Холодно

– И-иии-иииии!
Дениска заводится в ночи, как утренняя кофемолка: громко и высоко, ещё громче, ещё. Обороты повышаются, детский визг сверлом входит в усталые, измученно-сонные мозги.

– Что ты за мать, ребёнок орёт, а она диван давит, хватит дрыхнуть! – голос мужа, хриплый и сонный, царапает рядом со сверлом. С неё рвут одеяло, одновременно толкая коленом в спину.
Чумная и полусонная Миля поднимается, отталкиваясь обеими руками от кровати, будто приклеили и нужно усилие, чтобы оторваться. Холод, сырой и безнадёжный, ползёт по мокрой футболке, по разбухшим болезненным грудям, по животу – пока спала, опять залилась молоком. Мокрёхонькая, как лягушка, снова всё стирать. Надо клеёнку подкладывать, пока всё молочной кислятиной не пропиталось.

Торопясь, тянет через голову мокрую тряпку майки, хватает чистую пелёнку из стопки, прижимает к грудям. Из левой, на которой спала, молоко даже не течёт, бьёт прозрачно-белёсым фонтанчиком, надо зажать, быстрее, ну что за позорище?
Холодно, боже, как холодно. И сыро. Пелёнки, развешенные во всех углах однушки, совсем не сохнут. Отопление дадут ещё не завтра, угораздило же родить как раз к осени, когда летняя духота свернула на ледяную болотную сырость.
Дениска визжит, извивается спелёнанным червяком, раскачивает свою временную, пока не купили кроватку, люльку – несуразную старую коляску. Вот сложно было найти нормальную, современную, в которой всё разбирается, снимается, стирается и так удобно?

Нет, пока она лежала в роддоме, свекровь на наши же деньги выбрала точно такую, как делали двадцать лет назад, только вместо голубого или красного кожзама –дебильно-жизнерадостная плащовка в мишках и пирамидках.
Да ещё и б/у. Гробина неподъёмная. И колёса на ходу отваливаются, будто в детстве выгуливаешь маленького брата.
Холодно, боже, как холодно! Миля проверяет пелёнки. Ну конечно же, всё сырое! Муж не разрешает пользоваться памперсами дома, памперсы – для прогулок и поликлиники. На словах потому, что они вредны, особенно для мальчиков, у которых от памперсов бывает бесплодие. Но на самом деле ему просто кажется, что дорого. А раньше без всяких памперсов жили. И ничего.

Миля суёт в маленький, сложенный трубочкой рот переполненную грудь. Младенец Динька чавкает, давится, теряет сосок и снова хнычет. Муж с дивана рычит, что кто-то не может успокоить сраного ребёнка, а потом днём от пуза выдрыхнется. А кому-то через три часа вставать на работу. И рывком, со злостью тянет одеяло на голову.
Миля шлёпает босыми ногами по ледяному линолеуму, не зажигая свет (мешает спать) греет чайник, разводит кипяток холодной водой из-под крана. Уже сноровисто, как-никак, почти месяц, как мать, моет сморщенную детскую попу, кутает в большое пушистое полотенце, прижимает к себе, суёт сосок в рот-соскоприёмник.

Горячей воды нет с июля. Может, дадут вместе с теплом. Скорее бы! Так хочется нормально помыться в тепле, действительно горячей водой, долго и как следует. А то с неработающим полотенцесушителем в ванной чисто склеп – ледяные стены в холодном поту конденсата, стремительно остывающий жалкий тазик воды и вечная спешка.
Возвращается в комнату на цыпочках. Накидывает пелёнку на настольную лампу, включает. Мат с дивана, одеяло глубже на голову.

Да не могу я без света, блин! Я не вижу, где что, я же не сова!
Перекладывает младенца на левую руку. Тяжело, но пока терпимо. Сгорбившись, чтобы не мешать сыну есть, правой рукой сдирает мокрую подстилку с колясочного матрасика. Насухо протирает клеёнку, наскоро и неловко, всё же одной рукой несподручно, стелет свежее.

Щупает одеялко, ещё тёплое, слава богу – сухое. Расстилает на кресле набор для переодевания: распашонка, марлевый подгузник, тёплая пелёнка.
Левое плечо уже отваливается, но младенец держит грудь, не положить, разбудим папу. Днём она кормит сидя, но ночью боится – недосып рубит на ходу, на днях она так же села, укуталась, приложила Диньку к груди. А проснулась от того, что младенец покатился по коленям из сонно расслабившихся рук.

