Прогулки в пещерах памяти. часть 6

Пятигорск,  1947 – 48 годы.

Это был главный город большой курортной зоны под названием
 Кавказские Минеральные воды, куда входили также известные в стране города - курорты, такие, как Кисловодск, Ессентуки и Железноводск.
Эти места,как Крым и Черноморское побережье Кавказа, считалось Всесоюзной здравницей и славилось лечением многих болезней нарзаном, а также нарзанными, серными, радоновыми ваннами и грязелечением.

Местожительство нашей семьи в Пятигорске определилось очень просто.

Центральная часть города /административная, культурно-историческая и курортная/ отпала сама собой, так как частных строений не имела.
Такой пригород, как Горячеводск,
был исконным местом поселения
прикумских казаков.Отпал.
Район Кабардинка заселен кабардинцами, чеченцами и осетинами. Отпал.
В Ново - Пятигорске преобладали армяне и цыгане.Отпал.
На Белой Ромашке в специальных коттеджах проживала уволенная в отставку и ушедшая на пенсию военная и административная элита. Отпала.
И только в посёлке Свобода
/в просторечье "Нахаловка"/
преобладало рабочее простонародье,  и селилась издавна колония греков.
Вот здесь, на улице Посетительской, и были куплены, невдалеке друг от друга, два дома:
большой двухэтажный для родителей Пантелея Ивановича.
  И небольшой одноэтажный, состоящий из двух комнат и кухни, для нашей семьи.
В нём поселилось пять человек:
бабушка, дедушка, Оля, Ляля и Миша.
Дедушкина койка, как до этого и в Джанкое, стояла на кухне у окна.
В первой  комнате спали Ляля и Миша.
Во второй комнате на большой и высокой кровати спала бабушка, а на дерматиновом диване - Оля.

Перед нашим приездом в эту же комнату внес¬ли ещё одну кровать для мамы,
а с маленьким /то есть со мной/ решили просто - пусть спит с Олей на диване.               

Наша дорога домой, на родину, опять была связана с вокзалами, знакомым перестуком вагонных колес  и мельканием за холодными стёклами окон зимних пейзажей.
Но ехал я теперь по желез¬ной дороге не машинистом паровоза в своих детских фантазиях, а бравым военным лётчиком.
Два года жизни в лётной части, общение с её людьми,  аэродром,
 самолёты на нём,
образы майора Булочкина,
 капитана Кайсарова и старшего лейтенанта Тучи
из любимого "Небесного тихохода" сделали меня влюблённым в авиацию мальчиком, который часто тихо напевал:

Пора в путь дорогу.
Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идём.
Над милым порогом
Взмахнул серебряным тебе крылом...

Много позже, через 15 лет, на берегу Охотского моря у меня родится увлечение
морской романтикой,
 которая отодвинет авиацию на второй план.
Меня увлечёт тот океан, который вмещает половину всех земных вод, а по своей акватории равен половине земного шара.
Океан,  по которому  проходит половина экватора.  На одном берегу  которого день, а на противоположном - ночь.
Океан, чьи волны накатывались на песчаный берег уютной бухты в пяти минутах от моего дома.
Сердце  станет замирать, при  виде безоглядной водной дали  Великого / Тихого / океана.
Взгляд будет всегда с волнением прикован к описаниями океана и моря:

-"Океан широко разметался и, словно утомлённый солнцем, лежал почти неподвижно, без единой ряби, лишь вздыхая слегка ленивой зыбью".

Но, так или иначе, а с ноября 1947 года началась наша с мамой жизнь по новому адресу:

Город Пятигорск Ставропольского края,
Посёлок Свобода, ул. Посетительская, д. 72.
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»

«ПАМЯТЬ – это чудесный дар.
Прошлое развёртывается как настоящее, и каждый случай из жизни предстаёт так же ясно, как будто он произошёл лишь вчера".
(  Агата  Кристи.)

Первое самое яркое впечатление на новом месте – это гора Машук, высотою в один километр.
В какой бы точке города ты ни  находился, эта крутая, красивая, поросшая густым лесом  гора всегда смотрела на тебя своим южным склоном.
Улицы города начинались от самого подножья Машука и террасами одна за другой спускались всё ниже и ниже в глубокую долину,
 по дну которой проложила себе русло река Подкумок.

