05 3. Орёл. Леонид Андреев

 
Леони;д Никола;евич Андре;ев (9 [21] августа 1871, Орёл, Российская империя — 12 сентября 1919, Нейвола, Финляндия) — русский писатель. Представитель Серебряного века русской литературы. Считается родоначальником русского экспрессионизма.
Отец его, Николай Иванович, сын по крови предводителя дворянства и крепостной девушки; мать, Анастасия Николаевна - из семьи разорившегося польского помещика. Они тогда только-только выбрались из нищеты: землемер-таксатор Андреев получил место в банке, приобрел дом и начал обзаводиться хозяйством. Николай Иванович был заметной фигурой: "пушкари, проломленные головы", уважали его за необыкновенную физическую силу и чувство справедливости, не изменявшее ему даже в знаменитых его пьяных проделках и регулярных драках. Леонид Андреев потом объяснял твердость своего характера (как и тягу к алкоголю) наследственностью со стороны отца, тогда как свои творческие способности целиком относил к материнской линии. Анастасия Николаевна, урожденная Пацковская, хотя и происходила, как полагают, из обрусевшего и обедневшего польского дворянского рода, была женщиной простой и малообразованной. Основным же достоинством ее была беззаветная любовь к детям, и особенно к первенцу Ленуше; и еще у нее была страсть к выдумкам: в рассказах ее отделить быль от небылицы не мог никто.
Детство Леонид помнит "ясным, беззаботным". В шесть лет научился читать "и читал чрезвычайно много, все, что попадалось под руку". Учился в Орловской классической гимназии (1882-91) и, по собственному указанию в небольшой автобиографии ("Журнал для всех", 1903, № 1), "учился скверно, в седьмом классе целый год носил звание последнего ученика и за поведение имел не свыше четырех, а иногда три". Уже в гимназии Андреев открыл в себе дар слова: списывая задачки у друзей, он взамен писал за них сочинения, с увлечением варьируя манеры. Склонность к стилизации проявилась потом и в литературных опытах, когда, разбирая произведения известных писателей, он старался подделываться "под Чехова", "под Гаршина", "под Толстого". Но в гимназические годы Андреев о писательстве не помышлял и всерьез занимался только... рисованием. Однако поскольку в Орле никаких возможностей учиться живописи не было, то "все дело ограничилось бесплодным дилетантизмом". И не раз потом сокрушался уже известный писатель о неразвитом своем таланте художника, - таланте, то и дело заставлявшем его бросать перо и браться за кисть или карандаш. Читал очень много, главным образом, беллетристику. Огромное впечатление произвело на него "В чем моя вера" Толстого. "Вгрызался" он также в Гартмана и Шопенгауэра; последнего изучил очень обстоятельно, делая из него большие извлечения и составляя пространные конспекты, а "Мир как воля и представление" долгие годы оставалась одной из любимейших его книг и оказала заметное влияние на его творчество.
Под этими влияниями, лет с 15 - 16 стал мучиться "проклятыми вопросами" до такой степени, что, желая испытать "судьбу", лег на рельсы. "Судьба" оказалась благосклонной. Паровоз имел на этот раз высоко поднятую топку, и промчавшийся над юношей поезд не причинил ему вреда.
В возрасте семнадцати лет Андреев сделал в своем дневнике знаменательную запись, известную в пересказе В. В. Брусянина. Будущий беллетрист обещал себе, что "своими писаниями разрушит и мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь всеразрушением".
В старших классах гимназии начались бесчисленные любовные увлечения Андреева. Впрочем, слово "увлечение" не дает представления о той роковой силе, которую он с юности и до самого последнего дня ощущал в себе и вокруг себя. Любовь, как и смерть, он чувствовал тонко и остро, до болезненности. "Как для одних необходимы слова, как для других необходим труд или борьба, так для меня необходима любовь,- записывал Л. Андреев в своем дневнике.- Как воздух, как еда, как сон - любовь составляет необходимое условие моего человеческого существования".
Окончив гимназию, Андреев поступил на юридический факультет Петербургского университета. К этому времени материальные условия семьи чрезвычайно ухудшились. Отец умер, и пришлось сильно нуждаться, даже голодать. На эту тему написан первый рассказ - "о голодном студенте. Я плакал, когда писал его, а в редакции, когда мне возвращали рукопись, смеялись".  Литературный дебют - рассказ "В холоде и золоте" (ж. "Звезда", 1892, № 16).
В 1891-92 бывал в Москве проездом. В 1893, исключённый за неуплату из Петербургского университета, перевёлся на юридический факультет Московского университета в котором "материально жилось лучше": помогали товарищи и комитет". Но "в других отношениях" он "с большим удовольствием вспоминает Петербургский университет". При этом он, согласно правилам, обязуется "не принимать участия ни в каких сообществах, как, например, землячествах и тому подобных, а равно не вступать даже в дозволенные законом общества, без разрешения на то в каждом отдельном случае ближайшего начальства".
Летом 1894 года, на каникулах в Орле, начинается самая тяжелая и продолжительная из пережитых Андреевым сердечных драм. "22 июля 1894 года - это второй день моего рождения",- записал он в своем дневнике; но взаимность была недолгой. Его возлюбленная отвечает отказом на предложение Андреева выйти за него замуж,- и вновь он пытается покончить с собой. В 1894 году Андреев "неудачно стрелялся; последствием неудачного выстрела было церковное покаяние и болезнь сердца, не опасная, но упрямая и надоедливая". Брат Леонида Андреева вспоминает: "Я был мальчишка, но и тогда понимал, чувствовал, какое большое горе, какую большую тоску несет он в себе". Была еще и третья попытка самоубийства.
В 1895 в Москву перебралась и его овдовевшая мать с 5 младшими братьями и сёстрами Андреева, начался период нищеты и скитания по квартирам: август 1895 - Пречистенский бульвар, 25 (дом не сохранился); с января 1896 - Малая Никитская улица, 2; весна 1896 - Спиридоньевская улица, 2 (дом не сохранился); осень 1896 - Малая Никитская улица, полуподвальный этаж д. 20; январь 1897 - Гранатный переулок, 20, кв. 5; декабрь 1897 и январь 1898 - угол Садовой-Кудринской улицы и Малой Никитской улицы, 136/41 (бельэтаж над складским помещением). Андреев-студент давал уроки, составлял объявления о работе московских музеев для газеты "Русское слово", склонности к политической активности Андреев не проявлял; отношения же с орловским землячеством поддерживал (за что попал под надзор полиции): вместе с другими "стариками", приходившими на общие конспиративные собрания, высмеивал "реформистов", изучавших и пропагандировавших Маркса. "Золотое времяпрепровождение", которое противопоставляли политическому самообразованию орловские "старики", с фотографическим сходством описано самим Андреевым в пьесах "Дни нашей жизни" и "Gaudeamus" ("Старый студент"),- персонажи и события этих произведений почти не домысливались автором.
Чтение же, в частности, философское, еще больше удаляло Андреева от злобы дня. Целые ночи, по свидетельству П. Н. Андреева, брата будущего писателя, просиживал Леонид над сочинениями Ницше, смерть которого в 1900 году он воспринял почти как личную утрату.
Попытки попасть в печать все не удавались; зато удачно шли занятия живописью. Он "рисовал на заказ портреты по 3 и 5 рублей штука. Усовершенствовавшись, стал получать за портрет по 10 и даже по 12 рублей".  В мае 1897 года Л. Андреев неожиданно успешно сдал государственные экзамены в университете; и, хотя диплом его оказался лишь второй степени и давал звание не "кандидата", а "действительного студента", этого было вполне достаточно для начала адвокатской карьеры: вскоре он записался в помощники присяжного поверенного при московском адвокате Я.В. Ливенсоне Московского судебного округа, выступал защитником в суде до 1902года и относился к этой деятельности весьма серьезно.
"Соприкосновение с печатным станком" состояло поначалу в том, что Андреев поставлял в "Отдел справок" газеты "Русское слово" копеечные материалы в несколько строк: "Палата бояр Романовых открыта по таким-то дням..." Неожиданно получил предложение знакомого адвоката о месте судебного репортера в газете "Московский вестник" для написания очерков "Из залы суда". И спустя несколько дней после предложения о сотрудничестве Андреев принес в редакцию свой первый судебный отчет. "Он был написан хорошим литературным языком, очень живо... Не было никакого шаблонного вступления о том, что тогда-то происходило заседание, а прямо начинался обвинительный акт, изложенный в виде рассказа"- вспоминал сотрудник "Московского вестника". Совмещал защиту в суде с анонимной публикацией в журнале. В том же, довольно быстро закрывшемся "вследствие финансового худосочия", Андреев публикует рождественский очерк "Что видела галка" и оставляет (так целиком никогда и не напечатанную) сказку "Оро". Получив признание как талантливый репортер, буквально через два месяца, 6 ноября 1897 года, он уже перешел давать отчеты в только что основанную московскую газету в газету "Курьер".
Андреев вскоре начинает печатать в "Курьере" фельетоны, которые подписывает "James Lynch" и "Л.- ев" и рассказы. Когда позднее Андреев достиг большой известности, некоторые издания, чтобы хотя что-нибудь дать из произведений модного писателя, стали перепечатывать фельетоны Джемса Линча. Для пасхального номера 1898 года по просьбе редакции был написан "под влиянием Диккенса", которого очень любил, перечитывал "раз десять", рассказ "Бергамот и Гараська". Он решил судьбу Андреева: на него обратил внимание Максим Горький. Молодые писатели сблизились и вместе с некоторыми другими начинающими писателями - Скитальцем, Буниным, Телешовым, и певцом Шаляпиным - образовали тесное литературно-артистическое содружество. Горький помог Андрееву советами и делом и ввел его в книгоиздательское товарищество "Знание", учрежденное группой молодых писателей с целью поддержания и развития социально-реалистических традиций русской литературы 19 в.
С осени 1899 по весну 1900 адрес Андреева - Горбатый мост, Продольный переулок, 7, кв. 1; с 28 августа 1900 до отъезда 2 мая 1901 в Царицыно на дачу Бурлакова - Владимиро-Долгоруковская улица (ныне улица Красина), 9, кв. 29; с августа- сентября 1901 по май 1902 - Большая Грузинская улица, 35, кв. 1. С 1900 Андреев вёл в "Курьере" циклы фельетонов "Впечатления" и ежевоскресный очерк "Москва. Мелочи жизни".
Внимание большой публики Андреев обратил на себя в "Жизни" 1901 года рассказом "Жили-были". В том же году, в сентябре вышел первый том рассказов в петербургском издательстве "Знание" на средства А.М. Горького, куда вошли «Маленький ангел», «Большой шлем», «Ложь», «Молчание» и «Жили-были».  «Кусака», «Защита», «На реке», «Нет прощения», «Сказочки не совсем для детей», «Рассказ о семи повешенных».

