Прогулки в пещерах памяти. вступление

Первый вклад в семейную родословную
По просьбе моих сыновей

«Идеально прожитая жизнь – это жизнь, прожитая второй раз в воспоминаниях, которые ты же сам и написал»

«Один из секретов жизни заключается в том, чтобы оставить о ней хорошие воспоминания»

«Мой дар убог,
и голос мой негромок,
Но я живу,
И на земле моё
Кому-нибудь любезно бытиё»
(Е.А. Баратынский)





Н    а     ч     а     л     о

Началось всё с того, что я пообещал своим сыновьям изложить письменно некоторые эпизоды прожитой мною жизни.
Как возможность предоставить своим детям и внукам дополнительные сведения нашей семейной родословной.
Ну,  а лично для себя, в мыслях, в воспоминаниях прожить свою жизнь вторично.



Задача эта не из лёгких.
Хорошо, что я к тому времени обзавёлся   прекрасной установкой на то, что «даже если такой замысел и не удастся, то сладостно само стремление к нему».

Разговор между нами об этом произошёл в год моего шестидесятилетия, летом 1998 года, на нашей семейной даче под Рязанью.
Это было прекрасное время.
Мы с женой пенсионеры.
Наши взрослые дети со своими семьями рядом с нами в летних отпусках.
Вокруг густая, пахучая зелень садов, полей, лесов.
Вдоволь солнца, воздуха, родниковой воды, ближние и дальние прогулки, купания в тёплых дачных прудах и много лёгких разговоров на разные темы.
Среди них случались и воспоминания близкого и далёкого прошлого.
Они-то и подвели к идее о том, что пенсионеру не придумать лучшего занятия, чем,  коротая зиму, писать не спеша свои воспоминания о прожитой жизни.
Ведь даже у Достоевского в его «Бедных людях» есть такие строчки:
«...что я теперь в свободное время делаю? Сплю,  дурак дураком. А то бы вместо  спанья ненужного можно было бы и приятным заняться.   Сесть бы, да и пописать. И тебе полезно, и другим хорошо».

Идея оказалась заманчивой, брошенное семя стало прорастать мыслями, в голове поселилась постоянная забота об этом.
А тут и лето незаметно ушло.
Дети разъехались.
Пришёл задумчивый и светлый сентябрь. Свободного времени заметно прибавилось.
Даже днём можно просто так посидеть в саду на пеньке от спиленного дерева, думая о своём.
Тишина.
Вокруг ковёр из опавших листьев.
На солнечных местах чернеют комья перекопан¬ной земли.
На кормушке для птиц нетронутый корм.
Сумерки теперь приходят рано и своим осенним холодком   выпроваживают всех из сада в дачный домик.
Здесь, за круглым столом, при электрическом свете можно ещё долго читать, писать, а лёжа на диванчике с закрытыми глазами, вспоминать своё далёкое прошлое и думать о нём.
И ориентиры моего чтения с этих пор стали меняться.
Всё, что намекало о прошлом, стало задерживать мой взгляд и притягивать моё внимание.
Кое-что я начал выписывать в отдельную тетрадь.
Самая первая выписанная фраза выражала призыв:

« Давайте вспоминать, иначе мы просто так и не поймём, кто же такие мы!»

Было приятно сознавать, что кто-то, кроме тебя, тоже был увлечён тем же делом.
Скоро в моей тетради появилось много мыслей, которые в большинстве своём были близки мне по духу и, кроме того, поддерживали меня в моём начинании:

-Я давно уже нахожусь в состоянии воспоминаний.

-Я не спеша  собрал с волненьем воспоминанья и дела.

-Воспоминания безмолвно предо мною свой длинный свиток развивают.

-Я рад теперь ночному бреду -  воспоминаньям давних лет.

-Я сладко усыплён моим воспоминаньем.

-Не сами ли мы своими воспоминаниями создаём свою жизнь.


