умер, когда я уезжал на защиту диссертации. Я не успел с ним попрощаться, не было того дурацкого, как в фильмах, «последнего раза». Ничего такого. 
Когда я узнал о его смерти, то обмяк и заплакал. Я винил себя в том, что провел  с ним недостаточно времени. Что мог сходить погулять лишний раз, но не сделал этого. Мог почесать за ухом. Много чего мог бы сделать, но не сделал. И после этого я никогда не вспоминал о нем публично. Никогда. Если вдруг кто-то из семьи начинал говорить, какой у нас был хороший пес, я либо просил их перестать, либо уходил, либо старался абстрагироваться, чтобы не слышать этих разговоров. Но внутри себя я думал об этом слишком часто, и каждый раз мне было невыносимо тоскливо и больно. По большому счету, эта собака, моя собака, стала первой по-настоящему выстраданной могилой на моем внутреннем кладбище.

Я отказался приходить на поминки к моей любимой бабушке. Родственники подумали, что от неуважения или холодности. Мне так кажется.  А меня разрывало внутри от того, что человек, с которым было проговорено столько часов, столько вещей, такой чудовищно длинный фрагмент жизни мы прошли вместе, человек, который поддерживал меня всегда, просто ушел. Во сне. Тихо, без боли. И как бы это ни было эгоистично, но я не успел попрощаться. Я не успел сказать ей несколько важных слов, именно ей, а не фотографии с черной ленточкой на глазах у  родственников. 
На четвертый день после ее смерти я собрал вещи и уехал в дом отдыха. Путевку мне удалось получить как сотруднику через университет. Я хотел поехать туда вместе с Машей, но она отказалась из-за учебы и работы. И это, наверно, к лучшему. Ехать вместе со своим преподавателем по его путевке в дом отдыха, наверно, не самое правильное решение для порядочной студентки. К тому же мы не были так близки. Ну и в-третьих, я должен был пережить это сам, один.

Мой отъезд мама не поняла еще больше, чем мое решение не оставаться на поминки. Она уговаривала меня отложить поездку хотя бы на неделю, но я не мог находиться во всей этой по-настоящему идиотской атмосфере звонков с соболезнованиями, обедов, траурных фотографий. Когда все вокруг напоминает тебе о том, что ты итак прекрасно помнишь, это раздражает и злит. Мне было очень тяжело быть здесь, среди постоянных вопросов «ну как ты? Полегче? Она была хорошим человеком», «Она все видит, станет твоим ангелом, будет помогать». Взрослые люди вокруг меня словно впервые столкнулись со смертью и устроили из этого цирк, повторяя фразы из сериалов на «России 24». Все это давило на меня, рушило интимность моего внутреннего общения с образом бабушки, то есть с ее проекцией в голове. И если мои родственники в основном были православными и разговаривая с фотографией, произнося тосты за столом верили, что душа бабушки слышит, я был атеистом. И я понимал, что похороны мы делаем не для нее, а для самих себя. Я в них не нуждаюсь, свое внутреннее прощание, свой внутренний диалог я способен провести без всяких дополнительных атрибутов. Я пообещал маме, что постараюсь ей все объяснить, когда приеду. Ее это не успокоило, голос мамы был расстроенным.

***

В начале сентября было еще тепло. Деревья сохраняли зелень, солнце грело, только воздух с каждым днем становился все холоднее и холоднее. Я ехал по трассе со скоростью километров сто двадцать в час. Старенький «опель» немного дребезжал.  Мимо проносились Уральские горы, луга, деревеньки. На выезде из города на обочине голосовала девушка. Я остановился и подбросил ее до деревни. Она оказалась студенткой моего вуза. Но дальше этого разговор у нас не зашел. Говорить мне особо не хотелось. Она, немного стесняясь, аккуратно вставила наушник в правое ухо и включила музыку. Проехав так минут пятнадцать, я все-таки попытался начать разговор. Мою попутчицу звали Даша. Она училась на первом курсе и решила на пару дней съездить к родителям, пользуясь пробелом в расписании занятий. Ей не нравилась история. У них был плохой преподаватель. Я сказал ей, что скоро могу его заменить и ей придется сдавать отработки мне. Она игриво заулыбалась.
Я вспомнил свое студенчество. Как бабушка, проработавшая в вузе много лет, советовала мне ехать в другой город, например, в Екатеринбург, Питер или Москву. Родители настаивали, чтобы я остался. А я, хоть и не был особо податливым, все же не стал уезжать. Что-то меня напугало. Не хватило духу ехать одному.
 
Когда я высадил Дашу, то как-то совсем по учительски посоветовал ей готовиться получше. В этот раз она улыбнулась скорее пошло, чем игриво. Я проводил взглядом ее тоненький силуэт и поехал дальше по дороге, окруженной красивым сосновым лесом . До санатория, аналоги которого есть в каждом регионе России, оставалось не дольше 15 минут езды. Вскоре на обочине мне уже начали попадаться прицепы с арбузами и указатели «Санаторий Металлург в такую-то сторону 15 км», «10 км», «5км».

И вот над чугунными воротами показалась кованая надпись «Санаторий Металлург». Я припарковал машину, прошел пост охраны, вышел на заасфальтированную дорожку и оказался словно в советском союзе. Старые корпуса «лепестки», столовая, бетонная танцплощадка. Вдоль пешеходных улочек красиво и ровно, словно по линейке, высажены сосны. Людей было совсем немного, гуляли пары пенсионного возраста. Несколько девушек колясками. И больше никого. Мертвая тишина. Пустующие шатры с пивом. Скучающий у дверей заведующий бильярдной с сигаретой за ухом. Маленький, сонный городок, затерянный где-то между нашим временем и прошлым. На границе. В фойе столовой советский плакат про зарядку соседствовал с надписью «вай-фай зон».
 