За связь с оппозиционным студенчеством Московского университета в январе 1902 Андреев обязывается полицией дать подписку о невыезде.  10 февраля этого же года в церкви Николы Явленского на улице Арбат состоялось венчание Андреева с А.М. Велигорской - внучатой племянницей Т.Г. Шевченко; посажёным отцом был Н.Д. Телешов.
С сентября 1902 по май 1903 Андреев снимал квартиру на Средней Пресне (ныне улица Заморёнова, 34), где Андреев начинает устраивать литературные "понедельники", одновременно в качестве члена Литературно-художественного кружка входя в состав комиссии по устройству литературных "вторников". Андреев - официальный распорядитель на литературно-музыкальном вечере 12 декабря 1902 в зале московского Благородного собрания; подвергался судебному преследованию за прочитанное там С.Г. Скитальцем бунтарское стихотворение "Нет, я не с вами...".
С декабря 1902 Андреев - редактор беллетристического отдела "Курьера"; с помощью М. Горького привлекает к сотрудничеству А.С. Серафимовича, печатает первые произведения А.М. Ремизова, Б.К. Зайцева, Г.И. Чулкова и др. Литературные дебюты Андреева совпали с эпохой огромных успехов Максима Горького, когда публика восторженно стала верить в нарождение новых талантов и жадно раскупала все, что давало какое-нибудь основание предполагать появление свежего дарования. Бросилась она и на небольшую книжку Андреева, которая в короткое время разошлась в нескольких десятках тысяч экземпляров. Критики самых разнообразных направлений, в том числе Михайловский, отнеслись к молодому писателю как к литературному явлению серьезного значения. Уже в этом первом сборнике достаточно определенно обозначились общее направление творчества и литературная манера.
С января 1903 стал членом ОЛРС, общества любителей российской словесности при Московском университете. Часть лета 1903 провёл на даче Добровых в Бутове под Москвой; с сентября 1903 по ноябрь 1905 жил в Средне-Тишинском переулке в Грузинах, 5-7 (дом сохранился частично), откуда с 19 марта по август 1904 выезжает в Крым.
10 февраля 1905, в годовщину свадьбы, попадает в Таганскую тюрьму (одиночная камера № 129) за то, что накануне предоставил свою квартиру для нелегального заседания членов ЦК РСДРП (освобождён 25 февраля под залог, внесённый С.Т. Морозовым, оставаясь под негласным надзором полиции). В том же году Андреев написал рассказ "Губернатор" - отклик на убийство 4 февраля 1905 в Москве эсером П.И. Каляевым московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. 17 ноября 1905 писатель уехал в Петербург, затем в Германию, где от родов умерла его жена (похоронена в Москве на кладбище Новодевичьего монастыря), и на Капри (Италия) к М. Горькому.
Андреев оставался в горьковском ближнем кругу писателей до 1905. К этому времени относится большая часть его рассказов, в том числе «Смех», «Стена», «Бездна», «Мысль», «В тумане» и «Жизнь Василия Фивейского». Отвращение к ужасам войны отразилось в новелле «Красный смех», написанной в 1904 году. Своей известностью после 1905 Андреев в основном обязан успеху в качестве драматурга. Его первая пьеса «К звездам» появилась в 1905, и до 1917 он издавал не меньше одной пьесы в год.
В 1908 поселился в собственном доме в финской деревне Ваммельсу, бывая в Москве лишь наездами в связи с постановкой пьесы "Жизнь человека" в Московском Художественном театре (1907), пьесы "Дни нашей жизни" петербургским Новым театром в Москве и трагедии "Анатэма" в МХТ (1909). В том же году в знак протеста против правительственных репрессий публично отказался участвовать в торжествах по случаю открытия в Москве памятника Н.В. Гоголю. Принял участие в мероприятиях памяти А.П. Чехова в МХТ и побывал на премьере своей пьесы "Анфиса" в театре К.Н. Незлобина (1910), пьесы "Тот, кто получает пощёчины" в московском Драматическом театре и пьес "Gaudeamus" и "Дни нашей жизни" в театре Корша (1915). В декабре этого года Андреев, уже отбывший из Москвы, избран членом редколлегии товарищества "Книгоиздательство писателей в Москве". В 1907 - 10 начинает активно сотрудничать с модернистскими альманахами издательства "Шиповник".
Экспонировался в Петербурге в 1913 на "Выставке независимых" и получил одобрение И.Е. Репина и Н.К. Рериха.
Андреев печатался в "Звезде", "Орловском вестнике", "Московском вестнике", "Курьере", "Журнале для всех", "Нижегородском листке", "Жизни", "Русском богатстве", журнале "Правда", "Утре России", газете "Правда", "Современном мире", "Ежемесячном журнале" и т. д.
В литературных сборниках "Знание" опубликованы: повесть "Жизнь Василия Фивейского" (кн. 1, 1904), рассказ "Красный смех" (кн. 3, 1905), драмы "К звездам" (кн. 10, 1906) и "Савва" (кн. 11, 1906), рассказ "Иуда Искариот и другие" (кн. 16, 1907).  В "Шиповнике": драма "Жизнь человека" (кн. 1, 1907), рассказ "Тьма" (кн. 3, 1907), "Рассказ о семи повешенных" (кн. 5, 1908), памфлет "Мои записки" (кн. 6, 1908), драма "Черные маски" (кн. 7, 1908), пьесы "Анфиса" (кн. 11, 1909), "Екатерина Ивановна" (кн. 19, 1913) и "Тот, кто получает пощечины" (кн. 24, 1916), повесть "Иго войны. Признания маленького человека о великих днях" (кн. 25, 1916).
Незадолго до 1917 года вошел в состав редакции газеты "Русская Воля", где продолжал сотрудничать и после Февральской революции.
Октябрьской революции Андреев не принял. Он жил в это время с семьей на даче в деревне Нейвала близ Мустамяки (Финляндия) и в декабре 1917 после получения Финляндией самостоятельности оказался в эмиграции. Там пером публициста обличал коммунистическое засилье на родине. Его последнее произведение, незаконченный роман-памфлет Дневник Сатаны опубликован в 1921.
Умер Андреев 12 сентября 1919; в 1956 был перезахоронен в Ленинграде.
Блок написал после смерти Андреева: «Андреев жил на Каменноостровском, в доме страшно мрачном: огромная комната - угловая, с фонарем, и окна этого фонаря расположены в направлении островов и Финляндии. Подойдешь к окну - и убегают фонари Каменноостровского цепью в мокрую даль. Леонид Андреев, который жил в писателе Леониде Николаевиче, был бесконечно одинок, не признан и всегда обращен лицом в провал черного окна. В такое окно и пришла к нему последняя гостья в черной маске – смерть».