Посёлок Свободы (Нахаловка), в котором мы жили, находился сразу за Подкумком и соединялся с городом большим мостом, от которого начиналась автострада, уходящая в сторону Кавказа  и Закавказья.
Улицы посёлка шли параллельно реке.
Первая улица / имени Сталина/ была знаменита своими тополями.
Вторая улица /Посетительская/, засаженная белыми акациями, была известна, кроме этого, своим рынком - единственным на весь посёлок.
Наш маленький домик двумя своими оконцами выходил на околорыночную территорию, где разгружался привезённый для продажи товар, стоял частный транспорт того времени – телеги, тачки и привязанные к ним ослы и лошади.
С раннего утра и до полудня рынок жил под нашими окнами шумом людских голосов, лошадиным фырканьем, жалобными ослиными криками и запахом сена в любое время года.
Рынок этот был универсальным и торговал всем: молоком и мясом,
дровами и углём,
 овощами и фруктами,
 пирожками и булочками,
 вязаными шапочками,
 шарфиками и носками,
 обувью,
 скобяным товаром и жареными семечками,
 сеном и зерном,
 сахарными петушками на палочках и глиняными свистульками.
У ворот рынка  "на пятачке"  шли азартные жульнические игры на деньги.
Шулера орудовали здесь артелью, надувая простаков на карточных фокусах или на игре в "цепочку".
В центре «пятачка» всегда стоял,  сгорбившись и поминутно сплёвывая, блатной "водила".
На его голове была всегда надвинута на глаза  "бакинка" /кругленькой кепочка с малюсеньким в один сантиметр козырёчком/.
Гундося по-воровски  на одесский манер, он зазывал на игру "вонючих фраеров":

Моей  бабушке  99  лет!
Она  с  печи  упала,
левой  ногой  в  петлю  попала!
Кто  найдёт, где  петля, - получает!
Кто  не  найдёт - отвечает!

В воздухе над толпой играющих и "зевак"
клубился табачный дым,
слышалась отборная матерщина и блатной жаргон, возникали потасовки и "разборки".
Лично меня почти всегда привлекала более мирная картина.
У главного входа за первым же прилавком частенько стоял высокого роста, прилично одетый мужчина, который торговал самодельными открытка¬ми с видом горы Эльбрус, двумя целующимися голубками и надписью:
 «Привет с Кавказа!».
Он стоял всегда на одном и том же месте, высматривая внимательным взглядом чуть прищуренных умных глаз в движущейся толпе очередную "жертву" - покупателя.
Но вот его взгляд останавливался на конкретном человеке, правая его рука делала мягкий театральный жест в его сторону, после чего раздавался его густой и липкий, как патока, короткий голосовой запев "шаляпинским" басом, с особо протяжным упором на первом слове:

— Кра-са-а-а-а-а-а-ви-ца   женщина!!! купите открытку!
или
-- Кра-аа-а-а-а-а-а-ве-ц   мужчина!!! Купите открытку!

Эта короткая фраза и улыбающийся с хитринкой взгляд его глаз вытягивали из толпы очередного покупателя, как удав лягушку.
Очередные "красавицы" и "красавцы", смущённо улыбаясь, поводя застенчиво взглядами по сторонам и слегка кокетничая, "плыли" в его сторону и покупали его открытки.

Стойкими воспоминаниями отложились в моей памяти многочисленные нищие тех лет, инвалиды и убогие.
• "Братишка" в тельняшке и бескозырке с ампутированными ногами, сидящий на грубой доске с четырьмя подшипниками по краям.
• Играющий на гармони парень с обожжённым лицом в гимнастерке без погон, но с петличками танкиста.
• «Женя-дурачок» с круглыми виноватыми и пугливыми глазами и нищенской сумой из мешковины через плечо.
• Батур - весёлый, шумливый, неунывающий идиот,  который изъяснялся с другими только жестами и свистом.
• Маленькая слепая старушка и её старичок без правой ноги и левой руки с одним костылём.
Эта пара всегда  пела жалостливые песни и их одаривали чаще и охотнее других.

При моих занятиях В 3 классе во вторую смену  каждый новый день для меня начинался с того, что я просыпался в абсолютной тишине пустого дома.
Мама, тётя Оля, Ляля и Миша рано утром уходили на работу.
Бабушка часов до 11 торговала на рынке шерстяными детскими шапочками, связанными её руками, а дедушка ещё не возвращался  с дежурства по охране городского топливного склада.