***

Я взял себе люксовый номер на четвертом этаже, и главным моим разочарованием стало то, что в комнате нельзя курить, а в здании не было лифта. Внутри гостиницы пол был выложен плиткой, обои выкрашены в светло-желтые цвета.  На первом этаже возле стойки администратора был небольшой магазин с пивом и газировками, в фоейе второго этажа стоял бильярдный стол, накрытый шторой.   На моем этаже не было ничего, просто коридор, утыканный дверями. В мой номер ручка немного заедала, поэтому я провозился пару минут с ее открыванием. Внутри было не плохо. Я бы не назвал это люксом, но на фоне всего совдеповского великолепия смотрелось хорошо. Простенький деревянный интерьер, два окна в комнате, большой телевизор, мини-холодильник,  у окошка стояло кресло. Меня приятно удивило, что в ванной у зеркала было крепления для фена, и тот оказался работающим. Оставив вещи, я вполне удовлетворенный пошел прогуляться по дому отдыха.

Он находился на озере, вокруг которого стояло несколько санаториев, турбаз и деревень. Тот, в котором остановился я, был, так сказать, средней руки. Не элитный, но и не самый дешевый вариант. По соседству с «Металлургом» был санаторий «Заря» - вот он предназначался как раз для элиты. Номера там стоили в среднем раза в два дороже. Преподавательская зарплата, даже с учетом дохода от репетиторства, пока что не позволяла мне остановиться там. В «Заре» останавливались начальники и их дети, местная «золотая молодежь», приезжали даже из Москвы, хотя вот это казалось мне совсем странным. Там проходили шумные дискотеки, на территории были бары, рестораны и кафе. Прогуливаясь по «Металлургу» я думал, что остановиться здесь было даже лучшим решением. Здесь очень тихо, очень спокойно, умиротворенно, не знаю. По-монастырски. Раньше мне такое не нравилось, но сейчас, почему-то, именно этого и хотелось.

Узкими, затерянными в кустах тропинками я дошел до пустой набережной. Дорожки были выложены камнем, вдоль них стояли лавочки. Сам пляж был словно двухуровненвый. У самой воды почти 2 метра было засыпано песком, затем шел будто каменный забор, стена где-то в полтора метра высотой. Она окружала песчаную насыпь, на которую устанавливались лежаки.  Возле берега стояло небольшое кафе, у окошка разгадывала кроссворды скучающая продавщица. Я сел на лавочку на нижнем пляжу и закурил, глядя на воду. В дали, у противоположного берега шумно ехал катер, неподалеку от него шла белая парусная яхта.

 За моей спиной прошла девушка с коляской и с еще одним ребенком, который уже научился ходить. Он подбежал к берегу и показал пальцем на уток, которые плавали у понтонов.

-У-та-чки! – кричал он. Мама подошла к ребенку, села рядом с ним на корточки и неслышно что-то рассказывала. Я понадеялся, что она говорит ему, как купить квартиру, машину, зарабатывать деньги. В последнее время я все чаще думал о родительской беспечности. О том, что детей люди заводят ради «хочу», не подкрепляя это желание материальными возможностями. И не только материальными. Она сказала, что после обеда они возьмут хлеб и пойдут кормить уточек. Сын радостно визжал. Я бросил окурок в урну. Сам не знаю, отчего, но я чувствовал чудовищную усталость. Я подумал об обиде на родителей. О нормальной, типичной обиде детей на родителей. Горечи и тоске по неисполненным желаниям. Я уже взрослый. В 15-20 лет это чувствовалось намного острее. Не купленный новый телефон, машина, квартира, военный билет. Неподкрепленная деньгами любовь. А как я сам бы повел себя? Избежал бы ответственности, спрятался. Я чувствовал, что разбит, а все эти мысли в моей голове, это уловка, попытка заставить себя думать о чем-то другом. Но ехал то я сюда с вполне конкретной целью, пережить смерть и пополнить свое внутреннее кладбище. Смириться с ней. А родители, глупо их в чем-то винить. Какие-то вещи неисправимы.

***

 Столовая была полупуста. Молодежи не было вообще, кругом копошились пенсионеры. Они очень долго поднимались по лестнице на второй этаж административного здания, а я шел за этой вереницей и злился про себя. Пройдя два общих обеденных зала, я зашел в отдельную комнату.  В этом заключалась прелесть люкса. Обитателям таких номеров накрывали в отдельных комнатах, где стояли максимум три стола. Меня умиляла попытка руководства этого дома отдыха всеми возможными способами набить себе цену. Помещение, где мне предстояло есть, явно никогда не было обеденным. Но они уместили в обычную тесную комнату три стола, развесили картины, белой тюлью прикрыли старое деревянное окно с видом то ли на склад, то ли на гараж. Не поскупились на белые, хорошие скатерти, аккуратные салфетки, красивые белые стулья, но компот из сухофруктов наливали из старого эмалевого чайника с цветочками в обычные граненые стаканы.

Меня обслуживала красивая официантка Алия, на ее груди висел бейджик. Она вежливо поздоровалась, накрыла на стол и ушла. Я остался в комнате один. Еще два стола в моей комнате так никто и не занял.