Мама говорит, что всегда кормила лёжа – и её, и сестру. А как лёжа, если ещё в роддоме пугали, что постоянно кто-то засыпает и давит ребёночка?
Миля тихо ходит по комнате, руки привычно качают прожорливый комочек в полотенце.
Чччёрт! Дениска кряхтит, и выдаёт в полотенце звук, будто кто-то ногой раздавил коробку из-под сока. Отлично, мы покакали. Снова чайник. Снова тазик. Снова мыть.
На полу ванной в углу – свежая гора пелёнок. Хорошо, что декретные она потратила сама и на стиральную машину. Муж долго обижался, мол, не посоветовалась, а могли бы новый телевизор купить. Господи, как раньше жили, если ещё и стирали руками с утра до вечера?]

В ледяной промозглости комнаты быстро переодевает, перепелёнывает орущего младенца (с дивана снова матерятся и бубнят), укачивает, сидя на краю постели, считает окна в доме напротив: три от красных штор до лампы дневного света, пять чёрных вниз, одна настольная на подоконнике.

Стихает. Облегчённо лезет под одеяло заледеневшая, в ознобе и белых мухах под саднящими веками. И чуть не плачет, осознавая, как остыла и пролягушатилась залитая молоком сырая постель. Собирается в комок, ищет тёплое, сонное тело мужа. Он огрызается, поворачивается спиной, упирается коленями в обои и задницей отталкивает её на край дивана.
Не хнычь, не поможет. Она проваливается в усталость, не чувствуя ни холода, ни сырости, ни даже обиды.

Через два часа вставать. Муж просил два яйца и кашу. И чтобы не пересаливала, как в прошлый раз. А в тормозок две сосиски и перловку.
Будильник трещит прямо внутри головы. Она выползает в темноту, на этот раз включает свет на кухне: завтрак – уважительная причина. Зажигает все конфорки, расставляет кастрюльки, ставит чайник. Греет руки над плитой в почти анабиозе: теплоооо.
Ччччёрт, овсянка! Хватает голой рукой за железную ручку до того, как успевает сообразить, чертыхается, кастрюлька, поплёвывая кашей, катится по полу.
Влетает всклоченный сонный муж, орёт, замахивается, трясёт кастрюлькой перед лицом: тупая дебилка, может человек поспать, сраную кашу сварить не можешь, ну вот, ребёнка разбудила, дура чёртова.
Она убирает, стирая кашу с пола, плиты, стола. Обожжённая рука горит, горит мокрое лицо.]

Муж завтракает в комнате, под бубнёж утренних новостей из старого громоздкого телевизора, на русой бороде виснут крошки, ползёт белёсая капля каши. Она снова моет и кормит, свободной рукой подаёт бельё, рубашку, уносит посуду, закрывает дверь. Левое плечо и голова гудят, комната качается, всё идёт кругом. Глажка, уборка, посуда, стирка, кормление, снова глажка.
Вставай, тряпка! Надо вставать. На полке жидкая стопка купюр и горстка монет – на продукты. Ступенька за ступенькой волочёт коляску вниз: лифта нет, оставлять на улице или в подъезде запрещено – украдут, если проворонишь – новую не получишь.
К магазину два десятка высоких ступеней. У районного рыночка – непролазная грязь, в супермаркет с коляской не пускают.

Сосиски, гречка, молоко, кефир, пряники. Хочется печенья и апельсинов или банан, но нельзя. Заметят – влетит. Ей нельзя, она кормящая. Катит коляску через дорогу, колесо застревает в глубокой трещине бордюра. Мужик-мимопроходил нудит: мол, дура, тут же машины ездят, куда лезешь? А я тебе помогать не нанимался, не я тебе ребёнка сделал, толстозадая!
Сосиски есть тоже нельзя, в них химия. Сосиски – для мужа. Коляску на третий этаж. Ступенька за ступенькой, дрожащими руками. В голове, как муха в банке – а если не удержу?

