Последняя охота

                ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА
     За всю, можно сказать, уже не короткую  жизнь, мне пришлось сменить не одно и не два, а гораздо больше мест жительства. Жил я и в степи, и среди нив и полей, и на берегу рек и озёр, но самым экзотическим местом жительства считаю тайгу.

  Работал я в геологоразведочной партии, на месторождении железных руд, в глубокой тайге, куда можно было «самолетом только долететь». Или доехать по зимнему пути по льду рек.

   Жил в таких красивых местах, о которых вспоминаю с восторгом. Высоченные и толстенные кедры нависали над моей избушкой, сорили на крышу спелыми шишками и грозили упасть на неё и раздавить нас  другом, с которым мы её и построили, перебравшись из палаток в более теплое своё жильё.
 
   Жил я  среди  крутых гор, между которых можно было построить шатёр, как защиту от ветров и дождей,  бродил  с ружьем,  по горным дорогам и тропам, с которых открывались завораживающие виды на хребты саянские, на реки и речки, бурлящие где-то внизу среди скал и утёсов.
 
   Лазил я  по россыпям,  ручьям и распадкам, собирая черемшу и бруснику с черникой, но самым сладостным воспоминанием осталась в моей памяти охота на рябчиков. Много их было тогда в тайге, где разместилась наша геологическая партия. Ружья в те годы ещё продавались без всяких там разрешений. Рябчиков можно было добывать без лицензий.

   Я купил в местном магазине гладкостволку шестнадцатого калибра, запасся дымным и бездымным порохом, дробью и картечью, набил зарядами патроны и, в один из длинных выходных, отправился в горы, в глубину дремучих кедров, пихт и елей. Это был уже не первый мой поход в тайгу, но никогда я ещё не настраивался на охоту так серьёзно, как в тот раз.

  На более серьёзную дичь и зверя я был не годен. Не было во мне такого азарта, как у заядлых охотников, но пострелять рябчиков я был не прочь. Экзотическая охота, можно сказать, эстетическая.

    Кто такие рябчики? Не всякий сельский житель видел этих благородных птиц, тем более городской. Сразу вспоминается Маяковский: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Неужели это пища только буржуев? Отнюдь! Хотя очень благородная птичка. И мясо его, ну очень вкусное! Особенно грудинка. Ресторанная птичка, не маленькая, не колибри, вполне промысловая, серенькая, до килограмма весом. И так интересна охота на него, особенно весной, во время брачного периода.

     За мною увязался наш почти слепой кобель Казбек, которого мы с другом приютили, вырвав из рук хозяина. Он появился у нас поздней осенью. Зимой я не охотился, и Казбек спокойно перезимовал в теплой конуре.

  Не нужен стал охотнику такой слепой помощник. Он хотел его пристрелить, но нам стало жалко собаку. Она была когда-то опытным помощником. По рассказам хозяина, она «брала» и утку и глухаря и даже медведя. «Утки мы добывали много, -  рассказывал о Казбеке хозяин, – а патронов я тратил  мало. Казбек с берега прыгал прямо в стаю. Глухаря на дереве облаивает, тот смотрит на собаку, а я подкрадываюсь и стреляю. Медведя держал».

  Старый, уже сгорбленный, черный, с проседью и висящими на боках клочками шерсти, на длинных лапах, с мордой, изображающей бескорыстную покорность, с желтыми кругляшками над глазами, словно четырёхглазый, Казбек никогда не облаивал никого из людей, тем более, не кусал. У него в жизни была другая задача: выискивать и таскать хозяину добычу.

  Казбек нюхом учуял, что я отправился в тайгу, и сработала выработанная годами привычка идти за охотником. Он вылез из конуры и поплелся за мной, тыкаясь носом  мне в сапоги.

---- Куда ты слепой-то!? – остановил я собаку. – Сиди дома! Какой уж из тебя теперь охотник?
    Пришлось вернуться. Я затолкал Казбека в конуру и придавил лаз тяжелой кедровой чуркой.

    Два километра крутяка на гору Турбек, на солнечной стороне,   которой, сразу за кедрачом, росли высоченные лиственницы и раскидистые сосны, я одолел без особых проблем. Что мне молодому-то!? Мне тогда исполнилось всего-то девятнадцать.

    На  вершине горы я решил передохнуть, полюбоваться видами. Я поднялся на самую высокую скалу, откуда и стал обозревать окрестности. Далеко-далеко внизу серебрилась быстрая Она.

  Паром через неё казался маленьким суденышком. Рыбная горная речка! Много вылавливали заядлые рыбаки в ней хариуса, и ленка! Сам я однажды поймал двенадцать хариусов, которые весом оказались в шесть килограммов.