Прежде, чем углубиться в литературу Леонида Андреева, приведу рассказ Корнея Чуковского (он ведь жил в финской Куоккале и был долгое время соседом Андреева).

Он любил огромное.
В огромном кабинете, на огромном письменном столе стояла у него огромная чернильница. Но в чернильнице не было чернил. Напрасно вы совали туда огромное перо. Чернила высохли.
- Уже три месяца ничего не пишу, - говорил Леонид Андреев. - Кроме "Рулевого", ничего не читаю...
"Рулевой" - журнал для моряков. Вон на конце стола последний номер этого журнала; на обложке нарисована яхта. Андреев ходит по огромному своему кабинету и говорит о морском - о брамселях, якорях, парусах. Сегодня он моряк, морской волк. Даже походка стала у него морская. Он курит не папиросу, а трубку. Усы сбрил, шея открыта по-матросски. Лицо загорелое. На гвозде висит морской бинокль.
Вы пробуете заговорить о другом. Он слушает только из вежливости.
- Завтра утром идем на "Савве", а покуда...
"Савва" - его моторная яхта. Он говорит об авариях, подводных камнях и мелях.
Ночь. Четыре часа. Вы сидите на диване и слушаете, а он ходит и говорит монологи.
Он всегда говорит монологи. Речь его ритмична и текуча. Иногда он останавливается, наливает себе стакан крепчайшего, черного, холодного чая, выпивает его залпом, как рюмку водки, лихорадочно глотает карамельку и снова говорит, говорит... Говорит о боге, о смерти, о том, что все моряки верят в бога, что, окруженные безднами, они всю жизнь ощущают близость смерти; еженощно созерцая звезды, они становятся поэтами и мудрецами. Если б они могли выразить то, что они ощущают, когда где-нибудь в Индийском океане стоят на вахте под огромными звездами, они затмили бы Шекспира и Канта...
Но вот, наконец, он устал. Монолог прерывается длинными паузами. Походка становится вялой. Половина шестого. Он выпивает еще два стакана, берет свечку и уходит к себе:
- Завтра утром идем на "Савве".
Вам постлано рядом в башне. Вы ложитесь, но не можете заснуть. Вы думаете: как он устал! Ведь в эту ночь он прошел по своему кабинету не меньше восемнадцати верст, и если бы записать, что он говорил в эту ночь, вышла бы не маленькая книга. Какая безумная трата сил!
Утром на баркасе "Хамо-идол" мы отправляемся в море. И откуда Андреев достал эту кожаную рыбачью норвежскую шапку? Такие шапки я видал лишь на картинках в журнале "Вокруг света". И высокие непромокаемые сапоги, совсем как у кинематографических пиратов. Дайте ему в руки гарпун - великолепный китобой из Джека Лондона.
Вот и яхта. Вот и садовник Абрам, он же Степаныч, загримированный боцманом. До позднего вечера мы носимся по Финскому заливу, и я не перестаю восхищаться гениальным актером, который уже двадцать четыре часа играет - без публики, для самого себя - столь новую и трудную роль. Как он набивает трубку, как он сплевывает, как он взглядывает на игрушечный компас! Он чувствует себя капитаном какого-то океанского судна. Широко расставив могучие ноги, он сосредоточенно и молчаливо смотрит вдаль; отрывисто звучит его команда. На пассажиров никакого внимания: какой же капитан океанского судна разговаривает со своими пассажирами!..

