Шишига

     – Ну, слушай, теперь помогай. Острый приступ я как-то пережил, а руки вот трясутся, и мандраж по телу неслабый.

     Для вящей убедительности Глубинкин выставил вперёд волосатые кулаки, оба тряслись. Да и сам Глубинкин вибрировал, как трансформаторная будка.

     Шишига тряхнула невесомыми, как пучки паутины, косицами, пригладила серыми с зелена пальцами платье, больше похожее на грязный мешок из-под картошки,  сузила глаза. Под тяжёлым взглядом жёлтых кошачьих глаз мощная грудь Глубинкина расширилась и выдала порцию смрада. Шишига поморщилась:

     – От тебя разит, как будто ты обедал в заморском ресторане: гнилыми скатами под соусом из тухлой рыбы или жареной селёдкой с этим… как его… Фрукт дурной такой есть. Воняет так, что глаза может выесть. Как его?

     Лицо Глубинкина вытянулось.

     – Дуриан! Сама ты гнилой скат в мешке из-под картошки! – огрызнулся он. – И где ты  только такого понахваталась?

     Шишига гулко хихикнула.

     – У меня в предбаннике радио старое в стене торчит. Когда уезжали, про него никто не вспомнил, а мне всё веселее. Сколько лет дом пустует, – она вздохнула, но тут же выпрямилась и угрюмо зыркнула на Глубинкина. – Хорошо, попробую. Только перестань глаза делать, как у опистопрокта…

     – Когоооо?...

     Но Шишига уже не слушала. Она подволокла себя к огромному кованному сундуку с каким-то хламом и нырнула в него жидковолосой макушкой, снаружи остались торчком две серые жёсткие, как копыта, пятки. Через пару мгновений в её сухоньких ручках растянулась ядерно-зелёная в сиреневый цветок трапеция размером с чехол для танка и с двумя крылышками по одну сторону. Глубинкин с трудом признал в ней бабкино платье.

     Шишига поморщилась, бросила платье на пол и нырнула обратно.

     – Что ты там ищешь? – Глубинкин вытянул шею, но подходить побоялся – мало ли.

     Шишига пару минут с шумом порылась в недрах сундука – оттуда то и дело вылетали невообразимых расцветок тряпки, потом вынырнула. Она присела на полати, нахмурила похожие на длинный мох брови и задумалась. Глубинкин, с минуту поразмыслив, осторожно присел рядышком.

     – Чего такое, а, шипига?

     – Потеряла… – задумчиво прогудела Шишига, проигнорировав «шипигу». – Книжку хорошую потеряла. Красивую такую, обрямканную и серую. Там много чего полезного написано было. И от твоего тоже…

     Глубинкин заинтересованно уставился на её сморщенное серое лицо.

     – Правда?! Так куда ж ты её? – цикнул он с сожалением, брови сами сложись над переносицей уголочком. – А без неё никак?

     Шишига оторвалась от попыток вспомнить, куда задевала книжку и, будто приняв решение, кивнула маленькой головой – косицы подпрыгнули, задержались на мгновение в воздухе и плавно осели на костлявые плечи.

     – Не. Ладно, сама вспоминать буду. Ручка с бумагой есть?

     Глубинкин вскочил с полатей и побежал к низенькой двери, опасливо притормаживая перед длинным ржавым гвоздём в косяке – утром базнулся об него башкой. На гвозде висела ветровка.

     – Вот, – он победно вытащил из внутреннего кармана обгрызенную с конца ручку и помятый записной блокнот. – Только писать-то зачем? Мне ж только один раз надо, а то ни дров нарубить, ни картошки себе пожарить, ни за руль сесть. Да что там, – он покраснел, – по нужде сходить и то… И как я писать буду? Руки вон как трепещутся!

     Ручка в руке, и правда, ходила ходуном, но Шишига стояла на своём.

     – Надо. Вдруг, пока пишешь, пройдёт. Карябай как уж ни будь.

     Глубинкин присел рядышком с ней на полати, блокнот в его руках вырисовывал мамбу, а ручка изображала ирландскую чечётку – ни один из танцев Глубинкина не радовал.

     Шишига сжала правой рукой край платья-мешка и задрала кошачьи глаза к закопчённому потолку.

     – Пиши, – указующе махнула она другой рукой. – Трава кипрея крупнолистного, сок подорожника, пижма обыкновенная, валериана, фенозепам, ибупрофен, галоперидол…

     Ручка Глубинкина на мгновение зависла над блокнотом, брови над выпученными глазами полезли вверх.

     – Ты чего несёшь?! Какой, к чертям, фенозепам с ибупрофеном? Да ещё пердол какой-то приплела!