  Поймал бы я в тот день и больше, был  весеннний ход рыбы вверх, но, из-за прошедших накануне дождей, резко поднимался уровень воды в реке, и у нас унесло не привязанную лодку, на которой мы с другом переправились на другой берег. Хорошо, что мы рыбачили напротив поселка, докричались до заядлого рыбака Галочкина, и он догнал нашу лодку на моторке.

      Посёлок разведчиков недр обустраивался. Возводились двухквартирные дома. Строителями были сами разведчики. Работали пилорама и циркулярка, визг которой доносился сюда, на высоту.

  Выстроена была уже целая улица, клуб, конюховка , камералка, контора, электростанция, ремонтная мастерская и другие первоочередные объекты. Но и палатки ещё стояли. Нашей с другом избушки видно не было. Она оказалась скрытой кедрами, росшими у подножья.

  Турбек высокий, выше многих ближних гор. С него открывался зеленый океан тайги. Не море, как в песне поется, а именно океан. Вершины, как зеленые волны, вздымались одна за другой, накатывались друг на друга, завораживая взгляд.  Шумели под ветром сосны, окаймляющие скалу, под которой еще клубились сугробы подтаявшего и затвердевшего снега. Я увлекся.

                Вдруг кто-то ткнул меня сзади чем-то мягким под коленку. У меня даже волосы поднялись дыбом. Оглядываюсь, а это Казбек! «Ах, ты пес этакий!» едва не выкрикнул я, но тут же обрадовался. Он, как-то сумел отодвинуть толстенную чурку, и по моим следам поднялся сюда, на вершину! Собака потеряла зрение, но не потеряла обоняния.
 
  Удивлению моему не было предела. Ведь он преодолел такое расстояние, уткнувшись носом в землю. А кобель стоял передо мной, виновато склонив голову, и я погладил его по этой виноватой голове.
 
---- Что ж, пойдём дальше вдвоем. Только уговор – от меня ни на шаг! – хотя я понимал, что он и без наказа  никуда не уйдет. – Рябчиков мне не пугай!
   
    За Турбеком длинный склон к реке, теневая сторона, и там местами лежал снег, хотя уже заканчивался апрель. Росли пихты и ели. Росли они как-то неестественно, кучами, будто кто их специально так посадил.
 
  Подлесок состоял из рябин, ольхи, калины, смородинника и таволги. Я срезал таволожинку и сладил из неё манок, получилась пищалка, подражающая призывному свисту рябчика.

     Мы спустились по теневому склону метров на пятьсот. Здесь, за хребтом, ветра не было, лишь слегка покачивались вершины пихт и елей. Стояла завораживающая таёжная тишина. Она как бы нависала над тайгой, готовая в любую секунду взорваться, выдать тайны лесной, скрытой от людского взгляда, жизни. Пиками стояли стройные пихты.
  Едва ли не по самой земле раскинули свои мохнатые лапы ели, под которыми снега не было. Он был лишь вокруг них, получался как бы шалаш. Кое-где, в подлеске, еще ярко горели гроздья калины.
 
  Рябины были уже без ягод. Её ягоды -излюбленное лакомство не только рябчиков. Ольха развесила свои лёгкие серёжки. Из-под них кое-где выглядывали поредевшие кисточки красной смородины. За крупные валуны цеплялись кусты казыргана. И снежные лепешки!  Красота! Дышалось свободно и легко. Воздух казался сладким. 
 
    Выбрав удобную поляну, я присел под кустом калины и начал посвистывать: два длинных свиста и несколько коротких. Сразу же мне откликнулись с трех сторон. Я притаился. Казбек прижался ко мне и тоже притих. После нескольких призывных посвистов, на пихты, росшие на другой стороне поляны, прилетели три рябчика.

  Их полёт похож на стрекотание вертолёта. Летают они шумно и тяжело.  Они углубились в ветки, и я не смог их разглядеть. Я продолжил посвисты, и рябчики зашевелились. Любопытство взяло верх над осторожностью. Они выстроились передо мной на одной из веток, как перед фотографированием.

  Будь у меня с собой такой фотоаппарат, какой я имею сейчас, я бы непременно их сфотографировал. Но не за фотоснимками я поднялся на такую высоту. Я прицелился и выстрелил мелкой дробью.

 Рябчики упали в снежный пласт, сохранившийся под пихтами.  Но упали они не замертво, а затрепыхались в снегу подраненные. В стволе оказался патрон, заряженный бездымным. В магазине мне подсунули просроченный товар! Выстрел получился неполноценным, с каким-то пшиком.

 Убойной силы в дроби оказалось недостаточно. Дробь до рябчиков долетела, но не убила, а лишь выбила по нескольку перьев крыла. Я отбросил ружье и побежал к рябчикам, надеясь их поймать.