Когда через несколько месяцев вы снова приезжали к нему, оказывалось, что он - живописец.
У него длинные волнистые волосы, небольшая бородка эстета. На нем бархатная черная куртка. Его кабинет преображен в мастерскую. Он плодовит, как Рубенс: не расстается с кистями весь день. Вы ходите из комнаты в комнату, он показывает вам свои золотистые, зеленовато-желтые картины. Вот сцена из "Жизни Человека". Вот портрет Ивана Белоусова. Вот большая византийская икона, изображающая с наивным кощунством Иуду Искариотского и Христа. Оба похожи как близнецы, у обоих над головами общий венчик.
Всю ночь он ходит по огромному своему кабинету и говорит о Веласкесе, Дюрере, Врубеле. Вы сидите на диване и слушаете. Внезапно он прищуривает глаз, отступает назад, окидывает вас взором живописца, потом зовет жену и говорит:
- Аня, посмотри, какая светотень!..
Вы пробуете заговорить о другом, но он слушает только из вежливости. Завтра вернисаж в Академии художеств, вчера приезжал к нему Репин, послезавтра он едет к Галлену... Вы хотите спросить: "А что же яхта?", но домашние делают вам знаки: не спрашивайте. Увлекшись какой-нибудь вещью, Андреев может говорить лишь о ней, все прежние его увлечения становятся ему ненавистны. Он не любит, если ему напоминают о них.
Когда он играет художника, он забывает свою прежнюю роль моряка; вообще он никогда не возвращается к своим прежним ролям, как бы блистательно они ни были сыграны.

А потом цветная фотография.
Казалось, что не один человек, а какая-то фабрика, работающая безостановочно, в несколько смен, изготовила все эти неисчислимые груды больших и маленьких фотографических снимков, которые были свалены у него в кабинете, хранились в особых ларях и коробках, висели на окнах, загромождали столы. Не было такого угла в его даче, который он не снял бы по нескольку раз. Иные снимки удавались ему превосходно - например, весенние пейзажи. Не верилось, что это фотография, - столько в них было левитановской элегической музыки.
В течение месяца он сделал тысячи снимков, словно выполняя какой-то колоссальный заказ, и, когда вы приходили к нему, он заставлял вас рассматривать все эти тысячи, простодушно уверенный, что и для вас они источник блаженства. Он не мог вообразить, что есть люди, для которых эти стеклышки неинтересны. Он трогательно упрашивал каждого заняться цветной фотографией.
Ночью, шагая по огромному своему кабинету, он говорил монологи о великом Люмьере, изобретателе цветной фотографии, о серной кислоте и поташе... Вы сидели на диване и слушали.

Целая полоса его жизни была окрашена любовью к граммофонам - не любовью, а бешеной страстью. Он как бы заболел граммофонами, и нужно было несколько месяцев, чтобы он излечился от этой болезни.

Я помню, как в Куоккале он увлекся игрой в городки.
- Мы больше не можем играть, - говорили утомленные партнеры. - Темно, ничего не видно!
- Принесите фонари! - кричал он, - Ставьте фонари возле чушек!
- Но ведь мы разобьем фонари.
- Не беда!
Первый же удар, сделанный Сергеевым-Ценским, великим мастером этой русской национальной игры, угодил в фонарь, а не в чушку. Фонарь - вдребезги, но Андреев кричал:
- Скорее зажигайте другой!

Это незнание меры было его главной чертой. Камин у него в кабинете был величиной с ворота, а самый кабинет точно площадь. Его дом в деревне Ваммельсуу высился над всеми домами: каждое бревно стопудовое, фундамент - циклопические гранитные глыбы.
Помню, незадолго до войны он показал мне чертеж какого-то грандиозного здания.
- Что это за дом? - спросил я.
- Это не дом, это стол, - отвечал Леонид Андреев.
Оказалось, что он заказал архитектору Олю проект многоэтажного стола: обыкновенный письменный стол был ему тесен и мал.
Такое тяготение к огромному, великолепному, пышному сказывалось у него на каждом шагу. Гиперболическому стилю его книг соответствовал гиперболический стиль его жизни. Недаром Репин называл его "герцог Лоренцо". Жить бы ему в раззолоченном замке, гулять по роскошным коврам в сопровождении блистательной свиты. Это было ему к лицу, он словно рожден был для этого. Как величаво он являлся гостям на широкой, торжественной лестнице, ведущей из кабинета в столовую! Если бы в ту пору где-нибудь грянула музыка, это не показалось бы странным.

Его дом был всегда многолюден: гости, родные, обширная дворня и дети, множество детей, и своих и чужих, - его темперамент требовал жизни широкой и щедрой. Его красивое, смуглое, точеное, декоративное лицо, стройная, немного тучная фигура, сановитая, легкая поступь - все это гармонировало с той ролью величавого герцога, которую в последнее время он так превосходно играл. Здесь была его коронная роль, с нею он органически сросся. Шествовать бы ему во главе какой-нибудь пышной процессии, при свете факелов, под звон колоколов.
Но его огромный камин поглощал неимоверное количество дров, и все же в кабинете стояла такая лютая стужа, что туда было страшно войти. Кирпичи тяжелого камина так надавили на тысячепудовые балки, что потолок обвалился и в столовой было невозможно обедать. Гигантская водопроводная машина, доставлявшая из Черной речки воду, испортилась, кажется, в первый же месяц и торчала, как заржавленный скелет, словно хвастая своею бесполезностью, пока ее не отдали на слом.
Тенистые большие деревья, которые со страстным увлечением каждую осень сажал Леонид Николаевич, пытаясь окружить свою усадьбу живописным садом - или парком, - каждую зиму почти всегда вымерзали, оставляя пустырь пустырем.
Зимняя жизнь в финской деревне убога, неуютна, мертва. Снег, тишина, даже волки не воют. Финская деревня не для герцогов.

И вообще эта помпезная жизнь казалась иногда декорацией. Казалось, что там, за кулисами, прячется что-то другое.
В монументальность его дома не верилось. Среди скудной природы на убогой земле дом казался призрачным, зыбким видением, которое через минуту исчезнет.
- Ты думаешь, это гранит, - говорил пьяный Куприн, стоя перед фасадом огромного дома. - Врешь! Это не гранит, а картон. Дунь на него - он повалится.
Сколько ни дул Куприн, гранит не хотел валиться; и все же в этих шутливых словах слышалась правда: действительно, во всем, что окружало и отражало Андреева, было что-то декоративное, театральное. Вся обстановка в его доме казалась иногда бутафорской; и самый дом - в норвежском стиле, с башней - казался вымыслом талантливого режиссера. Костюмы Андреева шли к нему, как к оперному тенору,- костюмы художника, спортсмена, моряка. Он носил их, как носят костюмы на сцене.