Поначалу они ходили по магазинам вечерами, коляску выносил муж. Однажды раскричался, что она не бабка и не инвалид, а он устаёт и имеет право пожрать и отдохнуть, а не месить грязь и торчать в очередях, когда у неё весь день в запасе. Стала спускать и поднимать сама. Тяжело, но да, может. Только очень страшно, особенно когда потом туго и противно тянет где-то внизу живота. Врачиха тяжести запрещала, у неё швы, а если что-то надорвётся и разойдётся, что она скажет?
Кормит, переодевает, раскладывает, гладит, сушит утюгом то, что не сохнет само. Уже второпях, поглядывая на часы, запихивает в духовку "пиццу" – открытый пирог с помидорами, грибами и кругляшами нарезанной сосиски. По счастью, всё, кроме последнего, нашлось по сусекам. Осень ж, сезон. Снова кормит, обмирая от холода. Обогреватель можно, но он ест электричество и вредный – жжёт воздух, нечего и думать, скоро включат батареи, не надо выдумывать проблемы на ровном месте.
Муж ест, вытряхивая из бороды крошки, прибавляет звук телевизора, выбирает последний кусок, соловеет сытыми глазами.

Миля тихо и обречённо тащит в ванную чайник и пластиковый ковшик. Открывает во весь напор ледяную воду, чисто для шума. Садится на унитаз, расстёгивает халат, по одной опускает в горячую на грани терпения воду ноющие груди, нащупывает огненно-болезненные комки и с тихим воем массирует, расцеживая. А что делать? Или так, или разрежут, так в женской и сказали. Кому она с резанными титьками потом нужна будет?
К мокрому лбу прилипают волосы. Ничего, ничего, ещё чуть-чуть. Сама виновата, надо было по-другому спать, или не упирать в грудь ручку коляски, когда поднимала, или лучше сцеживать. Не реви давай! Ещё! Вот. Ещё!
Кажется, легче. Смачивает остатками горячей воды полотенце, обтирается наскоро. В комнате полумрак, муж сопит, пригревшись под чистым, ещё утром поменянным постельным.

Динька чмокает во сне, слава богу, сухой и тихий. Она скидывает халат, натягивает футболку, поправляет клеёнку и пелёнку на своей половине кровати (от молока, на этот раз не забыла) и тихо сворачивается клубочком.
Муж тянется в темноте, нащупывает, разворачивает к себе, бормочет, возится, втискивается. Уже ничего, неделю назад было так, будто к самому первому разу в жизни половину родов прибавили, только наоборот. Она даже отбивалась и просила, что не надо, что больно. Муж потом обижался, не разговаривал. Мол, только чуть-чуть потерпеть и нормально будет, трудно что ли? Вот уже и почти нормально.
Всё заканчивается быстро, да и слава богу. Поспать бы. Быстро, обмирая и задыхаясь, подмывается ледяной водой, сил греть новый чайник уже нет. Перешагивает край ванной и чуть не падает – опять голова каруселью. Покурить бы. От мысли о сигарете наваливается тошнота. Чёрт! Твою мать. Она же сегодня не ела, как-то не успела. Пиццы едва хватило мужу. Чёрт. Или вчера? Не помнит. На кухне открывает холодильник: молоко, кефир, сосиски. Сосиски мужу. Молоко терпеть не может.

Печенья бы. Зефира. Апельсинов. Рыжих, кислых душистых апельсинов. Рот наполняется слюной, хочется плакать. Нельзя, забудь. Кефир ледяной, но его можно. Наливает, цедит, чувствуя, как холод вползает не только через кожу, но и изнутри.
В темноте тихой мышью крадётся к постели. Аккуратно присаживается половинкой задницы, целиком, подтянуть ноги, вот так, можно и лечь. Ччччёрт, свет! Дура, забыла погасить.

То же самое, но в обратном порядке: привстать, подтянуть ноги, спустить ноги, переместить центр тяжести, подтащить попу к краю кровати. Ура, не скрипнуло!
Она крадётся по льду пола на тёплых розовых пальцах: тссс, тссс, вот так.
Гасит свет и на обратном пути со всего маха спотыкается об оставленный у кресла мужнин рабочий портфель. Летит на пол, обдирает колено о ковёр и обречённо слышит уже привычное "дура, тупая, кому-то вообще-то вставать на работу, дай поспать, идиотка"! И то, как в ночи утренней кофемолкой заводится Дениска: сначала тихо, потом громче, потом на визгливо-высоких оборотах.
И холодно. Боже мой, как холодно!

Ничего, нормально. Мать тоже в двадцать родила, у них вообще машинки не было, руками стирали, и ничего. Соберись, тряпка. Не смей реветь!
Боже, боже, как холодно.