 Пока я бежал через поляну, два рябчика справились со снегом и вспорхнули. Третьему это не удалось, и я догнал его уже на чистой от снега поляне. Будь Казбек зрячим, мне бы не пришлось гоняться за подранком. Но Казбек только крутился вокруг меня, повизгивая.

---- Ну вот! – промолвил я, обращаясь к собаке. – Долго везли в нашу тайгу охотничий провиант! Успел испортиться.
    Казбек, в охотничьем азарте, нюхал землю, тыкался носом в мои руки, в которых трепыхался живой рябчик.  Выстрел ввёл собаку в экстаз.

---- Ладно, ладно, - успокоил я Казбека. – Вот он наш трофей! Успокойся.
   Казбек повиновался. Он по голосу узнавал настроение охотника. Мы присели на прежнее место, к калиновому кусту. Рябчика я спрятал в сумку геолога. Опять наступила таежная тишина. Даже рябчик притих в сумке.

 Я  перезарядил ружьё и снова начал посвистывать. Рябчики откликались, но уже где-то далеко. Минут двадцать-тридцать я продолжал изредка посвистывать, и они приблизились, снова впорхнули в пихтач. Теперь их было больше. «Один, два, три, четыре, пять!» - насчитал я. Надо было выбирать. В ружье у меня был патрон уже с дымным порохом. Дымный не стареет, не портится.  Выстрел опять растревожил собаку.

---- Сиди здесь! – приказал я Казбеку, но он всё равно потащился за мной под пихты. – На, понюхай. Это рябчик, – сунул я ему под нос рябчика. Пёс успокоился,  вильнул хвостом.

    Охота продолжалась несколько часов. Не пришлось бродить по тайге. Мы с Казбеком с одного места настреляли восемь штук, не считая живого. После каждого выстрела наступала тишина, но ненадолго. Призываемые посвистом, рябчики снова слетались.

 Они,как маленькие вертолётики, втыкались то в заросли пихт, то в гущу еловых веток, откуда приходилось их долго выманивать.

   Довольно уже длинный апрельский день заканчивался. Солнце перевалило хребет, готовое спрятаться за дальними вершинами и остатками силы  освещало притихший лес, едва пробиваясь сквозь деревья. Под ногами захлюпало. Из-под снежных заплат потекли ручейки.

 Я насобирал горстку красной смородины, кинул ягоды в рот: «Ух, кислятина! Но вкусно!» Казбек плёлся за мной, утыкаясь мне в ноги. Он  очень устал. Вид у него был удручающий. Его даже покачивало из стороны в сторону.

 Я пожалел, что не взял с собой никакого съестного в запас. Покормить бы собаку, да нечем. Я сунул ему под нос рябчика, но он отвернулся, поднес горсточку кислицы – тоже отвернулся. Больно было на него смотреть.

---- Бедняга! Пошли домой, там накормлю, - Я погладил его по голове. Казбек не отреагировал.
    Я закинул вещмешок на плечи, полевую сумку геолога с живым рябчиком закинул на одно плечо, ружьё на другое и пошел к вершине, но после пройденных ста метров пришлось остановиться. Казбек отставал.

---- Ну,  брат, да ты, оказывается, всерьёз захандрил!  Зачем потащился за мной в тайгу? – проговорил я, и взял собаку на руки.  Оставлять его в тайге я не захотел.
 
       Казбек оказался тяжелым и вялым. Нести его мне мешало ружьё. Оно то и дело сползало с плеча. В сумке геолога трепыхался рябчик. За те пятьсот метров, на которые мы спустились от вершины, я изрядно устал. Да и кушать хотелось. Ягода, которую я успевал срывать по пути, только усиливала голод. Взобравшись на вершину, я опустил собаку на землю.
 
---- Ну, товарищ, вниз ты пойдешь сам! – приказал я Казбеку.
 
    Надо признать, что подъем на гору дается зачастую легче, чем спуск, особенно по россыпям. Тем более если спускаешься с грузом. Девять рябчиков на плечах вкупе с ружьём – не такой уж тяжелый груз, но двадцатикилограммовая собака в руках – это уже что-то.

 Крутой спуск в два километра, пересекаемый валежником и россыпями, дался мне намного труднее, чем подъем. Спускался я, чертыхаясь, удивляясь самому себе: как это я, поднимаясь в гору, мало обращал внимания на валежник и камни. Но ещё больше я удивлялся собаке. Сколько же надо было потратить ей сил на такой подъём! 

      Вниз Казбек сам тоже не пошел, хотя и пытался.  На чистых участках он поначалу как-то ещё полз, скулил, повизгивал, но полз, а на камнях останавливался, пытаясь преодолеть, срывался и лежал, тяжело дыша. Начинало смеркаться.