Не знаю точно, как так получилось, но в детстве я почти два года прожил с бабушкой, а потом переезжал к ней на несколько месяцев уже в подростковом возрасте. Она пыталась научить меня есть правильно, держа вилку в левой, а нож в правой руке, но у нее ничего не получилось. Как последний провинциал, я либо резал мясо вилкой, либо сначала брал в руки нож, все разрезал, и потом убирал его рядом с тарелкой. Сколько я не пытался, наловчится держать вилку в левой руке у меня так и не получилось.

Мне казалось, что у подростков редко складываются доверительные отношения с родственниками. Потом, уже в университете, я общался с одногруппниками и понял, что это не так. Многие мои знакомые, особенно девушки, считали матерей своими подругами. Я с ними на такой уровень отношений так выйти и не смог, хотя взрослея мне казалось, что я чувствую в этом потребность, но потом это прошло. С бабушкой все было иначе. Конечно, говорить мы могли далеко не обо всем. Но ее академический кругозор значительно расширял список возможных тем. В итоге сложилось так, что больше всего я прислушивался именно к ней, к ее советам, с ней обсуждал какие-то важные для себя решения. Она была чуть ли не первым человеком, который читал мою диссертацию и публицистические статьи, которые я публиковал в местных газетах и на информационных порталах.

Ее уход. Мне даже не хочется произносить слово смерть, уход, не был для меня неожиданным, но я оказался к нему не готов. В конце жизни она сильно болела, и когда мы виделись и разговаривали, я думаю, она и сама уже готовилась к концу, и это было видно по ее лицу, жестам, слышно по ее словам. А я так и не внял. Когда я был маленький, я очень часто представлял себе смерть друзей и думал, как буду переживать, что буду говорить, как буду себя вести. Воображал свою гибель и пытался представить, как себя поведут они. Мне нравилось фантазировать о том, как они будут убиваться горем, стоять над моим портретом и говорить какие-то слова скорби и сожаления. Так я пытался набить себе цену в собственных глазах и в уста друзей и знакомых вкладывал те мнимые достоинства, которые себе приписывал. Чуть постарше, когда родственники начали умирать у моих знакомых, я впервые всерьез представил себе смерть родителей. Думать об этом было неприятно, приходилось мысленно перешагивать через себя, убеждая в неизбежности этого события. Так вот, о гибели бабушки я не думал никогда, потому что переступить не мог. Всякий раз я отгонял от себя эти мысли, и когда это случилось, воздушный шар, наполненный мукой, оглушительно лопнул, и все вокруг заволокло туманом. Я не знал и не понимал, как реагировать, как себя вести и что дальше делать. Единственное, я не заплакал. И до сих пор не плакал. Хотя обычно отличался сентиментальностью. Часто меня очень сильно трогали фильмы и музыка. Может быть, я и сюда приехал, чтобы разобраться в своей собственной реакции. Мне очень сложно об этом думать, и каждая попытка похожа на акт насилия над самим собой, но я учил и уверял себя в том, что я сильный и должен это сделать. Однако первые часы здесь мне никак не помогли. Но глупо было надеется, что мне может помочь что-то кроме меня самого. Я подумал, что смерть намного большее мучение для близких. Ведь для кого-то она – точка, конец, финал, а нам еще придется с этим жить. С этим отрезком совместной жизни внутри, с этой рапирой без ручки. Которая зудит, болит, которую так хочется вырвать, выцарапать, не думать, забыть об этом. Но, наверное, забыть – намного большее неуважение, чем мое не присутствие на поминках и мое не проговаривание шаблонных скорбных фраз. Я, конечно, помню и вряд ли забуду. По крайней мере, мне не хочется думать, что я человек, способный  забыть.

***

После обеда все пошли на берег, кормить уток. Я попрощался с Алией, она улыбнулась, оголив красивый ряд чуть заостренных зубов. Она немного напоминала мне эльфийку из фентезийных фильмов. У нее были длинные, но не пышные темные волосы, острые уши, резкие черты лица и тонкие губы. Она очень красивая, думал я. Когда мои фантазии перешли в эротическую плоскость, кровь прилила к паху и я отогнал эти мысли.

 Выйдя из столовой, я вслед за всеми пошел в сторону набережной. Люди оккупировали понтоны. Солнце бликовало на воде, когда утки разгонялись, чтобы выхватить из воды очередной кусочек хлеба. Дети визжали от восторга. Мамы умилялись детьми и снимали все это на видео. Старики не поднимались на понтоны и стояли у берега. Обычно парами, но несколько человек были одни. Какой-то дедушка, опираясь на трость, курил в нескольких метрах от берега и смотрел на людей с видом адмирала, который решил остаться на тонущем судне. Я дошел до края понтона и посмотрел на воду. Дна не было видно, все заросло водорослями и тиной. Я развернулся и дошел до берега, когда мамы дружно заверещали:

-Лебеди! Лебеди!

Я обернулся. Недалеко от людей проплыло два белых лебедя и семь серых за ними. Их пытались приманить хлебом, но они не отреагировали и равнодушно проплыли мимо. Я докурил сигарету и отправился в номер. Там, упав на кровать, я подумал, что скука не самое лучшее лекарство. 

 ***

Вечером, после ужина, я снова пошел на берег, в то самое кафе. Там было что-то вроде дискотеки. Кафе удобно стояло между берегом и лесом. Когда стемнело,  оно вообще оказалось словно затерянным в темноте, и только фонари вдоль тропинок светодиодными линиями отходили от этого пятачка и уводили людей дальше, в свои номера. Кафе было словно пауком, сидящим в центре светодиодной паутины.
Мне хотелось напиться. Я заказал себе пиво и картошку фри. Вокруг задорно танцевали дети с мамами, и лениво потрясывали остатками жизни старики. Выглядело это как-то убого и грустно. Я взял себе еще пива, потом еще. Постепенно я начал пьянеть.