Встречались и такие мысли, от которых веяло пессимизмом, неверием, тоской:

-Прошли года, прошли года -
И ничего не подарили.

-Какие б чувства ни таились
Тогда во мне - теперь их нет.

-На что нам вспоминать свои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет.

Подобные мысли не смогли увести меня в сторону от намеченного дела.
Я им не верил.
Во мне всё больше и больше укреплялось желание вспоминать, обращаясь назад в далёкое прошлое.

Наконец пришёл тот день, когда я сел за стол и взял в руку карандаш.

Я привык к тому, что любое повествование начинается со вступления, и начал выстраивать то же самое.
Но вступление у меня никак не получалось.
Было исписано много бумаги, потрачено много времени, но каждый раз меня что-нибудь не устраивало.

Так один за другим было забраковано четыре первых варианта.

То мне не нравился приём, который я использовал,
то мозолила глаза натянутость текста,
то язык казался тяжёлым и корявым,
то нарисованные образы  приторными,
то появлялась потребность внести дополнение в то, что уже написано,
то хотелось подойти ко всему с другой стороны.
А время шло, и продвижение вперёд было ничтожно малым.
Выслушав мои сетования по этому поводу, близкие мне люди посоветовали отбросить все претензии к написанному тексту  и писать, не останавливаясь и не делая анализа  написанному до окончания всей работы в черновом варианте.
Я так и сделал.
Работа пошла и быстрей и лучше.

Большую помощь работе, моему внутреннему желанию «вспоминать» помогала в то время «моя болезнь», моя ностальгия.

Она поселила во все уголки души сентиментальную грусть о недавнем прошлом после того, как мы с женой после 35-летнего проживания в городе Магадане перебрались недавно на житьё за 10 тысяч километров западнее Магадана в город Рязань.

Когда душа тоскует воспоминаниями о недавнем прошлом, то легко погружаться мыслями и в более давние времена.
Так я впервые, блуждая в «пещерах» своей памяти, вдруг ясно увидел и прочувствовал свою самую первую ностальгию, которой переболел давно, ещё в 1958 году, 40 лет назад, когда мне было всего 20 лет.

В холодном феврале того далёкого года я, как и теперь, тоже резко поменял своё  место проживания.
Из родных мест Северного Кавказа, из красивого города Пятигорска я переехал на самую мрачную территорию всего Дальнего Востока, в Магаданскую область - крайний Северо-Восток страны.

В тот раз моя первая ностальгия дала о себе знать не сразу.

Первое время я чувствовал себя на этой, новой для меня  земле, путешественником, который,   преодолев длинный путь от Кавказа до Колымы, переполнен экзотикой дороги.
Позади  осталось восемь часовых поясов, и вот передо мной та загадочно-жуткая, холодная, чужая земля.
Но ведь я здесь временно.
Заброшен  сюда стечением обстоятельств.
Скоро в обратный путь.

Через год, максимум через два года, я должен буду вернуться к трём белым акациям у окон родного дома и тому душевному  спокойствию, которое даёт тебе твоя маленькая родина.

Но всё сложилось  совсем по-другому.
Скоро я из туриста стал жителем глухой таёжной глубинки с постоянной пропиской в паспорте и тяжёлой, незнакомой мне до этого работой.
Мосты сожжены, пути назад отрезаны, вокруг только белые, скованные пятидесятиградусным морозом  сопки, барачный  посёлочек на обочине печально знаменитой Колымской трассы  да горстка людей.
Все непривычно и чуждо.
На мне тёплое, с начёсом, китайское нижнее бельё.
Ватные брюки (о существовании которых я даже не предполагал).
Просторная телогрейка,
толстый свитер с высоким, плотно облегающим шею воротником.
Валенки с двойной подшивкой на подошвах. Меховая ушанка на голове,
длинный шарф и меховые рукавицы.

