Прогулки в пещерах памяти. часть 3

В   эвакуации.


На Урал ехали  спецпоездом:
вместе с людьми вывозилось заводское оборудование.

Весь путь в воздухе витала тревога.
Люди переговаривались тихими голосами, слышны были частые вздохи, по вагонам тянуло табачным дымом.
Дети - самый чувствительный барометр общего настроения - не бегали по вагону, не смеялись и почти не плакали.
Когда состав двигался, и взрослые и дети часами глядели в вагонные окна или дремали, привалясь друг к другу.

Но двигался состав реже, чем стоял.
Очень часто от состава отцепляли паровоз в военных надобностях, и длинный эшелон сутками простаивал на запасных путях.

На всех больших и маленьких станциях была одна и та же картина:
вокзалы и перроны забиты людьми со скарбом.

Эшелоны "западного" направления один за другим, не сбавляя скорости, громыхали на стрелках и исчезали в клубах дыма.
Бесконечная вереница платформ с военной техникой.
Теплушки, набитые солдатами.
Цистерны с горючим.
Круглосуточный, несмолкаемый перестук колёс, скрипы тормозных колодок, удары и лязг вагонных буферов, резкие и протяжные гудки паровозов, окутанных белым паром и чёрным дымом, запахи угля и мазута.
Главная забота у всех – добывание  кипяточка.
О еде вслух не говорили.
Питались все по мере возможностей.
Спали тревожно и неудобно, по два человека на од¬ной полке. На место прибыли измученные, грязные и голодные,
Поселили нас с мамой в маленькой комнатке большого коммунального дома.
Длинный коридор, по обеим сторонам которого располагались комнаты, каждая на одну семью.
Маму тут же определили на работу в литейный цех местного металлургического завода -  мастером,  а меня в детский сад при заводе.
С этого момента для мамы началась изнуряющая работа по законам военного времени.
Длилась она с раннего утра и до позднего вечера без выходных, под девизом:
"Всё для фронта! Всё для победы!"

А для меня началось другое детство –
без родительского внимания и заботы,
без игрушек, без детских книжек, сказок, песен,
со скудным питанием в самый ответственный момент становления детского организма.
Вечером из садика меня приводила старая женщина, соседка в нашей коммуналке.

Я проводил в одиночестве несколько часов, играя пустыми коробками от спичек, а затем засыпал  один на кровати.
Маму я видел мельком ранним утром.
Она поднимала меня в садик, говорила несколько слов и торопливо уходила на свою работу.
В садик меня отводила та же добрая женщина.
В иные вечера я начинал капризничать, плакать, звать маму, и тогда она приходила, сажала меня на колени, прижимала к себе и гладила по голове.
Я становился угрюмым, молчаливым ребёнком, с тоскливым и влажным взглядом. В детском садике я сторонился детей, меня тянуло к окнам, за которыми виднелся ближний лес, а за ним невысокие горы.
Так наступила зима, выпал глубокий снег, стало холодно, по¬том ещё холоднее.
Закружило, засвистело, завыло за окнами. Стёкла их покрылись инеем. На прогулки в эту зиму детей почти не выводили.
 С внешним миром оставалась тоненькая связь - это дорога утром в садик и вечером из садика. Питания хватало лишь на выживание. Дети худели, становились инертными, капризными. Начались болезни. Пришло привыкание ко всему, смирение, безразличие. Пропали желания, погасли бурные детские эмоции, не стало слышно смеха, криков, возни.
Моя мама, получая иногда редкую возможность повидать меня, вместо бурной радости с моей стороны, наталкивалась на отрешённость.
Вскоре у неё появилось твёрдое желание вызвать сюда бабушку Лушу, которая забрала бы меня и увезла с собой в узбекский город Ташауз, где она с дедушкой жила в эвакуации. Только как это сделать в условиях военного времени?
Однако эти мысли пришлось на время оставить - я неожиданно тяжело и надолго заболел.
Болезнь моя называлась фурункулёзом. Это была тяжёлая и опасная для жизни форма фурункулеза, так как фурункул свил своё гнездо прямо на моей голове, с правой её стороны, чуть выше виска. В этом месте вздулся большой, очень болезненный, гноящийся нарыв. Он начал разрушать ещё не окрепшие кости черепа  и угрожал заражением крови и мозга.
Пришло время, когда я впал в беспамятство.
А потом настал день, когда на глазах у мамы я застонал, дёрнулся несколько раз, затем вытянулся и затих. Лицо моё начало синеть, нос заострился, пульс исчез.
Когда явился по срочному вызову старенький доктор, то никаких надежд на моё воскрешение уже не было. Но этот милый старичок был большим практиком и большой умницей.
Его уверенные и чёткие действия привели к тому, что вначале вернулся пульс, затем исчезла синева, и стало просматриваться дыхание. Мама рыдала, бледная соседка благодарила доктора - спасение пришло.
Началось медленное выздоровление. Фурункул обезобразил маленькую голову, оставив на ней рану  семи сантиметров в длину, которая долго и болезненно покрывалась корочкой, а потом заживала. Но однажды я резко повернулся в нашей комнатёнке, потерял равновесие и ударился заживающим мес¬том точно об угол стола. Была кровь, были слезы и причитания. Дело выздоровления вернулось к своему началу.