За одном из столиков сидели сотрудницы столовой и гостиниц, они выпивали, некоторые лениво жевали шашлык. Среди них была и Алия. Как я понял, все они живут здесь же, в специальном номере. Скорее всего, их возят на работу из города или какой-то деревни неподалеку от сюда.  На фоне других сотрудниц Алия, конечно, выигрывала.  Она была одной из самых молодых в компании, не страдала избытком лишнего веса, и у нее было очень милое, фентезийное лицо. Остальные сочетанием всех этих параметров похвастаться не могли.

Я, окруженный пустыми бутылками и пластиковыми стаканчиками, лениво курил и посматривал на Алию. Она была одета в джинсы, кроссовки и серый свитер. Обтягивающая одежда подчеркивала ее  фигуру, тоненькую, но с полными бедрами. Иногда и я ловил на себе ее взгляд. Мне казалось, я пугал ее тем, что иногда так упрямо на нее таращусь. Пару раз они всем столом выходили и танцевали под какую-нибудь Бузову, Елку или Полину Гагарину. В эти моменты мы с Алией переглядывались, а у меня внутри что-то тихонечко клокотало. Она смотрела на меня игриво, лукаво. Или мне так показалось от алкоголя. В любом случае, в какой-то момент мне захотелось подойти и познакомиться. Но я этого не сделал.

Все это время мне писала Маша. Спрашивала, как я устроился. Как я себя чувствую.  Вдруг мне стало стыдно за себя. Я расплатился и ушел.

В номере я долго пытался заснуть, но только проваливался в какой-то полубред, тут же просыпаясь и снова окунаясь обратно. Уже ночью мне попеременно снилось, что в моем номере на кровати сидят то бабушка, то Маша, то Алия.
Утром я проснулся совершенно разбитым и не пошел на завтрак. До обеда я пытался отоспаться. Я встал ближе к часу из-за звонка матери.

- У тебя все хорошо?

- Все нормально, мам.

- Когда ты вернешься?

- В пятницу утром.

- Хорошо, постарайся приехать к 11.

- Ладно, мам.

- Пока.

- Пока.

Ее голос звучал очень обиженно, а я понимал, что вряд ли смогу  объяснить маме, зачем решил уехать. Я и себе то не мог толком объяснить, не говоря о ком-то другом.

На обеде Алия, увидев меня за столом, улыбнулась и закатила поднос с едой.

- Здравствуйте! Вас не было на завтраке, все нормально? – спросила она, продолжая улыбаться.

- Здравствуйте! Все хорошо, проспал.

- Вы приходите, приходите, - она закончила расставлять тарелки и ушла, я проводил ее взглядом.

Есть не хотелось. Я лениво поковырял вилкой еду, которая, кажется, была законсервирована еще в советском союзе, как все здесь, от зданий до мебели. Уходя, я захватил с собой только хлеб и ушел на набережную. Из-за того, видимо, что я вышел из столовой одним из первых, на берегу еще никого не было. Возле самого правого понтона, почти скрывшегося в камышах, плавали лебеди. Я подошел к ним поближе, отломил хлеба и кинул в воду. Белые остались неподвижны, а один из сереньких подплыл и съел. Я отломил еще. Потом еще. Они подплыли почти вплотную к понтону и отбирали ломти размякшего хлеба друг у друга. Я взял кусочек в руки и протянул. Сначала они окружили руку и вытягивали шеи, собираясь забрать хлеб, но в последний момент убирали головы. Потом один все-таки осмелился и вместе с хлебом больно укусил меня за пальцы. Я одернул руку, и хлеб упал в воду. Я взял еще один кусочек за самый краешек, чтобы меня не укусили, и снова протянул его лебедям. Они долго не могли осмелиться, но потом все-таки взяли. В разгар этого кормления на берег стали подтягиваться люди. Мамаши, увидев все это, восхищенно начали показывать детям, как лебеди едят из моих рук и ринулись снимать это на видео. Вскоре у меня закончился хлеб, я встал и пошел к берегу. У лодочной станции курили несколько человек из столовой, в том числе Алия. Поймав мой взгляд, она улыбнулась, я попытался тоже, но скорее скорчил глупую гримасу, чем улыбнулся. Момент вроде-бы подходил для того, чтобы начать разговор, но я опять этого не сделал и ушел в номер.

Я шел и удивлялся самому себе. В какой-то момент мне показалось, что я исполняю роль страдальца и философа, а не пытаюсь расставить по полочкам свои мысли. Словно все, что меня окружает, это какой-то спектакль, а я в нем герой, на котором сценарист отдохнул и не стал продумывать сюжет и глубину. И вот я брожу по осенним улочкам с весьма поверхностными мыслями. Точнее даже не мыслями, а вполне поверхностными чувствами, в отличие от моих родителей, в жизни которых случилась трагедия, которую они всеми силами пытаются достойно пережить. А я устраиваю из этого цирк, пытаясь подчеркнуть свою мнимую элитарность.

Я вспомнил, что от бабушки мне достанется квартира. Дедушка умер очень рано, я его почти не помнил. Когда я доучивался в университете и после учебы зашел к бабушке на чай, она села рядом и сказала, что у нее есть ко мне серьезный разговор. Мне сразу стало как то не по себе. Никогда не любил, когда родственники произносили такие фразы. Я ждал разговоров о свадьбе, половой жизни или возможной ранней беременности моей тогдашней подруги, но нет. Бабушка сказала, что они еще с дедушкой приняли решение завещать мне квартиру, чтобы у меня было хоть какое-то имущество.