  Чтобы успеть до темноты к своей избушке, пришлось весь путь преодолеть с ним в руках. Бросить его в лесу у меня не хватило совести. К своему жилью мы подошли уже в темноте. Казбек лежал в моих руках пластом, я поддерживал ему голову. Я положил его в конуру, поставил перед ним чашку со сгущенкой, но он не сделал никакого движения.

 Я подумал, что он мёртв, положил руку ему на живот: Казбек дышал.  Подошел друг. Вместе мы смотрели на собаку, распластавшуюся в конуре.
---- А я утром пришел с работы, - сказал друг, – гляжу, Казбек заперт. Я и откатил чурку.
 
---- Да, - вздохнул я. – Умрет, наверно.
    Друг был из породы шутников:
---- Погиб, как говорится, на боевом посту!!!

    Но шутки не получилось, нам его было жалко. За полгода жизни рядом с нашим одиноким жильём Казбек стал нам почти родным. Собака напоминала нам о нашем деревенском детстве. Тайга – всё-таки не деревня, не обжитое место.

    Утром мы нашли его в конуре уже окоченевшим. Но у нас остался рябчик. Мы соорудили ему клетку в надежде его откормить и выпустить на волю, когда у него отрастут выбитые дробью маховые перышки.

 Но из этой затеи ничего не получилось. Рябчик четыре дня ничего не ел и не пил, хотя  мы держали клетку в тепле избушки, подсовывали ему всяческие деликатесы: ягоды, дробленые ядрышки кедровых орехов, крупку, хлебушек, меняли чистейшую водичку из родника, что бил чуть ли не из-под нашей избушки.

 Напрасными оказались наши старания. На пятый день утром мы обнаружили нашего питомца таким же окоченевшим, как и Казбек. В этот день я хотел выпустить его на волю, однако выпускать было уже некого. Благородная птица предпочла неволе голодную смерть.

 Я взял лопату и унес рябчика подальше в лес, в ту же кучу хвороста, в которой похоронил собаку. Остальных рябчиков мы сами обрабатывать не стали, на другой же день унесли их в разведскую столовую, где нас кормили под запись. Рябчиков нам зачли  как плату за питание.

   И для собаки, и для меня эта охота оказалась последней. В мае меня призвали в армию, в морфлот. Я вернулся домой только через четыре года. Моя геологоразведочная партия работала уже где-то в северных районах огромного Красноярского края.

 Ушли разведчики, погиб и Безымянный поселок в горах Хакасии. Больше я не охотился ни на какого зверя, ни на какую птицу. Ружье у меня присвоил нехороший друг. А я и не пытался его вернуть.

  Я стал противником всякой охоты. В руках моих, кроме того бедного рябчика, побывали и заяц и лиса и даже мараленок. Первым после рябчика, в руках у меня оказался заяц. Я поймал его в петлю. Он попал в неё на моих глазах, и я принес его домой живого.

 Как и рябчику соорудил ему клетку, как и рябчика, пытался кормить. Но он, как и рябчик, ничего не ел и умер, на пятый же день, но по другой причине.

  Супруга уронила с высокой полки на пол алюминиевый таз. Случился грохот, заяц от испуга подпрыгнул в клетке и упал замертво. Побывал в руках у меня и несмышленый лисенок.

 Я поселил его во времянке. Он облюбовал русскую печь. В ней я его и кормил. Принесу еду, он спрячется в печи, фыркает оттуда, отпугивая меня. Ел только когда я уйду.

 Глупый, я мечтал его вырастить и сшить из него шапку жене. Не вышло! Лисенок подрос, перегрыз шипку в окне,  стекло выпало, и он ушел в огород. А вот маралёнка, притаившегося в высокой траве у меня на покосе, я лишь подержал в руках.  Маралёнок заверещал, забил ногами, и я отпустил его. Он отскочил на несколько метров и опять залег в траву. Мама же приказала ему лежать и не шевелиться!

    Больше я никогда на охоту не ходил, дал себе зарок. Места, где находился поселок Безымянный, я посетил лишь через шестьдесят лет. Раньше не смог, так сложилась жизнь. Ездил я туда за черникой.

 Поселок располагался прямо на черничнике. Черника оказалась на месте, а от поселка не осталось и следа. Его территорию занял, уже повзрослевший, березняк и осинник. Я не нашел даже места, где стояла наша с другом избушка.

 Высоченные кедры были вырублены леспромхозом. От них остались на старом плотбище только дырявые комли. Зато дорога была приведена в современный вид. Флора залечивает раны, нанесенные людьми, а вот фауна не всегда. Она требует защиты.

  Сколько я ни свистел в сооруженную свистульку, не откликнулся мне ни один рябчик.
    
G