Не знаю почему, всякий раз, как я уезжал от него, я испытывал не восхищение, а жалость. Мне казалось, что кто-то обижает его. Почему он барахтается в Финском заливе, если ему по плечу океан? Можно ли такую чрезмерную душу тратить на граммофоны? Вчера он всю ночь говорил о войне, восемь часов подряд шагал по своему кабинету и декламировал великолепный монолог о цеппелинах, десантах, кровавых австрийских полях. Почему же он сам не поедет туда? Почему он сидит у себя в пустоте, ничего не видя, не зная, и говорит в пустоту, перед случайным, заезжим соседом? Если бы ту энергию, которую он тратил на ночные хождения по огромному своему кабинету - или хоть половину ее, - он употребил на другое, он был бы величайшим путешественником, он обошел бы всю землю, он затмил бы Ливингстона и Стэнли. Его энергический мозг жаждал непрерывной работы, эта безостановочная мельница требовала для своих жерновов нового и нового зерна, но зерна почти не было, не было живых впечатлений - и огромные жернова с бешеной силой, с грохотом вертелись впустую, зря, вымалывая не муку, а пыль.
Да и откуда было взяться зерну? В своей Финляндии Андреев жил, как в пустыне. Вы уезжали куда-нибудь в дальние страны, летали на самолетах, сражались и, возвратившись, с изумлением видели, что он все так же шагает по своему кабинету, продолжает тот же монолог, начатый около года назад. И его огромный кабинет казался в тот вечер очень маленьким и его речь захолустной. Не жалко ли, что художник, такой восприимчивый, с такими жадными и зоркими глазами, не видит ничего, кроме снега, сидит в четырех стенах и слушает завывание ветра? В то время как его любимые Киплинги, Лондоны, Уэллсы колесили по четырем континентам, он жил в пустоте, в пустыне, без всякого внешнего материала для творчества, и нужно изумляться могучести его поэтических сил, которые и в пустоте не иссякли.

Писанию Леонид Андреев отдавался с такой же чрезмерной стремительностью, как и всему остальному, - до полного истощения сил. Бывали месяцы, когда он ничего не писал, а потом вдруг с невероятной скоростью продиктует в несколько ночей огромную трагедию или повесть. Шагает по ковру, пьет черный чай и четко декламирует; пишущая машинка стучит как безумная, но все же еле поспевает за ним. Периоды, диктуемые им, были подчинены музыкальному ритму, который нес его на себе, как волна. Без этого ритма, почти стихотворного, он не писал даже писем. Он не просто сочинял свои пьесы и повести, - он был охвачен ими, как пожаром. Он становился на время маньяком, не видел ничего, кроме них; как бы малы они ни были, он придавал им грандиозные размеры, насыщая их гигантскими образами, ибо в творчестве, как в жизни, был чрезмерен; недаром любимые слова в его книгах - "огромный", "необыкновенный", "чудовищный". Каждая тема становилась у него колоссальной, гораздо больше его самого, и застилала перед ним всю вселенную.
И поразительно: когда он создавал своего Лейзера, еврея из пьесы "Анатэма", он даже в частных разговорах, за чаем, невольно сбивался на библейскую мелодию речи. Он и сам становился на время евреем. Когда же он писал "Сашку Жегулева", в его голосе слышались волжские залихватские ноты. Он невольно перенимал у своих персонажей их голос и манеры, весь их душевный тон, перевоплощался в них, как актер. Помню, однажды вечером он удивил меня бесшабашной веселостью. Оказалось, что он только что написал Цыганка, удалого орловца из "Повести о семи повешенных". Изображая Цыганка, он и сам превратился в него и по инерции оставался Цыганком до утра - те же слова, те же интонации, жесты. Герцогом Лоренцо он сделался, когда писал свои "Черные маски", моряком - когда писал "Океан".
Поэтому о нем существует столько разноречивых суждений. Одни говорили: он чванный. Другие: он душа нараспашку. Иной, приезжая к нему, заставал его в роли "Саввы". Иной натыкался на студента из комедии "Дни нашей жизни". Иной - на пирата Хорре. И каждый думал, что это Андреев. Забывали, что перед ними художник, который носит десятки личин, который искренне, с беззаветной убежденностью считает каждую свою личину лицом.
Было очень много Андреевых, и каждый был настоящий. Некоторых Андреевых я не любил, но тот, который был московским студентом, мне нравился. Вдруг он становился мальчишески проказлив и смешлив, сорил остротами, часто плохими, но по-домашнему милыми, сочинял нескладные вирши. В одну такую озорную минуту, желая посмеяться над московским писателем Т., который был необыкновенно учтив, он на рассвете позвонил к нему по телефону.
- Кто говорит? - спрашивает учтивый писатель спросонья.
- Боборыкин! - отвечает Андреев.
- Это вы, Петр Дмитриевич?
- Я, - отвечает Андреев дряхлым, боборыкинским голосом.
- Чем могу служить? - спрашивает учтивый писатель.
- У меня к вам просьба, - шамкает Андреев в телефон. - Дело в том, что в это воскресенье я женюсь... Надеюсь, вы окажете мне честь, будете моим шафером.
- С радостью! - восклицает учтивый писатель, не смея из учтивости прийти в изумление по поводу свадьбы восьмидесятилетнего старца, к тому же обладавшего женой.
Этот вкус к озорству и мальчишеству проявлялся у Леонида Андреева даже в поздние, предсмертные годы. Помню, однажды вечером он подговорил человек двадцать друзей и знакомых позвонить с утра по такому-то номеру, а когда к телефону подойдет абонент, самым сладким голосом спросить у него:
- Дрюнечка, скажите, пожалуйста, видели вы бани Каракаллы?
"Дрюнечка" был его зять, петербургский архитектор Андрей Андреевич Оль. Он только что воротился из Рима, куда ездил для изучения античного зодчества, но, по его же признанию, не успел поглядеть на знаменитые развалины Каракалловых бань. Узнав об этом, Леонид Николаевич и придумал для него такую телефонную казнь. После второго же звонка бедный Оль начал свирепо ругаться, после пятого исчерпал все ругательства и только с остервенением рявкал, яростно швыряя телефонную трубку.

Очень забавно рассказывал Леонид Николаевич о временах своего студенчества, когда он с трехрублевкой в кармане совершал "кругосветные плавания" по московским переулкам и улицам, заходя во все кабаки и трактиры и в каждом выпивая по рюмке. Обязательное условие этого плавания - не пропустить ни одного заведения и благополучно вернуться в свою исходную гавань.
- Сперва все шло у меня хорошо. Я плыл на всех парусах. Но в середине пути всякий раз натыкался на мель. Беда в том, что в одном переулке две пивные помещались визави, дверь в дверь. Всякий раз, когда я выходил из второй двери, меня брало сомнение, был ли я в первой, и так как я человек добросовестный, я два часа ходил между двумя заведениями, пока не погибал окончательно.