Приходил он домой  часам к 11, толкая впереди себя тачку с мешком угля и небольшим количеством дров.
Часть угля и дров он тут же выносил на рынок и, разложив на небольшие кучки, продавал за небольшие деньги.
Но главной его заботой был наш большой красавец и кормилец сепаратор.
Откуда, когда и как он попал к нам, осталось для меня загадкой, так как на эти вопросы  я ни от кого  не смог получить вразумительного ответа.
Сепаратор по тем временам был очень большой редкостью, и его наличие у нас давало всей нашей большой семье шансы на более или менее сносное проживание.
Те немногие счастливые семьи, которые имели в то время своих коров, через день приносили к нам во двор по ведру молока.  Дедушка провеивал его с помощью сепаратора, который отделял из молока жирные сливки, а они у всех шли на приготовление сливочного масла.
За эту процедуру каждая хозяйка отливала в нашу тару один литр своего молока, так что к концу этой работы у нас набиралось собственное ведро молока, которое  тоже прогонялось через сепаратор.
 Полученные свежие сливки сливались в ручную деревянную маслобойку, и уже через час на столе появлялось свежайшее и вкуснейшее сливочное масло.
Остаточный продукт в виде пахты можно было пить или использовать для приготовления теста.
Когда сливочное масло в доме накапливалось, заработанное ведро молока сквашивали и употребляли с разными кашами (обязательной вечерней едой), запивая их простоквашей.
Сбивать масло в маслобойке поручали мне, так как я учился во вторую смену и, встав с постели, всегда крутился возле дедушки.
 Работа эта была однообразная и долгая по времени, требующая от непоседливого ребёнка большой выдержки.
Уж  если взялся за ручку маслобойки, то ты должен целый час, не останавливаясь на отдых, крутить эту ручку.
Целый час на одном месте, целый час в одном положении, целый час одни и те же круговые движения.
Чтобы всё это преодолеть, нужно было этот час о чём-то думать или, положив рядом раскрытую  хрестоматию, учить заданное на дом стихотворение, декламируя его в такт круговым движениям руки.
Но чаще всего я делил весь процесс сбивания масла на три части  и каждую часть сопровождал пением какой-нибудь песни.
Первая часть - лопасти маслобойки хлюпают по жидким сливкам.
Я пою какую-нибудь бодрую песню.
 Может быть, вот эту:
Борода, моя бородка,
До чего ж ты отросла.
Называли раньше щёткой,
Говорят теперь метла.
Парень я молодой, а хожу вот с бородой.

Вторая часть - лопасти вращаются уже в густой сметанной среде.
Для этой части новая песня:
Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой.
Идём мы в смертный бой за честь своей страны.
Пылают города, охваченные дымом.
Горит у нас в сердцах суровый "бог войны"!
Рука чувствует появление в маслобойке первых кусочков масла, которые начинают собираться в один большой комок.
Он растёт и становится  всё тяжелее и тяжелее, выдавая своё присутствие своим падением с верхней лопасти в пахту.
Это начало третьей части.
Для неё новая песня:

Но тобою привык я гордиться
И всегда повторял я слова:
"Дорогая моя столица!
Золотая моя Москва!"

Я пел с чувством, и мелодии песен уносили меня в страну их тек¬ста, их поэзии.
Я старался представлять то, о чём пою.
Моё пение оканчивалось после того, как рука начинала ясно чувствовать на концах лопастей маслобойки нагрузку килограммового комка масла.
Благодаря песням это время проходило для меня быстро, настроение ещё долго оставалось бодрым, песенным.
Похоже на то, что в глубине души у меня росла постоянная потребность в музыке, в песнях.
Удовлетворить эту потребность в то время было очень легко.
Радио в доме работало, не выключаясь с 6 утра и до 12 часов ночи.
Музыкальные передачи и песни были основой тогдашнего вещания после политических новостей.
Во время праздников во всех домах и дворах звучали песни.
Пели за празднично накрытыми столами, пели, гуляя на улицах, пели под баян и без аккомпанемента, пели под патефонные пластинки.
 Ни одно, даже самое маленькое воинское подразделение в городе, не могло по уставу пройти по улицам без песни.
А весенние и летние вечера просто благоухали девичьим пением в разных  концах посёлка.
Пристраститься к песне и пению было нетрудно.

