Моя самая первая зарисовка. неожиданное и непредск

ВЕСНА 1998 года
каждым своим днём, каждым своим тёплым вздохом поднимала во мне желание активной жизни.
Жизни разнообразной, творческой, пульсирующей и полезной.
Голова работала всё время в живом интересе ко всему, что меня окружало.

Однажды кто-то незримый посадил меня на стул,  вложил в мою руку простой карандаш, придвинул ко мне листок бумаги и шепнул на ухо: 
«ПИШИ!   Пиши, не бойся!».
Я удержал в руке карандаш, и написал на предложенном мне листке…

ОДНАЖДЫ…

Затем на бумаге появилось первое короткое предложение.
За ним второе…третье.
На минуту остановился.
 Задумался, вспоминая.
  Опять стал писать.
Связь с внешним миром ушла куда-то  в сторону.
Я отрывался от внешнего мира и всё глубже погружался  в незнакомую мне область творчества.
Лист бумаги передо мной заполнялся словами.
Я не мог уже оторваться от этого,
до сих пор незнакомого мне дела –
создавать картинку жизни  словами,
соединять эти слова  в предложения и чувствовать  наслаждение от  этого занятия.

И вот что у меня в итоге получилось…

Уже в разгаре весна.
Теплынь.
 Весь день солнечно.
Небо чистое – нежно-голубым покрывалом над головой.
Нельзя смотреть на него просто так:  обязательно улыбнёшься.
Апрель.
Вербное воскресенье.

В этот день Людмила всегда посещает церковное богослужение в Соборе Бориса и Глеба.
Моя  «миссия» – сопровождать её до храма, а потом ожидать конца литургии, находясь внутри его.
Обычное место моего ожидания – тёмный коридор, соединяющий входные двери храма с первым залом, где торгуют церковной утварью.
Я всегда занимал в нём одно и то же место у правой стены рядом с большой (в рост человека) иконой Божьей Матери с младенцем на руках.
Отсюда мне   хорошо видно далеко  вглубь храма: дорогое и красивое внутреннее убранство, множество горящих свечей.
Я слышу песнопения дьяконов и хора, ощущаю на лице тёплый воздух, плывущий из глубин собора к выходу, и улавливаю медовый запах горячего воска.

Так было всегда.
Но на этот раз моё место было занято.

В полутьме коридора  стояла высокая  худощавая женская фигура.
Я встал на два шага сзади неё.
Женщина была на голову выше меня и закрывала собой всю правую сторону моего всегдашнего обзора.
Я видел теперь только то, что происходило в левой половине собора.
Как всегда, прихожан было  много – до самого алтаря море  людских спин и голов, в большинстве своём женских.

Хор пел тихо и жалостливо.
Люди время от времени крестились и кланялись.

Стоящая впереди меня женщина тоже подняла правую руку для крестного знамения и сразу привлекла моё внимание той, необычной на общем фоне, медлительностью, с какой она переносила согнутую руку с  одного плеча на другое, задерживая  её надолго на каждом из четырёх значимых пунктов.
Именно этой тягучей медлительностью она приковала моё внимание.

Теперь я смотрел только на неё.

Поклон её, вслед за крестным знамением, тоже был необычным – очень медленный и очень глубокий с вытянутыми вниз и тесно прижатыми к телу руками.
Каждый такой поклон длился долго-долго.
При этом она что-то тихо-тихо шептала, а спина и плечи её вздрагивали.

Мне стало как-то не по себе  оттого, что я являюсь невольным свидетелем таинства общения отдельного человека с Небом, таинства высокого и, как видно, по серьёзному поводу.
Но я не отошёл в сторону и не перестал смотреть.
Моё внимание напряглось, обострилось, прикованное к этой одинокой фигуре в заполненном до отказа храме.

Почему она стоит здесь в тёмном коридоре  так далеко от всех молящихся?

Почему не пройдёт вперёд, туда, где все?

Вот она выпрямилась – высокая, ровная;

 вот  опустила голову себе на грудь и замерла, шепча что-то жалобно, словно жалуясь кому-то.
Вздрагивающие худые плечи,
простенький платочек на голове,
 поношенная замшевая куртка,
перетянутая в тонкой талии пояском;
 серая юбка  макси из плотной материи
и ботинки на ногах со скошенными сзади каблуками.

Голова её стала медленно запрокидываться назад и замерла, устремив лицо к высокому своду собора.

До меня донёсся тихий стон.

За ним снова еле уловимый шёпот.
Не быстрый,  но горький.
Плечи её поёжились раз, другой, третий…
 Руки безвольно висели вдоль туловища…

Я медленно и неслышно прошёл вперёд, обогнул её, постоял минуту среди людей, которые покупали свечи, и, повернувшись, пошёл на своё  место, пытаясь на ходу рассмотреть лицо необычной прихожанки.

 Увидел перед собой худую и бледную девушку,  не старше двадцати лет.
Глаза её были закрыты, губы медленно двигались в шёпоте, у подбородка блестела слеза.
Так можно только каяться в чём-то и вымаливать для себя прощение.

Хор вдруг громко запел на высоких нотах:
« Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!».

Голова и туловище моей «Магдалины» стали медленно уходить вниз, всё ниже и ниже к самому полу.

Впереди, за её согнутой спиной мелькнуло лицо Людмилы, и я вдруг быстро подумал:
 Я бы простил.


Написал, перечитал, и мне понравилось.
 Получилось небольшое  эссе.
Понял, что хочу писать ещё.

Но пока не знал о чём.


@@@@@@@@@@@@@@@@@@@