- Перестань, пожалуйста, не говори об этом, -ответил я.

- Нет, Саш, послушай. В этом городе нет перспектив, ты сам это понимаешь. Ты сможешь продать квартиру, и уехать, например, в Москву. А даже если захочешь остаться здесь, тебе нужно будет жилье, его сейчас очень сложно купить. Родители вряд ли смогут это сделать. Поэтому так будет правильно.

- Хватит. Я понял. Не хорони себя, пожалуйста. Я не хочу об этом говорить.

- Саша, ты уже взрослый, ты должен понимать…

- Я понимаю. Хватит.

Разговор у нас тогда не пошел, и я очень быстро отправился домой. Думать об этом было ужасно неприятно. Потом я все-таки купил себе квартиру в ипотеку. Родители немного помогли. Сейчас я с каким то ужасом понял, что бабушкина квартира действительно перешла мне, и это было неприятно. Я всегда боялся слова «наследство». Иногда мне казалось, что лучше бы людей, как в древности, хоронили вместе со всем имуществом. Это бы не ставило наследников в ситуацию жесткого морального выбора. Мне нужна, например, эта квартира, но я не могу ее продать. И квартирантов в нее пустить тоже не могу. И вообще мне противна сама мысль зарабатывать на этом какие-то деньги. Это был редкий случай, когда бабушка ошиблась. Она думала, что откроет мне путь в другие города, билет в жизнь, возможности, а в итоге привязала очень тяжелый якорь, который я вряд ли смогу оторвать от дна.

***

После ужина я снова пошел кормить лебедей. Рядом со мной устроились дети и их мамы и тоже сидели с протянутыми руками, но большинство птиц ели только у меня. Безуспешно просидев так несколько минут, дети переметнулись к уткам. Некоторые капризничали, мол, почему у него получается, а у нас нет. Их родители внятных аргументов найти не смогли. Когда я протягивал руку слишком далеко или пытался погладить одного из серых детенышей, их белый родитель вытягивал шею, расправлял крылья и шипел. Сами они хлеб не ели. Когда он закончился, я ушел в кафе, а лебеди скрылись за камышами.

 В кафе у берега я опять выпивал. В этот раз я занял столик возле работников дома отдыха. Я решил, что все-таки познакомлюсь с Алией, потому что без живого общения было тяжеловато, скучно и я как-то слишком сильно погружался в себя, либо убивал время сидением на ютьюбе и в соцсетях. Один мой преподаватель в университете утверждал, что невысказанная мысль в конечном счете не может быть прожита и понята, потому что не чувствует оппозиции. Точнее, она не может претендовать на истину, поскольку не прошла проверку другим сознанием. Сейчас мне вдруг показалось, что он был прав. Раньше я так не думал.
 
Словно чувствуя мои мысли, ко мне подошел дедушка-адмирал и попросил зажигалку. Сам того не заметив, через несколько минут мы начали спорить о распаде СССР. Я говорил, что это хорошо и причиной тому послужил внутренний кризис, а дед как сумасшедший оправдывал ГУЛАГ и верещал про сильную страну. В конце разговора дед уже переходил на крик и весь покраснел. Тут откуда-то из темноты вынырнула маленькая, сухая старушка, взяла его подругу и чуть ли не силком поволокла в сторону номеров. Мне она, уходя, бросила:

- Ну что вы делаете, молодой человек! Он же гипертоник! Ему нельзя так нервничать!

Я даже не успел отреагировать, как она уже утащила не такого уж и одинокого адмирала в темноту. Я рассмеялся. Соседний столик тоже. Я переглянулся с Алией, она широко улыбнулась, а я пожал плечами и развел руки, словно пытаясь показать, что я не причем.

Алия встала и подошла к моему столу.

- Не угостите сигаретой? – я протянул ей пачку и спросил:

- С вами можно?

- Конечно, пойдемте на лавочку.
 
Мы отошли за несколько метров от кафе. Алия, закурив, сказала:

- Этот дед тут почти живет. Он отец управляющей. Она его втихаря селит в пустующие номера. У него кроме гипертонии что-то психическое, и он постоянно докапывается до отдыхающих. – я усмехнулся. Она тоже, потом посмотрела на меня и спросила:

- А как вас зовут?

- Саша. А вас Алия.

- Надо же, вы обратили внимание на бейджик. А кем вы работаете? Вы так по-умному спорили с ним.

- На ты?

- А кем ты работаешь? – поправилась она и опять улыбнулась.

- Я преподаватель истории в вузе.

- Ну тогда понятно. А я не училась в универе. Не поступила.

- А на кого хотела?

- Я с шестнадцати лет работала в разных домах отдыха, поэтому хотела на сервис-менеджера. Тут нельзя администратором работать без вышки. Может быть на заочку потом поступлю, не знаю.

- А ты сама из города?

- Нет, я с Имангулово, это километров сорок отсюда.

 Мы докурили и встали с лавочки, Алия поправила шнурки на кроссовках. Она была одета почти также, как и вчера, только теперь вместо серой кофты была бежевая водолазка.

- Научи меня кормить лебедей с рук, - сказала Алия.
 
- Легко, если сходишь со мной попить кофе в «Зарю».

- Договорились.

- Где встретимся?

- Здесь же, в шесть часов. Только хлеб в столовой возьми.