Другой, моей обязанностью в домашних делах стал помол кукурузной муки.
Из кукурузной муки у нас в семье постоянно готовилась кукурузная каша, поэтому муки требовалось много.
Кукурузу мололи на примитивной ручной мельнице.
Она состояла из толстой доски, на которой вертикально крепился ребристый цилиндр.
 В него вставлялся шестигранный металлический сердечник с Г-образной ручкой.
 Называлась такая мельница "крупорушкой".
Я устанавливал "крупорушку" на табурет, садился на её доску верхом, прижимая её своим весом к табурету, затем левой рукой сыпал сверху в жерло мельницы  высушенные и слегка прожаренные кукурузные зёрна, а правой - крутил ручку сердечника.
Кукуруза, размалываясь, проходила через весь цилиндр и уже мукой ссыпалась в приготовленный на полу тазик.
 Помол был грубый, но именно из такого помола готовилась самая вкусная каша.
Ели её, запивая кислым молоком.
Во время помола я не пел песен.
 Взмокнешь, намучаешься, пока на¬мелешь муки на кашу.
Но работу эту я никогда не бросал и на её тяжесть не жаловался.
 Когда предлагали помощь, всегда отказывался.
Путь в школу занимал у меня 5-7 минут.
Моя школа-семилетка находилась на улице имени Сталина и располагалась в одноэтаж¬ных домах, расположенных на этой улице в трёх разных местах от 100 до 200 метров друг от друга.
Два третьих класса занимались в самом дальнем от центрального здания домике, который состоял из коридорчика и двух 16-ти метровых комнат.
Обе комнаты отапливались одной печкой, врезанной в простенок.
Для этой цели был нанят печник-истопник, он же по совместительству сторож и техничка.
 Жил он при школе во дворе, в сарайчике с печкой "буржуйкой".


Одежду свою ученики развешивали в классе на вбитые в боковую стену большие гвозди.
Вся классная комната была заставлена громоздкими, тяжёлыми партами.
Они стояли тесно-тесно в три ряда.
Проходы между рядами узкие - двоим не разминуться.
За каждой партой, вместо двух, сидели по три ученика.
Писали металлическими перьями, которые макали в две стеклянные чернильницы, стоящие на каждой парте в круглых углублениях.
Нашим учителем в начальных классах была Александра Ивановна Зубаненко.
В выборе средств обучения и воспитания она не церемонилась. Ученика, который не мог решить у доски пример или задачу, она цепко брала за ухо и тыкала головой о доску, приговаривая:
"Думай, мальчик! Думай!"
Девочек, вместо этого, ставила в угол у двери, спиной к классу, с неизменным:
- "Постой, голубушка, и подумай».

Самым любимым уроком Александры Ивановны был урок пения.
Начинала она его всегда одной и той же песней, которую пела вместе со всем классом от начала  до конца,  напряжённо дирижируя руками и чеканя слова:

От края и до края.
От моря и до моря.
Берёт винтовку народ трудовой,
Народ боевой.

Три куплета этой песни были обязательным зачином каждого урока. Затем шли почти без пауз другие песни.

Ой, туманы мои, растуманы!
Ой, родные леса и поля!
Уходили в поход партизаны.
Уходили в поход на врага.

Во время  всего урока Александра Ивановна не присаживалась, ди¬рижируя без устали и притопывая в такт песне носком правой ноги. Весь класс незаметно охватывал азарт.

Ты лети с дороги, птица.
Зверь с дороги уходи!
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди.
И с налёта, с поворота
По цепи врагов густой
Застрочит из пулемёта
пулемётчик молодой...
"Тра-та-та-та-та-та-та",
- нагнувшись над партами, орали мальчишки.
После чего выпрямлялись и, будто   управляя лошадьми, дёргая поводьями и причмокивая губами, дружно ударяли:
Э-эх, тачанка - ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Конармейская тачанка,
Все четыре колеса!

И тут же по знаку руки учителя подхватывали новую мелодию, такую же бурную и неукротимую:

Мы - красные кавалеристы,
И про нас
Былинники  речистые
Ведут рассказ
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы гордо,
Мы смело в бой идём!

Мы пели во все лёгкие, зная о том, что никому не мешаем. Соседний класс к нашему уроку пения всегда был пуст. В его расписании на это время ставился урок физкультуры.
А наш подъём не угасал:
Всё выше, выше и выше
Стремим мы полёт наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ.
Но вот, Александра Ивановна  делает нам мягкий знак двумя рука¬ми, одновременно мимикой лица показывая, что мы переходим на другой, медленный и задушевный вариант пения.

Там вдали за рекой зажигались огни.
В небе ясном заря догорала.
Сотня юных бойцов из будёновских войск
На разведку в поля поскакала.

Простые, понятные слова, задушевная музыка наших песен каждый раз делали с нами чудеса. Наши юные души раскрывались настежь, и в них вливались особые редкие чувства, которые сближали всех, делали мягче, добрее друг к другу.
Урок заканчивался  всегда одной и той же песней, которую очень любила Александра Ивановна.

Вдоль по улице метелица метет,
За метелицей мой миленький идёт.
Ты постой, постой, красавица моя,
Дозволь наглядеться, радость на тебя!

Благодаря этим урокам, музыка рано стала оказывать на мою душу своё благотворное влияние, вынуждая сопереживать иногда до мурашек на теле, а иногда и до слез на глазах.
Занятия в 3 классе пролетали  очень быстро.