Свою дачу Андреев называл "Вилла Аванс" (она была построена на деньги, взятые авансом у издателя). Про одного критика выразился: "Иуда из Териок" (вместо "Искариот"). Про одну нашу знакомую даму, любовники которой были братьями: "братская могила".
Но часто эта веселость была, как и все у Андреева, чрезмерная, имела характер припадка, от нее вам становилось не по себе, и вы радовались, когда она, наконец, проходила. После этого припадка веселости он становился мрачен и чаще всего начинал монологи о смерти. То была его любимая тема. Слово "смерть" он произносил особенно - очень выпукло и чувственно: смерть, как некоторые сластолюбцы - слово женщина. Тут у Андреева был великий талант: он умел бояться смерти, как никто. Бояться смерти - дело нелегкое; многие пробуют, но у них ничего не выходит; Андрееву оно удавалось отлично; тут было истинное его призвание: испытывать смертельный, отчаянный ужас. Этот ужас чувствуется во всех его книгах, и я думаю, что именно от этого ужаса он спасался, хватаясь за цветную фотографию, за граммофоны, за живопись. Ему нужно было хоть чем-нибудь загородиться от тошнотворных приливов отчаяния. В страшные послереволюционные годы (1907-1910), когда в России свирепствовала эпидемия самоубийств, Андреев против воли стал вождем и апостолом уходящих из жизни. Они чуяли в нем своего. Помню, он показывал мне целую коллекцию предсмертных записок, адресованных ему самоубийцами. Очевидно, у тех установился обычай: прежде чем покончить с собой, послать письмо Леониду Андрееву.
Иногда это казалось особенно странным. Иногда, глядя на него, как он хозяйским, уверенным шагом гуляет у себя во дворе, среди барских конюшен и служб, в сопровождении Тюхи, великолепного пса, или как в бархатной куртке он позирует перед заезжим фотографом, вы не верили, чтобы этот человек мог носить в себе трагическое чувство вечности, небытия, хаоса, мировой пустоты. Но в том-то и заключалась основная черта его писательской личности, что он - плохо ли, хорошо ли - всегда в своих книгах касался извечных вопросов, трансцендентных, метафизических тем. Другие темы не волновали его. Та литературная группа, среди которой он случайно оказался в начале своего писательского поприща, - Бунин, Вересаев, Чириков, Телешов, Гусев-Оренбургский, Серафимович, Скиталец, - была внутренне чужда Леониду Андрееву. То были бытописатели, волнуемые вопросами реальной действительности, а он среди них был единственный трагик, и весь его экстатический, эффектный, чисто театральный талант, влекущийся к грандиозным, преувеличенным формам, был лучше всего приспособлен для метафизико-трагических тем».

Великолепный рассказ. Корней Иванович всегда умел увидеть в интересных современниках удивительное.

Но я перехожу к творчеству Леонида Андреева. Когда-то давно я пробовал читать его рассказы. Это чтение оставляло тяжёлое чувство. Посмотрим, какое впечатление на меня произведут его произведения сейчас. Вряд ли я смогу осилить все произведения Леонида Андреева. Ну, хотя бы, те, которые упоминаются критиками, как наиболее заметные.
Воровский в 1910 году писал: «Если вы попросите современного интеллигентного русского читателя назвать наиболее талантливых авторов наших дней, он, наверное, на одно из первых мест - если не на первое - поставит Леонида Андреева. И, тем не менее, этот самый читатель прочитывает каждую новую вещь Андреева с неудовлетворенным чувством: "Нет, это не то; эта вещь автору не удалась". И почти все, что дал литературе Л. Андреев, сводится, в конце концов, к длинному ряду таких неудавшихся произведений».

Анализируя творчество Леонида Андреева, я бы условно выделил четыре периода:
- Ранний период, основанный на детских и юношеских  впечатлениях (зарабатывание авторитета в лит.кругах) (1898-1901);
- Предреволюционный и революционный период (прощупывание спроса)  (1902-1906);
- Период депрессии (ковка денег на психопатических настроениях) (1907-1910);
- Период деградации (метания интересов, публицистика) (1911-1919).
 20.04.17.

Однако, в итоге я прочитал почти всё (источник - сайт lib.ru), за исключением большей части драматических произведений.
Чтобы сразу было ясно моё отношение к прочитанному и к творчеству Леонида Андреева, я приведу ниже мои комментарии к отдельным вещам в хронологической последовательности.

Первый период.
1898. Баргамот и Гараська. Ну, что ж, рассказ хороший. И нельзя сказать, что что-то в нём «не то». Всё на месте. Может быть, длинновато предисловие (о Бергамоте и Гараське) и слишком быстрый конец?
1898. Из жизни штабс-капитана Каблукова. Ну, что ж, рассказ добрый. Видимо, тоже из жизни.
1898. Алёша-дурачок.  Добрый детский рассказ. Правда, самый конец грустный. Но, всё равно, добрый рассказ.
1898. Что видела галка. Тоже добрый рассказ.
1898. Защита. Нет, это не годится. Как-то отдаёт «Воскресеньем» Толстого. Но безнадёжно.
1899. Валя. Тоже грустный, но добрый рассказ.
1899. Молодежь. Тоже добрый рассказ. Вот когда он пишет по своим воспоминаниям, получается хорошо. А когда начинает выдумывать, то его воспалённая фантазия рождает кошмары.
1899. В Сабурове. Это добрый рассказ.
1899. Ангелочек. Тоже очень грустный рассказ. Но хороший.
1899. Друг. Грустный, но очень добрый рассказ. До слёз.
1899. Большой шлем. Отличный рассказ. И слезу не прошибает.
1899. У окна. Это уже грустный рассказ с налётом безысходности. А это из-за того, что это уже выдумка Андреева.
1899. Памятник. В принципе, рассказ добрый, но грустный.
1900. В темную даль. Рассказ о террористе из богатой семьи. Грустно и безнадёжно, поскольку он не может отказаться от своих идей.
1900. Первый гонорар. Рассказ неплохой. Из его жизни. И доброта есть.
1900. Мельком. Рассказик такой средненький.
1900. В поезде. Грустно. Жизнь проходит мимо.
1900. Ложь. А это уже какая-то психопатия. Никого не жалко. Это не годится.
1900. Праздник. Хороший, добрый рассказ. Пасхальный.
1900. Прекрасна жизнь для воскресших. С одной стороны, рассказ грустный, даже печальный, поскольку о мёртвых. А с другой – есть какая-то радостная возвышенность. Пасхальный рассказ.
1900. Молчание. Тоже очень грустный, печальный рассказ. Но тоже очень хороший. Ему удаются описания природы и внутреннего состояния человека.
1901. Утенок. Рассказ, якобы с юмором, но грустный. Но сойдёт.
1901. Иностранец. Поначалу, показалось, что это будет очередная безнадёга. Но в итоге оказалось, что это какая-то патриотическая вещь.
1901. Книга. Рассказ грустный, но добрый.
1901. Кусака. Тоже очень пронзительный рассказ, тоже до слёз.
1901. Случай. Вроде бы добрый рассказ, но грустный.
1901. Смех. Ну, что ж. Это такой коротенький рассказ – анекдот. О потерянной любви.
1901. Жили были. Тоже хороший рассказ. Очень грустный, до слёз.
1901. Набат. Это уже кошмар и ужас. Сам Андреев считал это «ерундицей», а Горький восхищался.
1901. Буяниха. Рассказ грустный, но хороший. При жизни Андреева не публиковался. Видимо, из детских впечатлений (Пушкарная улица). Он сам считал его «позорнейшим явлением в литературе, стыд и срам и поношение человека» (в 1907 году).
1901. Гостинец. Очень грустный рассказ, но хороший, добрый.
1901. В подвале. Это уже мрак  и жуть. Грусть и тоска безысходная.
1901. Стена. Ну, это уже клиника. И противно.
1902. На реке. Рассказ неплохой. Во всяком случае, без мрачности и психопатии.
1902. Бездна. Да, это действительно, бездна. Безысходность. Нет, это не пойдёт.
1902. В тумане. А это рассказ из серии «Не то». Конец – грусть и тоска безысходная. В общем, тоже фигня.
1902. Весной. Рассказ тоже поначалу казался безысходным, но в итоге получился добрым. А потому, что, оказывается, рассказ автобиографический – он пережил смерть отца. Но в 1902 году он считал рассказ не удавшимся.
1902. Город. Грусть и тоска безысходная.
1902. Мебель. Вещь так себе. И Андреев тоже к ней относился скептически. Но кошмаров нет.
1902. Мысль. Сильная вещь. И действительно, можно сойти с ума, читая её. Но безнадёги нет.
1902. Предстояла кража. Добрый рассказ.