- А почему так поздно?

- Мне нужно съездить домой. Я сейчас уже уеду с девчонками, завтра днем вернусь. Запиши мой номер. – Я быстро переписал ее телефон. К Алие подошла девушка, которую я видел в форме официантки, и что-то шепнула на ухо. Выслушав, она повернулась ко мне и сказала– Все, мне пора.

- Пока.

- До встречи. – Алия дошла до столика, взяла сумку и вместе с остальными пошла по дороге к столовой.

Я допил пиво, покурил и ушел в номер. В кафе еще сидели люди, лениво доедая мясо. Продавщица разгадывала кроссворды.

На меня накатило чувство стыда. Перед Машей, перед бабушкой. И если с Машей у нас в последнее время все шло плохо, и я хотел с ней расстаться, то для бабушки у меня не было никаких оправданий. Но я не верил в то, что за нами наблюдает кто-то сверху. Просто мне чудовищно одиноко. И это не слова, а мое настоящее состояние. Наверное, меня можно осуждать. Но сам я в глубине души этого не делал. Я себе разрешил. Да и некому меня осудить. Здесь никто не знает, что у меня случилось. Дома никто не знает, что происходит здесь. Все, абсолютно все, ответственность, пресловутые муки совести, ложатся только на меня.  Единственное, на что меня все это наталкивало, так это на мысль о том, что для переживания утраты и боли нужно слишком большое усилие воли. А люди сами по себе слишком слабые, чтобы переживать это в одиночку.

***

Утром после завтрака я пошел в магазин. Он был за территорией «Металлурга», на обочине проселочной дороги. Возле магазина  седоватый армянин жарил шашлык и курил. Перешагивая через почти подростковую неловкость, я купил бутылку красного полусладкого и пачку презервативов, сгорая от почти подростковой неловкости. Выходя из магазина, я с какой-то горечью осознал, что так легко выменял скорбь на пошлость и похоть.

Не знаю, за чем именно Алия ездила домой, но мне показалось, что в том числе за нарядом, потому что на берегу она появилась в синем платье, черной кожаной куртке и легких полусапожках на маленьком каблуке. Я сказал, что она очень хорошо выглядит. Эта ужасно замученная всюду фраза заставила ее улыбнуться и немного покраснеть. Лебедей не было. Видимо, они надрессированы приходить после обеда и ужина. Мы постояли минут десять, но птицы так и не появились. Тогда весь хлеб, который я взял с обеда, мы скормили уткам, которые весь день плавали у берега, после чего пошли в сторону выхода из «Металлурга».

- Я не очень хорошо знаю, что там есть в «Заре», так что подскажи, куда нам лучше сходить.

- Ну-у-у-у-у я не знаю. Там есть неплохое кафе, не помню, как называется. Я покажу.

- Договорились. –  мы вышли, сели в машину и выехали. Конечно, можно было дойти и пешком, но до «Зари» была проселочная дорога, и мне показалось, что это не очень солидно и не очень романтично. Погода была слишком теплой. Дойдя до машины, я снял пиджак и закатал рукава клетчатой рубашки.

За окном между домами отдыха вдоль дороги стояли ларьки, рестораны, заброшенные коттеджы, бедные домики упертых стариков, которые отказывались продавать землю под застройку. Пока ехали, мы обсуждали, какая кому нравится музыка. Она слушала российскую попсу. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал. Я включил ей пару песен из своего плей-листа, но блэк-метал и хардрок ее не вдохновил. Она сказала, что от такой музыки у нее из ушей пойдет кровь. Эту фразу я слышал тысячу раз.
Алия спросила, зачем я приехал в «Металлург». Я до последнего момента хотел рассказать ей всю историю, как она есть, разжалобить, перейти на новый уровень интимности в общении, немного открыться ей как человек. Даже готовил речь. Утром проигрывал в голове этот диалог. Но в итоге сказал, что у меня появилась возможность взять небольшой отпуск, чем я и воспользовался. Она понимающе кивнула и больше вопросов не задавала, а только рассказывала, как хочет переехать в город, но у нее не получается, потому что ей там негде жить, а в несчастной деревне, откуда она, совсем нечего делать, там по страшному пьют и винят во всех бедах русских.

Когда мы зашли в кафе, которое называлось «ночь», но работало только до 23 часов, Алия кивком поздоровалась с барменом и мы прошли за столик в углу, у тонированного окна. В «Заре» молодежи было в разы больше. По ухоженным улочкам с красивыми лавочками бегали подростки с айфонами. В беседке посреди березовой рощи молодой парень и девушка, словно стесняясь и прячась от кого-то, боязливо целовались, а он поглаживал ее по бедру.

Я испытывал к Алие какую-то странную жалость. Все то время, что мы сидели в кафе, пили она - вино, я виски -  со льдом, я расспрашивал ее о жизни в деревне, о школе. Мне даже показалось, что я слишком настырен и веду себя как какой-то социолог или следователь, но Алия сказала, что ей даже приятен такой интерес. О себе я почти не рассказывал. Мне показалось, что это было бы глупо. Наоборот, я старался быть веселым, шутил и иногда стыдливо про себя замечал, что мне действительно весело и приятно. Алия смотрела на меня как-то глубоко, глаза немного блестели. Допив бутылку вина, я расплатился, и мы вышли на улицу. Я подал ей руку, она сказала, что очень давно не гуляла с кем-то, идя за руку, и ей это кажется школярством, но очень милым. Я пригласил ее в кино – в «Заре» был кинозал, но никаких фильмов в это время уже не шло, тогда мы пошли к озеру.
Набережная в «Заре» была в тысячу раз красивее, чем в «Металлурге». Она была выложена камнем и засажена елями. Когда начало темнеть и немного похолодало, Алия попросила накинуть мой пиджак. Мы сидели на лавочке и курили. Я неловко приобнял ее за талию, она не воспротивилась и положила голову мне на плечо. Странное было чувство, потому что мы знали друг друга только второй день и, я думаю, оба с уверенностью понимали, что все это зыбко и временно. Но конкретно сейчас, в этот момент, в жестах совсем не было пошлости и мои утренние переживания несколько отошли.