Кроме уроков пения, я ждал и любил уроки чтения и физкультуры.
Все остальные "отбывал" по расписанию.
Арифметические примеры на все действия я решал хорошо, с пониманием, а вот задачи,  чуть потрудней, позаковыристей, у меня правильно не решались.
Правила по русскому языку зубрил механически, не стараясь вдуматься в их смысл. Поэтому применять их во время письменных работ не мог  и писал всё по интуиции.
Затруднения в моей учёбе создавались ещё двумя врождёнными недостатками.
Первый из  них - это замедленный способ моего мышления.
Вторым недостатком было рассеянное внимание, неумение сосредоточиться на том, что меня не увлекало или мало интересовало, требовало усилий, волевых действий.
За время рассказа учителя я почти полностью отключался, и, хотя смотрел на учителя, мысли мои витали далеко от урока.
Ученик я был дисциплинированный, спокойный, никому на уроках не досаждал, поэтому претензий ко мне учительница  не имела.
Доходит до меня новый материал или не доходит - это дело десятое; главное, чтобы на уроке не ёрзал и не мешал никому.
Вот Александра Ивановна встаёт со своего учительского места и начинает объяснение нового материала.
А я, глядя на неё, думаю о том, что у неё дома в сарае есть три козы.
О том, что, вернувшись из школы, она будет их кормить, а потом доить.
Что я никогда не пил козьего молока.
Что я не знаю, можно ли провеять козье молоко нашим сепаратором на сливки и можно ли из этих сливок сбить масло, и если "да", то какое это будет масло на вкус, не будет ли оно пахнуть козой и так далее и так далее.
Глядь, а урок-то и закончился.
 А что, про что, и неизвестно.
Рассеянное внимание и замедленный способ мышления подводили меня к необходимости затрачивать много времени на приготовление домашнего задания, но так как в своей школьной и в своей домашней жизни я был полностью предоставлен самому себе, то моего ученического рвения хватало ненадолго.
Изо дня в день я был на глазах лишь дедушки да бабушки, и роль их сводилась к тому, чтобы накормить меня, да раза два в день, как бы, между прочим поинтересоваться:

"Жека! Ты не забыл уроки выучить?"
               
Сами они были неграмотными,  и проверить меня не могли. Детство и юность они провели в горах Армении в бедняцких семьях.
В школе они не обучались ни одного дня, вместо этого пасли вначале птицу, а потом скот.
Теперь же они были счастливы тем, что их дети кончили десятилетки, и имели, по представлениям того времени, неплохие профессии: Оля и Ляля работали бухгалтера¬ми, Миша шофёром, а моя мама переучилась в Пятигорске на торгового работника и работала продавцом большого хлебного магазина на центральной улице города.
Совсем недавно в стране была про¬ведена денежная реформа и отменены продовольственные карточки, в том числе и на хлеб.
В свободной продаже появились давно забытые и на вкус, и на вид белый-белый хлеб, витушки с маком, слоёные булочки /слойки/, которые в те года были нашим любимым лакомством.
Спустя год мама стала заведующей этого магазина и, на свой страх и риск, стала утром перед открытием магазина наделять нищих и убогих людей хлебом насущным.
Они собирались к высоким ступенькам магазина  и ждали, когда Вера Кирилловна выйдет из дверей с корзиной в руках и скажет:

"Поднимайтесь ко мне по од¬ному, мои хорошие! Никто без хлеба не останется. Всем хватит".

С этого начиналась процедура, в которой все вели себя  благопристойно и чинно.
Хлеб брали с поклоном и словами благодарности, и никто здесь, на месте, на хлеб не набрасывался, стараясь хоть в этом сохранять человеческое достоинство.
Сложилось так, что всегда самым последним к маме на порожек  поднимался несчастный олигофрен лет 25 с неизменной нищенской сумой через плечо, известный всему городу как Женя-дурачок.

Мама жалела его больше других, всегда гладила, ободряла словами и наделяла сверх всего сладкой слоечкой.
Об этом  "филиале собеса" на хлебозаводе вскоре узнали, но отнеслись к этому так, как только и можно было ожидать от людей в те годы.
На заводе стали догружать хлебовозку "левым" подносом с хлебом и булочками специально для Веры Кирилловны.
Когда, в 1957 году, в свои 42 года, моя мама скончалась от серьёзной болезни печени, то к нашему дому для прощания с ней явилось много тех сирых и убогих, которых она опекала в течение нескольких лет.
Они искренне причитали и плакали, а Женя-олигофрен стоял у гроба на коленях, пока гроб не закрыли, не подняли  и не понесли на машину.