Второй период.
1903. Петька на даче. Добрый рассказ.
1903. Жизнь Василия Фивейского. Грусть и тоска безысходная. Страх и жуть. Уже в начале творчества у Андреева был страх и жуть. А что же будет потом?
1903. Марсельеза. Тоже ничего особенного. Предвосхищение революции, которую он впоследствии проклял.
1903. Весенние обещания. Грусть и тоска безысходная. А мог бы быть пасхальный рассказ.
1903. Великан. Рассказ добрый, но очень грустный конец. Умирающий ребёнок.
1903. На станции. Это какой-то очерк, наблюдения из жизни. Предчувствие революции.
1904. 11.10. Призраки. Рассказ о частном сумасшедшем доме. Есть какой-то налёт доброты, но, всё равно, - сумасшедший дом. И тоже «не то». Написано незадолго или одновременно с «Красным смехом».
1904. 8.11. Красный смех. Безумие и ужас. В первой половине, где рассказывается о войне, не чувствуется реальности. Как написал Волошин «Леонид Андреев не принимал участия в Русско-японской войне. Он прочел о пролитой крови в газетах и был естественно глубоко потрясен, как, вообще, бывают потрясены обыватели, привыкшие соединять идеи культуры и безопасности». А вообще, русско-японская война запомнилась Цусимским морским сражением, а какими-то ожесточенными сухопутными боями не запомнилась. Десятки тысяч погибших. А что бы Андреев написал о Великой отечественной войне? Да даже о Первой мировой? Андреев просто протаскивает свою идею о войне, как о сумасшествии, т.е. совершенно не связывает причины с последствиями. А во второй половине (о сумасшествии брата) – отголоски революции 1905 года. Хотя какие отголоски? Вещь написана в 1904 году. Это, скорее, результат его воспаленной фантазии. Он, когда писал, сам сходил с ума. Или пил горькую. В итоге – талант, растраченный зря. Андреев воспринимает действительность не умом, а хребтом. Чувствует, но не понимает. Художник.
1904. Нет прощения. В принципе, ничего плохого нет, но и хорошего тоже. Средне.
1904. Оригинальный человек. Некая сатира на чиновничий мир. На самом деле, фигня.
1904. Вор. Рассказ неплохой. Описаны переживания некоего вора, который поначалу просыпается к новой жизни, а потом пытается убежать от преследования, но его ловят за кражу. Конец какой-то невнятный. Из серии «не то».
1905. Бен-Товит. Рассказ подтверждает версию о том, что распятие Христа не было чем-то из ряда вон выходящим. Это было рядовое событие, которое потом было раскручено церковью. То есть Андреев это представляет как какой-то кошмар – еврейчик проморгал  распятие  Христа,  так  как  в этот день у него нестерпимо болели зубы...  Но ведь, на самом-то деле так и было! Так что этот рассказ я зачисляю в актив Андреева.
1905. К звёздам (пьеса). Отголоски революции. Вроде бы тоски нет, но и радости тоже нет. Местами затянуто.
1905. Губернатор. Неплохо. Так постепенно нарастает ожидание. Конечно, это не соответствует действительности, но написано хорошо.
1905. Так было. Очерк французской революции. Для Андреева революция - таинственное восстание миллионов. То есть некое явление, возникающее неизвестно из-за чего. На пустом месте. Эта вещь – продолжение «Красного смеха», написанного годом ранее. «Безумие и ужас». Можно говорить, что этим он как бы предсказывает 1917 год. Как «Красным смехом» предсказывал мировую войну.
1905. Христиане. Забавный рассказ. Упёрлась баба и не хочет присягать. Выглядит, как издёвка над религией. Наверное, тоже зарисовка из жизни. Интересно, а у нас берут со свидетелей обязательство не врать? Нет! У нас предупреждают об ответственности за ложные показания.
1906. Елеазар. Его воскресил Иисус зачем-то. И после воскрешения его взгляд омертвлял живых. По приказу Августа ему выжгли глаза, чтобы он этого не делал. Очередное «безумие и ужас» на библейскую тему. Прочитать не смог. Волошин подробно разобрал этот рассказ и поставил его в один ряд с «Красным смехом» и «Жизнью Василия Фивейского».