     – Нормальный, в картонной коробочке с квадратиками, – Шишига озадаченно уставилась на Глубинкина.  – Не то, что ли?

     – Нет, такое в серых, как твоё лицо, книжках, не пишут. Наверное… С радио что ль переборщила?

     – Ну ладно, давай другое. Попробую вспомнить ещё что-нибудь… Хорошее. – Шишига прикусила ноготь указательного пальца. – Вот! Надо взять ракушку моллюска, забрать у него домик, разбить на мелкие осколки, потом перетереть крошки на кофемолке или в ступке, потом порошок залить тремя литрами воды и оставить на три дня, а потом…. Потом… А что потом?... А! Потом надо вскипятить, добавить валерьянки и посидеть над этим варевом в бане… И тогда быстрые, ритмические движения конечностей или туловища, вызванные мышечными сокращениями и связанные с временнОй задержкой корректирующих афферентных сигналов, исчезнут…

     Брови Глубинкина уехали в чёлку.  Рука с ручкой застыла в воздухе, блокнот с начатой каракулей куда-то пополз с коленок.

     – Чего, опять не то? Нет, ну а что, – Шишига обиделась, – с нуждой-то точно всё в порядке будет. Ну ладно, ладно… Дай мне ещё чуток подумать.

     Трясущейся рукой Глубинкин снова поднёс ручку к блокноту. В желудке больно заурчало.

     – Рецепт! – минут через пять победоносно прогудела она. –  Полынь горькая, пижма обыкновенная, валериана лекарственная, хрен сорта «Атлант Толпуховский», перец острый «Рябинушка», лук репчатый «Мазила F1», редька позднеспелая «Гайворонская»…

     – Из всего, что ты перечислила, мне, похоже, пригодится только валерьянка, – уныло вздохнул Глубинкин и бросил блокнот с ручкой на скамейку. – А потом уже можно закусывать и мазилой, и атлантом толпуховским. И редькой полирнуть. Так… на всякий случай. Я-то думал, ты старая и знаешь много…

     – Там ещё чеснок Рокамболь есть… Нет, ты погоди, – Шишига сдаваться не собиралась. – Послушай только – здесь-то ничего такого страшного нет. Одни травки да овощи. Давай, я сползаю на чердак, там у бабки какие-то пучки под крышей висели…. Точно тебе говорю. А овощей у Моисеича возьмём – живёт он через два дома в сторону речки. Тебе ж надо?

     Глубинкин горестно кивнул.

     – Ладно, лезь, – пробурчал он, – только я сомневаюсь, что травы, даже если они там есть, помогут.

     – А ты что хотел? – взвилась Шишига, – чтобы я взяла копыто лося и щучью голову и ходила вокруг тебя, ими размахивая: Зевс, Меркурий, Лось и щука, убери с него трясуку? Лось ходит, лягушка бродит, а дурак Глубинкин мало того, что в сказки верит, так ещё и порядочную женщину пятисот восьмидесяти трёх лет и шести месяцев отроду, которая много лет верой и правдой отгоняла от их бани всякую нечисть, старухой обзывает! И скажи, что не хотел?

     Под кошачьим прищуром тёмно-жёлтых глаз Глубинкин почувствовал себя умственно отсталым. Но перед этим пугалом в картофельной поняве показывать этого не собирался, поэтому промолчал.

     Шишига для пущей важности ещё посверлила его взглядом и скрылась за тяжёлой низкой дверью.

     – Лезь, шипига, лезь, – огрызнулся он на закрытую дверь. – Есть хочется, а руки трясутся, спасу нет. И зачем она меня писать заставляла? Ясно ж было, что кроме каракулей ничего не выйдет.

     Шишига появилась через минут десять, в её корявых зеленовато-серых руках Глубинкин узрел все ингредиенты.

     – А это откуда? – ткнул он пальцем в охапку овощей в руках Шишиги,в которой виднелись сушёный перец, кривой торчок хрена, головка лука, головка чеснока и большая чёрная редька.

     – Сама к Моисеичу сбегала, – Шишига просияла. – Он сегодня опять пьяный в коровнике дрыхнет – не заметил, вроде. Хорошо, что ты печку с утра затопил, – одобрительно прогудела она, взволакивая самый маленький из чугунков на огонь. – Иди воды наливай – не расплещи только! Там, кажется, надо довести почти до кипения, ни в коем случае не кипятить и снять с огня. А потом дать настояться два часа, и можно пить.

     Варево получилось страшным и на цвет и на запах. Особенно на запах – как вынести эту вонь два часа, Глубинкин понимать отказывался. А Шишига умилённо любовалась на вьющийся над котелком ядовитый парок:

     – Мне когда лет девяносто или сто стукнуло, я в гости к тётке на болота ходила. Так вот там, где её берлога, месторождение сероводорода богатое было – это я позже узнала. И цвет такой же и запах! Мммм!!!