- Я замерзла, поехали обратно? – сказала Алия, вставая.

Мы еще немного погуляли и вернулись в «Металлург» часов в десять. В теплой машине Алия опьянела и поглаживала меня по бедру, я возбуждался.   Когда мы заходили в гостиницу, администраторша, увидев Алию, заулыбалась и подмигнула ей. Я обратил на это внимание, но не успел сделать каких-то выводов.

Зайдя в номер, Алия развернулась ко мне лицом. Я взял ее за талию и прижал к стене. Оказавшись почти вплотную к ней, я оставил одну руку на талии, а другой поглаживал ее по лицу. Она сбивчато дышала, немного выгибая спишу.  Я погасил свет, поцеловал ее, и, продолжая одной рукой гладить ее по лицу, опустил другую на бедра. Она начала аккуратно, немного неловко расстегивать на мне рубашку. Когда она закончила, я сбросил ее вместе с пиджаком. Алия положила руки мне на спину и сильнее прижала к себе. Оторвавшись от губ, я поцеловал ее в шею. Она глубоко вздохнула. Я расстегнул ей платье. Сбросив лямки, оно упало к ее ногам.  Алия точно готовилась к такому исходу. На ней было красивое черное кружевное белье. Сняв с нее лифчик, я отнес ее на кровать и начал целовать ее небольшую, но очень красивую грудь. От возбуждения я немного дрожал всем телом. Чувствуя это, Алия сама сняла с себя трусики, взяла мой член в руку и направила в себя. Из-за перевозбуждения секс был не долгим, я кончил минут через 10. Меня это расстроило. Закончив, я встал с кровати и начал натягивать джинсы, чтобы пойти покурить, но Алия, укутавшись в одеяло, просто закурила в открытое окно.

- А как же это? – я указал на пожарные сигнализации.

- Они не работают – она улыбнулась – иди сюда.

Мы покурили, выпили вина и переспали еще раз. Ночью я подумал, что давно мне не было так хорошо, как сейчас.

***

Утром я отгонял от себя все мысли о поминках. Алия ушла до того, как я проснулся. В столовой, когда она в рабочей форме вносила поднос, я начал возбуждаться. Она, словно чувствуя это, посмотрела на меня, улыбнулась и языком надавила на внутреннюю сторону щеки. За одним из столов в моей комнате сидели какие-то дед с бабушкой и внучка. Женщина, увидев жест Алии, осуждающе посмотрела на меня. Я вдруг испытал странную злобу и, язвительно улыбаясь, сказал:

- Здравствуйте! Приятного аппетита. – те сухо пробурчали что-то в духе «и вам».
За завтраком я не ел, а только выпил кофе. Алия прислала смс «дождись меня». Пол часа я ходил из стороны в сторону у дверей столовой и курил. Потом пришла еще одна смс «Ты где? Я на первом этаже». Я зашел, она поцеловала меня в губы и за руку отвела в какое-то подсобное помещение на полуподвальном этаже. По дороге я чуть не сгорал от перевозбуждения и закончил сравнительно быстро, но секс на старой парте в окружении швабр и ведер показался мне лучшим, что происходило со мной за последние годы.

- Все, теперь мне надо работать. Я сейчас уеду забирать продукты. Увидимся после ужина. – сказала она, прижимаясь ко мне голым, теплым телом и гладя по волосам.

- Да, хорошо, - мне не хотелось ее отпускать, но Алия убрала мои руки, надела юбку и рубашку, а потом  вывела меня на первый этаж, поцеловала и быстро упорхнула куда-то в административную часть здания.

Лебедей на берегу опять не было. Я ходил по набережной из стороны в сторону, захлебываясь от смеси странных и противоречивых чувств. Удовольствия, осуждения, задорного разврата и отвращения от самого себя.   Заморосил небольшой дождь. Я прятался от него в беседке под козырьком и все-таки задал себе самый неподходящий вопрос: «если бы бабушка увидела все это, стала бы она меня осуждать?». Да хрен его знает. Стал бы я осуждать своего сына или внука? Наверное, стал бы. Лучше бы я никуда не ехал, ни с кем бы не знакомился, а заперся в квартире или ушел бы в работу. Все, что я понял за эти четыре дня – нет универсального способа переживания смерти и вообще не понятно, как к ней относится. Как к чему-то обыденному и естественному – бесчеловечно, как к величайшей трагедии – значит закопать себя в той же могиле. Смерть непредставляема и непереживаема. Чем дольше живешь, тем тяжелее груз умерших, который ты всегда носишь с собой.
***
К ужину дождь прошел. После еды мы с Алией пошли гулять по территории дома отдыха. На легком ветру красиво покачивались сосны вдоль тропинок. У берега отдыхающие неистово закармливали хлебом лебедей. Утки, словно обидевшись, косяками уплывали в сторону «Зари». Когда у людей закончился хлеб, понтон опустел, и мы с Алией смогли на него зайти. Лебеди жадно ели хлеб, отбирая кусочки друг у друга. Мы покормили их с рук. Пару раз они укусили Алию за руки, она смеялась.