В это время, узнав из маминых писем обо всех моих несчастьях, моя героическая бабушка, бросив всё, пустилась в опаснейшую по тем временам дорогу из Узбекистана на Урал. Сейчас трудно даже себе представить, чего стоило ей, немолодой уже женщине, эта дорога военного времени длиной в целый месяц.
Четыре недели В  толчее и давке переполненных вокзалов и вагонов.
Тридцать дней в зное и пыли, без умывания и смены белья, месяц впроголодь, выменивая на скудный кусок хлеба,  взятые в дорогу вещи, месяц сидячего  спанья и постоянная боязнь  внезапного заболевания.
Пройдя через всё это, бабушка появилась в нашем доме  неожиданно.
Мало  узнаваемая,  худая, с чёрным лицом и чёрными руками. Она прижимала мою голову к своей груди и, плача, целовала  большой шрам у виска, покрытый тонкой розоватой кожицей.
Я снова услышал невероятные слова о себе, снова узнал, что я "солнышко ненаглядное",  "куколка милая", "золотиночка" и ещё многое другое.
Сборы в обратный путь были недолгими. Пришёл день, когда мы, оставив маму одну, тронулись в путь. Добирались до места очень и очень долго, всё время в гуще народа.
После однообразия и скуки "уральского сидения" всё это было по мне: всё, что было рядом, что бурлило, кипело, проносилось и исчезало из поля зрения навсегда.
Несмотря на приобретённый бабушкой дорожный опыт, наш путь не стал ни легче, ни короче по времени.
Только через один месяц и восемнадцать дней мы прибыли в Ташауз - знойный и пыльный узбекский городок.
Жильё наше находилось на окраине в одном из четырёх двухэтажных домов, которые стояли по периметру квадрата, образуя внутри закрытый двор в среднеазиатском стиле. Двор этот на два года стал моей новой жизнью. Мы занимали комнату на втором этаже.
Дедушка с раннего утра и допоздна был на работе, а бабушка занималась домашними делами и мной. Дел у неё здесь было меньше, чем в Керчи, и она всё свободное время посвящала мне - читала, рассказывала, пела.
Но большую часть дня я проводил во дворе, где было много детей, и всегда кипели страсти:  крики, визг, смех, плач, брань
Население домов составляли беженцы с детьми разных возрастов.

Главным занятием взрослых была работа, а много¬численных детей развивал и воспитывал двор.
Двор жил по своим законам:
принимал или отвергал,
поощрял или наказывал,
веселил или заставлял плакать,
уважал или бойко¬тировал,
преклонялся или  сживал со свету.
Двор можно было любить или ненавидеть, но обойти его стороной, разминуться с ним или не замечать его было невозможно.
Для меня двор стал ежедневным испытанием.
При налаживании дворовых контактов мне мешала одна, приобретенная за шесть лет моей жизни потребность - я хотел, любил и умел играть один.
В общей массе с детьми мне было неуютно, неинтересно и скучно.
Я любил создавать  воображением свои игровые ситуации и с головой погружался в них, жестикулируя и разговаривая сам с собой.
Эта потребность  зарождалась во мне ещё с нашего керченского двора, продолжалась  в тесной уральской  комнатке  и укоренялась в последующей жизни.
За такое отщепенство двор вначале мстил мне, но спустя некоторое время оставил меня в покое.
Приходили редкие письма от отца, из которых стало известно, что в 1942 году он окончил авиационное училище, но на фронт, стараниями того же Пантелея Ивановича,  не попал, а был откомандирован на новую учёбу в артиллерийское училище, где готовили лётчиков - корректировщиков артиллерийского огня.
Только после окончания этого  училища, он, в самом конце 1943 года, был направлен в действующую армию.
Мы по¬лучили фотокарточку, с которой нам улыбался молоденький офицер в погонах старшего лейтенанта с "крылышками" в петлицах.
Пришло тревожное  известие с Урала.
Мама, работая в ночную смену, оступилась и упала с высоты второго пояса доменной печи, получив сотрясение мозга и сложный перелом ноги в голеностопном суставе.
Нога заживала долго, срослась неудачно, тяжёлая работа при этом была противопоказана. Она получила разрешение оставить работу, и в одно прекрасное время появилась в нашем ташаузском доме.

Жить вчетвером нам пришлось недолго.
В мае 1944 года Крым был освобождён от немцев, оккупация окончилась.
Все стали ждать разрешения на возвращение в родные места. За спиной у всех оставалось три года эвакуации. Для взрослых людей это было время изнурительной работы, бесконечных волнений и переживаний, время полуголодного существования, как физического, так и духовного - без радостей на душе, без праздников, без песен.
Для детей это было время изломанного детства, период недополучения всего, и в развитии и в воспитании.
Это время всю последующую жизнь будет напоминать о себе  разными негативами в их судьбах. Эта реальность выйдет за рамки военного времени и растянется ещё на несколько лет. Моё поколение выйдет в самостоятельную жизнь сильно ущербным, не-добравшим от жизни тут и там, и судьба каждого будет складываться в рамках этой ущербности.

А пока шло лето 1944 года.
Мне исполнилось 6 лет.
Был я в то время очень худым, наголо остриженным мальчиком с большим шрамом на голове.
Война ушла далеко на запад, и вскоре возбуждённые и радостные люди потянулись из эвакуации в родные края.
Наш железнодорожный состав уже несколько часов шёл строго на юг. Никто в вагоне не скрывал волнений, все взоры были при-кованы к окнам. Вот сейчас, еще минута, и покажется берег родной крымской земли!
Соблюдая давний негласный ритуал, громко и протяжно заревел гудок нашего паровоза - впереди под лучами солнца блестели зеленоватые воды Сиваша,
мы въезжали через Перекопский пере¬шеек прямо в Крым.
Из газет и радио все знали ту меру военного лиха, выпавшего на долю Крыма в период его оккупации немецкими войсками. Трёхлетние бомбёжки и обстрелы оставили от приморских городов груды развалин.
Больше других пострадали Севастополь и Керчь.
Эти города впоследствии получили
звания Городов-Героев.
По разным каналам многие люди уже узнали о том, что возвращаются на пустые места, к руинам.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

888888888888888888888888888888888888888888888