     – Ты мне одно скажи, – Глубинкин поднял с пола ядовито-зелёный чехол для танка и обмотал голову, – что из твоих ингредиентов так пахнет: атлант, рябинушка или мазила гайворонская?

     Низкая входная дверь с глухим треском распахнулась. В комнатушку, дико вращая глазами, ввалился плюгавенький мужичок в рваной телогрейке на босо тело и тонких хэбэшных подштанниках с вытянутыми коленками. Давно не стриженные седые волосы на его голове торчали вокруг лысины практически перпендикулярно черепу:

     – Слышь, браток! – просипел он ужасе. – Есть чего выпить? А то я тут такое видел!

     Он разинул рот с пятью гнилыми зубами в шахматном порядке и раздвинул руки в стороны, будто держал большой шар:

     – Лежу себе дома, никого не трогаю. А тут это… Вот такое! Глазищи с тарелку каждый! Сверкают! Страааашное!!! Кикимора! Как есть она!!!!

     Брови Глубинкина в который раз за день сложились домиком.

     – Вот видишь, шипига, до чего ты людей доводишь, – он возвёл на Шишигу горестный взгляд. – И я так же. Приехал в бабкин дом, называется. Вступил, понимаешь, в наследство.

     Шишига надула губы.

     – Сами вы кикиморы с шипигами, – обиделась она. – Чтоб я ещё раз кому-нибудь помогала?! Да ни в жисть!

     И без того безумные глаза Моисеича при виде старой леди с седыми косицами и жёлтыми, как у кошки, глазами, выпучились едва ли не до ушей – он стал похож на старого седого лемура, на которого в темноте посветили фонариком. От ужаса вцепился  он в собственные седые торчки на голове и хрипло заорал. Скоро его утратившая сознание тушка украсила пол избы.

     Глубинкин бросился спасать соседа. Попытки реанимировать павшего ни к чему не привели: Моисеич не реагировал ни на шлепки по щекам, ни на тряску, ни на уговоры встать.

     – А может, этим попробуем?

     Глубинкин оглянулся, над ним возвышалась Шишига с чугунком в руках.

     – Если на запах не среагировал, вряд ли, – с сомнением покачал он головой.

     Но Шишига подтащила чугунок к Моисеичу – Глубинкину пришлось поглубже зарыться в бабкино платье.

     – Держи, я поить буду. Может, воскреснет.

     Влить удалось немного, большая часть разлилась на грудь и впиталась в телогрейку – вонять та будет месяца два точно.

     Лекарство не помогло. Моисеич не воскрес ни через минуту, ни через пять, ни через двадцать. Глубинкин приуныл. Хоть лежачий и слабо дышит, но, похоже, придётся бежать за фельдшером.

     – Видишь! – вскинулся Глубинкин на Шишигу. – Вот тебе твоё пойло – не действует! Если он умрёт, что делать будем? Трупов мне тут ещё не хватало!

     – А ты откуда знаешь, действует оно или нет? Оно от испужного тремора делалось, а тут обморок!

     Глубинкин махнул на неё рукой и полез искать, сам не знал что. Твёрдыми руками перетряхнул он тряпки в сундуке, пошарил на печке – не нашёл там ничего, кроме старых шерстяных носков. Зачем-то слазил внутрь печи, порылся в паре деревянных старинных шкафчиков.

     От безысходности начал переворачивать старые кувшины на полке. Из самого большого выпала маленькая облезлая картонная коробочка и, бодро дзенькнув, выкатилась прозрачная бутылочка с бесцветной жидкостью.

     – Шипига, смотри! Валерианка и водка! – Глубинкин изумлённо прочитал название, – «Пшеничная», 1976 года выпуска! Я не помню, чтобы бабка моя пила.

     – Слушай, сосед, – просипело с пола.

     Шишига с Глубинкиным облегчённо вздохнули. Моисеич, кряхтя, торчал посередь избы и тёр косматый затылок.

     – Чем у тебя тут воняет? – пострадалец сморщил сизый нос. – Такое ощущение, что кто-то здесь долго-долго гадил, гадил, гадил… а потом сдох. И чего это ты за парус на морду намотал?

     – Вот видишь, – обрадовалась Шишига, – помогает!

     Моисеич скосил испуганные глаза на неё, потом на Глубинкина.

     – Это… браток, – вытянул он перед собой трясущиеся руки, – чёртики у меня. Бери беленькую. Коробочкой, если не поможет, потом отпаиваться будем.