Я промывальщик-пробуторщик  разведучастка прииска «Большевик» Сусуманского района Магаданской области.
Жильё моё - койка с тумбочкой в барачном общежитии.
Один за другим потекли дни с непривычно для меня ранними подъёмами.

Кромешная тьма, тяжёлое дыхание на  сильном морозе, хрустящие клубы воздуха изо рта; на бровях, ресницах и в носу ледяные сосульки.
Под ногами, еле различимая на плотном снегу, узкая пешая тропа, виляющая между тесно сдвинутых отвалов и сопок, которая через 12 километров оканчивается в узком каньоне, где находится место моей первой работы на Колыме.

Сама работа тяжёлая и грязная, вся под открытым зимним небом у разведённого костра,
в клубах дыма и пара.
Над костром  закопчённая металлическая полубочка с растопленной снеговой водой,
в которой нужно в течение светового дня в деревянном лотке промывать замороженные куски грунта в поисках золотой пыли, - вот работа промывальщика.
С наступлением новой темноты обратный путь в сторону посёлка - всё те же 12 километров пешком.
Четыре часа ежедневной пешей ходьбы в полном молчании - это  много мыслей в голове, и почти все они болезненно-ностальгического происхождения, больно сжимающие  сердце тисками тоски по недавнему прошлому.

Но самый пик ностальгической тоски приходится на ночное время в холодной и жёсткой постели.

До позднего часа голова работает в режиме воспоминаний, одна картина сменяет другую, терзая душу и не давая уснуть даже при сильной усталости после изнурительной дневной работы.

Голубое небо далёкой родины;
калитка родного дома, за которой яблоневый сад;  скамья под большим кустом сирени,
запах обеда из летней кухни,
знакомые голоса,
родные лица.
Но чаще других возникает, долго и отчётливо видится  и снова повторяется с самого начала одна простенькая картина:
над Пятигорском   полыхающее зноем небо, у  подножья Машука маленькая безлюдная поляна, вся в густой траве и полевых цветах.
Внизу, и близко и далеко, красавец город.
Вокруг тихо и безмятежно, словно под лучами  солнца всё вокруг погрузилось в нескончаемые  грёзы.
Я лежу в траве вверх  лицом и смотрю в спокойную, прохладную и зовущую бездонную голубизну неба.
Время от времени чувствую на своём лице лёгкое, приятное и прохладное касание горного ветерка.
Во всём теле молодая, упругая сила, а в сердце тёплая волна спокойного счастья и тихая радость.
Зачем я сейчас не там, а здесь?
Губы дрожат, по щеке сползает беззвучная слеза.
Тяжело и  страшно.
Ностальгическая болезнь разучила меня в то время улыбаться.
Долгое время лицо моё оставалось грустным и хмурым.
Всё это было  давно.

А теперь, через 40 лет, через 480 месяцев, уже в городе Рязани, моя ностальгия повторилась, но в обратном географическом порядке.

Тогда, очень давно,  я тосковал по югу, а теперь меня сжигала ностальгия   по Магадану, по Охотскому морю.
Вновь, как и тогда, все мосты сожжены, все пути назад отрезаны.
Опять, как и тогда, во тьме и тишине глухой зимней ночи приходит ко мне ясно и чётко недавнее прошлое, главным символом которого на этот раз является не поляна на  склоне горы Машук, а холодное Охотское море в бухте Нагаева.
То море, которое уходит от крутых берегов этой бухты за горизонт и за  много километров от побережья переходит в Великий (Тихий) океан, который катит и катит свои волны тысячи и тысячи километров до берегов двух Америк.
Я стою на высоком берегу этой бухты.
Из дальних океанских далей с невероятным напором и гулом  несётся шквалистый ветер, надувая тугим конусом за моей спиной капюшон куртки.
Сильно прищуренные глаза видят низкое, тёмно-серое небо и тонкие плети хлёсткого дождя.
От далёкого горизонта к берегу, увеличиваясь в размерах, катятся  одна за другой  гребни волн, летят охапки пены над их белыми спинами, в ушах свист и вой свирепого ветра, а на душе покой и радость, в сердце отвага, и настроение хоть куда!