Когда на улице стемнело, и зажглись массивные чугунные фонари, мы пошли в номер. Лежа на кровати мы долго целовались, то нежно, то страстно, словно это какая-то игра. Потом я стянул с нее шерстяную кофту и поцеловав в шею начал спускаться губами вниз.  Она расстегнула лифчик. Ее соски красиво набухли. Я снял с нее брюки. Мы забрались под одеяло, как вдруг зазвонил телефон, лежащий на тумбочке. На экране высветилось «Мама».

- Поговори, - улыбаясь сказала Алия.

- Потом, - я отключил на телефоне звук.
 
- Поговори, Саш, вдруг что-то важное, - звонок был очень не вовремя. Но Алия права, игнорировать было нельзя. Даже если не важное, мама итак была на меня в обиде. Мне не хотелось расстраивать ее.

- Ладно, -  я взял телефон,

- Ало, мам.

- Саш, привет. Ты помнишь про завтра? Приезжай, пожалуйста, к 11 часам. Ладно? 9 дней, - у нее был убитый, отсутствующий голос.

- Конечно приеду. – мне взбесило, что она считала, будто я забыл.

- Если сможешь, приезжай раньше.

- Ладно, мам…

- Пока.

- Пока.

Я убрал телефон обратно на тумбу.

- Иди сюда, - прошептала Алия и притянула меня руками к себе.
Целуя ее шею и грудь, мне в голову лезли мысли о поминках. Я пытался отогнать их, но ничего не получалось. Я не мог возбудиться. Словно чувствуя это, Алия положила меня на спину и опустила руку мне на член, но тело отказывалось реагировать. Через несколько минут я сел на кровати и сказал:

- Извини, сегодня, наверно, не выйдет.

Она села рядом, укутавшись в одеяло.

- Что случилось , Саш?

- Ничего, не знаю, извини.

- Это из-за мамы? Что-то дома случилось?

- Я потом тебе все расскажу. Прости, пожалуйста, мне жутко неловко. Извини. – мы немного помолчали. Она поглаживала меня по плечу, потом еще раз опустила руку мне на пах и уже начала наклонять голову, но я ее отстранил. Тогда она сухо добавила:

- Ну хорошо, я, наверно, пойду.

- Я могу тебя проводить.

- Не надо, я сама. – она быстро оделась и ушла.

Я оделся и закурил в окно. На ветру шумели деревья. По листьям барабанили капли дождя.

***

Утром в столовой Алию я не увидел. На звонки она не отвечала. Я хотел с ней попрощаться и сейчас чувствовал себя обманутым и брошенным. Официантка, которая накрывала завтрак, увидев меня, странно заулыбалась, но ничего не сказала. Поев, я ушел на набережную. Там опять были лебеди. Я скормил им несколько кусочков хлеба, а остальное ради справедливости отдал уткам. Доев, серые лебеди в сопровождении родителей уплыли. Я вернулся в номер, немного прибрался, сдал ключи администратору и выехал домой. Абсолютно разбитый и злой. К 11 я не успевал, поэтому гнал почти 140 км в час. У обочины мне несколько раз попадались вымокшие под дождем автостоперы, но я не останавливался.

Приехав домой, я понял, что мама обиделась на меня сильнее, чем я думал. На поминках она плакала. Я хотел обнять ее, чтобы пожалеть, но она встала из-за стола и ушла, а я остался стоять возле ее стула, глядя ей вслед, под осуждающие взгляды отца и родственников.

***

Я не смог продать бабушкину квартиру. И сдавать ее тоже не стал. Но и жить в этой квартире у меня не получалось. К счастью, родители ни на чем таком и не настаивали, хотя отношения с ними у меня немного расстроились.
В конце сентября я помог Алие перебраться в город, снять квартиру и устроится администратором в хостел к моему другу. Я ей все рассказал и по-моему, она не стала меня осуждать. Иногда мы оставались в моей квартире, иногда я приходил к ней.

***

В середине ноября я решил переночевать в бабушкиной квартире. Я немного убрался в ней, вытер пыль, забрал письма и квитанции из почтового ящика. Там было несколько открыток с соболезнованиями. Сначала я подумал, что нужно быть фантастическим идиотом, чтобы отправлять такое по адресу умершей, а потом смягчился и решил, что у этих людей просто нет никакого другого адреса.

Наутро, перед работой, я заварил себе кофе и сидел на диване перед телевизором, смотря региональные новости. После сюжета о губернаторе ведущая с каким-то кровожадным выражением лица и гневной интонацией в голосе сказала, что на озере Асык-Тулек, на берегу которого находятся всем известные санатории «Металлург» и «Заря», случилась экологическая катастрофа. Выводок серых лебедей не смог улететь на юг. Несколько животных погибли, троих забрали натуралисты из города. Специалист главного университета области по орнитологии на камеру рассказала, что так часто бывает, когда животных закармливают хлебом. Они становятся слишком тяжелыми и неразвитые еще крылья не способны поднять их в воздух. Теперь местные власти и администрация решают вопрос об установке на берегу озера знаков, запрещающих кормить лебедей. Предлагается ввести за это серьезные штрафы. По статистике, сказала ведущая, каждую осень в нашей области по вине человека гибнет до 30 лебедей.

Когда сюжет закончился, я обмяк на диване и впервые с лета заплакал, больно и по-настоящему. На внутреннюю могилу упала горстка земли.