Третий период.
1907. Из рассказа, который никогда не будет окончен. Ничего особенного. Воспоминания о революции.
1907. Иуда Искариот. Эта вещь не может претендовать на самое знаменитое произведение Леонида Андреева. Может быть, для верующих это откровение. Но для меня в этом выдающегося нет ничего. Ну, нафантазировал он эти дни и переживания Иуды. Может быть, даже отчасти простил его. Понять – значит простить. Библейская история просто объясняет предательство Иуды корыстью (30 серебренников). А Андреев подвёл под это идейную базу. В основе, всё равно, - библейская сказка о реальном проповеднике, которого распяли за проповеди против существующих порядков. А потом уже служители церкви на это повесили сказки про воскресение и т.п. То, что Андреев написал это после смерти первой жены в запое,  не возвеличивает это произведение. После этого он ещё много чего написал. А его версия событий, описанных в библии, не лучше других версий, например, Булгакова в «Мастере и Маргарите».
1907. Мои анекдоты. Ничего смешного в этих анекдотах нет, за исключением, быть может, первого. И то слегка. Анекдоты про смерть – не анекдоты. А предвестники маразма. Умиляют пояснения после «анекдотов» типа «здесь смешно то, что…» Вот это, действительно, смешно. И говорит о том, что чувства юмора у Андреева нет. В общем, фигня.
1907. Рассказ змеи о том, как у неё появились ядовитые зубы. Рассказ злой.
1907. Сказочки не совсем для детей. Тоже недобрая сказка, но завораживает.
1907. Тьма. С одной стороны, это героизация террориста. И как-то даже жалко, что он не устроил теракт. И вообще, его жалко, что, вроде, собрался начать новую жизнь, - и тут его побрали. Да, этот рассказ, как раз, из серии «не то». Недоделанный. Но хорошо хоть, что нет ужасов и тоски.
1907 - 1908. Жизнь человека (пьеса). Хочется сказать: «ну, и что? Что хотел сказать Андреев? Что человек рождается, живёт и умирает? Что в этом нового?» Это схоже с «солнце светит, арык журчит, верблюд идёт». Только здесь говорится о том, что есть, а у Андреева грусть и тоска безысходная. И всё это подаётся этаким менторским тоном, вроде нравоучения. Эта пьеса – очередное свидетельство маразма и разложения русской интеллигенции в начале двадцатого века. И деградации самого Андреева.
1908. Рассказ о семи повешенных. Тяжёлый рассказ (повесть). Но, надо признать, что Андреев – мастер психологических портретов, переживаний персонажей.
1908. Дни нашей жизни (пьеса). И что здесь народу понравилось? Чушь какая-то из жизни пьяниц и проституток. Поставили сначала в Питере «Новый театр» 1908 году (разложение) и в Москве в театре Корша в 1915 году. Война, угар. Сейчас даже невозможно представить. Фигня. Правда, нет мрака и жути, но противно.
1908. Иван Иванович. Воспоминания о революции 1905 года. Ничего особенного, но хотя бы без тоски безысходной.
1908. Проклятие зверя. Очередное безумие. Бред сумасшедшего. Праздно шатающегося по большому городу человека. Фигня. И зачем я это читал?
1909. Чёрт на свадьбе. Какая-то фигня. Ни радости, ни доброты.
1909. Сын человеческий. Это что-то вроде «Василия Фивейского». Ну, свихнулся старый поп. Ну, и что? Фигня.
1910. Неосторожность. Какая-то муть. Ерунда. Бред Андреева.
1910. День гнева. Психопатическая вещь. В 1910 году он призывал всё разрушить, а в 1917, когда это коснулось лично его, он охаивал большевиков.

Четвёртый период.
1911. Цветок под ногою. Какие-то наблюдения о жизни сына. С любовью. Но немного поверхностно. И непонятно, где «цветок под ногою»?
1911. Покой. Занятно. Никакой доброты нет, но занятно. Фантазия Андреева работает.
1913. Не убий (пьеса). Муть голубая. Какие-то все бытовые разборки. Фигня.
1914. Герман и Марта. Грустный рассказ из жизни в Финляндии. Это возврат к рассказам по личным впечатлениям из первого периода. Но доброты ранних рассказов нет. Веет холодом.
1915. Ослы. Весёлый рассказ.
1916. Возврат. Фигня. Бред. Но не страшно.
1916. Иго войны. Не доделано. Надо было позже писать. На год. Но, с другой стороны, и так всё ясно. Грусть и тоска безысходная. Но хотя бы без ужаса. Представляет интерес как свидетельство событий в тылу России в первую мировую войну.
1916. Конец Джона-проповедника. Грустновато, но ничего себе. Это, видимо, из периода увлечения морем.
1916. Собачий вальс (пьеса). Занятная вещь. Андреев проявил хитроумие. Даже слишком. Потому что не понятен конец. Но тоски нет, ужасов нет. Доброты, конечно, нет. Но маразма нет, и на том спасибо для периода деградации. Во время войны её не ставили – поставили уже после смерти в 1922 году.
1917. Политические очерки. Истерика русского интеллигента по поводу Великой октябрьской социалистической революции. Предвосхищает его смерть через два года.
1919. Дневник Сатаны. Я думал, что это нечто против большевиков. Какие-то ужасы октябрьской революции. Но ужасов нет. Длинно, нудно, многочисленные рассуждения о чувствах «Сатаны». Доброты ранних рассказов нет. То есть, конечно, он намекает, что большевики (этот  Магнус) сделали революцию на деньги америкосов. Но как-то это мелкотравчато. В общем, фигня. Андреев на почве пьянства, войны и революции деградирует в своем финском бараке.
1919. Спасите! Это, конечно, глас вопиющего в пустыне. Правда, он видит только положение в Питере. Что там безжалостно уничтожают противников большевиков. Вырезают все семьи. И понять большевиков можно: в столице не должно быть врагов. Они сами пришли к власти в результате переворота. Они позволили уехать врагам. И те, кто остался, считаются потенциальными участниками контрпереворота. Если бы Андреев был в Питере, то его тоже убили бы. Может быть, он и умер в том же 1919 году с чьей-то помощью?


Надо сказать, что спустя полвека творчество Леонида Андреева также оставляет тяжёлое чувство.
Андреев очень разнообразен в начале творческого пути. То есть его привлекают различные сюжеты и персонажи. И поначалу он пишет добрые рассказы. Но чем дальше, тем больше он уходит в психопатию. Чуковский называет это «метафизико-трагические темы».
Языком он владеет в совершенстве. Однако он не любит своих героев. А любил ли он, вообще, кого-то, кроме себя?
Описания его подробны и местами кажутся излишними. Но этим он нагнетает психопатию. При этом многие его вещи, на мой взгляд, заслуживают определения «фигня».

В пьесах склонность к затянутости вызывает ещё большее неприятие. Поэтому я и не стал над ними «париться». Это не Шекспир. Популярность его пьес в предреволюционной России я объясняю тем, что он активно вращался в театральных кругах.

Из четырёх «писателей-орловцев», о которых я пишу, Андреев больше всех прожил в Орле. Но также как и трое других (Лесков, Фет и Бунин) он не сказал о родном городе доброе слово.
А те «орловцы», которые сказали такие слова, не оставили заметный след в русской литературе.

Если Вас, неизвестный читатель,  заинтересовало это произведение, то, пожалуйста, напишите пару слов atumanov46@mail.ru