А вот другая картина.
Море спокойно.
Я стою на влажном песке у самой кромки прилива.
По поверхности моря скачут солнечные блики, вода отдаёт прохладой и солёным привкусом.
Лениво дрейфуют вдоль берега сытые чайки. Неподалёку зарылся в песок, по самую ватерлинию, списанный по старости  ветеран моря - рыболовный сейнер «Хрусталь».
У ветерана в левом борту пробоина,
но уцелевшие стёкла бортовых иллюминаторов сверкают на солнце как ордена на груди, и сам он тянется ввысь из своего плена высокой надстройкой и мачтой.
Ностальгия  наполняет мои мысли болезненными чувствами и переживаниями, слегка всё идеализируя и приподнимая над повседневной будничной жизнью.

Вот она-то, эта ностальгия, очень помогла мне чувственно на первых порах,  и облегчила,  таким образом, мою работу над воспоминаниями.

А жизнь на новом месте, в краях рязанских, шла своим чередом.
В конце сентября состоялся переезд из дачного домика в город¬скую квартиру.
Понадобился целый месяц, пока жизнь в городе вошла в свою колею и стала привычной.
Я снова  занялся своими «Прогулками…».

Когда на тёмный город сходит
В глухую ночь глубокий сон,
Когда метель, кружась, заводит
Над нашей крышей перезвон...
Тогда...

Огонь погашен,
под тобой тёплая, мягкая постель,
обе руки за головой, глаза закрыты –
и начинается, удивительное действо
ты погружаешься в пещерные, тёмные и тихие  глубины своей памяти.

Затем ощупью, при скудном свете внезапно оживающей давности, медленно  начинаешь двигаться тропинками далёкого прошлого.

С удивлением видишь себя,
видишь другие, так хорошо знакомые тебе когда-то лица,
слышишь их разговоры,
узнаёшь знакомую интонацию их голосов,
и в голове сам собой начинает складываться текст повествования обо всём только что увиденном.

Далёкая память детства.

И почему-то всегда радостная, даже если она была грустной.
А за окном стылый ноябрь засыпает мёрзлыми листьями улицу и тополиный парк - любимое место степенных ворон.
Над голыми стволами деревьев постоянно висят малоподвижные, тёмные облака.

Работа над «Прогулками...» шла  всё лучше и организованней.
«Ночными бдениями» собирался и накапливался солидный материал, а днём он ложился на бумагу.
Моё прошлое дополнялось все новыми картинами,  и большинство из них виделось мне в радостных, солнечных тонах, а некоторые ещё и в музыкальном обрамлении старого уже, но не забытого песенного репертуара.

И было так здорово!

Та забытая прошлая жизнь на фоне милых старых мелодий открывалась мне своей романтической стороной, отзывалась в душе щемящим чувством и добавляла мне делового азарта.

Скоро я перешёл работать за другой стол подальше от работающего телевизора и ближе к теплу печи и отопительной батареи.
Теперь каждый день за другим окном я видел  не тополиный парк, а голую берёзовую рощицу и уходящую на восток зимнюю картину неба.

Однажды, ближе к вечеру, это небо вдруг очистилось от тёмно-серого мрака и на открывшемся бездонном и голубом небосводе воссияло яркое-яркое солнце, как предвестник заблудившейся весны.
С небес повеяло теплом и ослепительным светом.
Невольно опускаешь глаза вниз, ищешь весенних примет на земле, а там всё тот же снег да те же продрогшие берёзы.
Но уже через минуту эта «шутка природы» скрылась за новой тёмной завесой.
 Сидишь и чувствуешь, что этот краткий, случайный проблеск весны оставил после себя в душе тепло и радость.
В голове, вопреки грустному Гоголю, зазвучала, запела крылатая фраза:
«Хорошо жить на этом свете, господа!».


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.