Священный лес или Голливуд, роман, гл. 13-14

13.
Между тем, предметы будущих изысканий канадского писателя, потихоньку приходили в себя, разбирая его подношения. Они не слишком заботились о том, принесёт ли им станное знакомство Верки быстрый и крутой поворот судьбы или только сытый сегодняшний вечер. Никто из них не загадывал надолго, может быть, только сама Верка, да и её мечты не шли дальше другого места на улице, поближе к центру, где уже снимают спутниц на час кавалеры почище и побогаче.

Стемнело. Пересказав уже по третьему разу свои мелкие воровские приключения, спутники Верки – шестеро мальчишек разной худобы и размера - сбились в плотную кучку, укрылись тряпьем, и шепча, прыская от смеха и жуя неведомые сладости, начали затихать. Верка ещё засветло замазала свежий синяк купленной Мэслоу косметикой и собралась уходить, но почувствовала на плече чью-то ладонь.
- Верка, ты то..., если хочешь, не ходи сегодня, блин.
- Да мне чё. Я пойду. Холодно тут. Помёрзнем мы зимой, Лёха. Надо валить отсюда. Смотри вон, Голливуд, хрипит; Мозгун, как печка, трясётся весь, в тряпки замотался. Ты того, дай ему пожрать побольше. Надо валить нам отсюда до морозов. Дачу бы найти. С печкой. А то сдохнем все. И блохи тут, Лёха. Раньше не было так.
- Я знаю, они от крыс, – сказал Лёха. Он перегородил ей выход и стоял согнувшись. Его силует – то ли длинного мальчишки, сверстника Верки, то ли худого, малорослого парня, – темнел в круглом проёме.  – Крыс налезло. Это от них блохи.  – Он помолчал, потом опять заговорил. – Мне тут сказали... Надо заплатить тут одному. Чтоб на дачу свалить.
- Они и деньги слупят и ментам сдадут. Кому ты заплатишь?
- Он сам... то... Сам – мент. Мне точно сказали. Только много денег надо. ДоллАры.
- Фью-ить! – Свистнула Верка. – Доллары, блин... Где их взять, блин?..
- А этот? Пижон этот? С Монреаль-Канадиенс? Щербатый сказал, что спёр сегодня у него кошелёк в шопе, а ты не дала, назад заткнула. Ты чё?
- Сам ты чё, блин! Он бы заметил, когда  платил... Я там знаю, сколько бабла в кошельке? А так он сам всё купил да ещё и сюда припёр, придурок. И ещё притянет, увидишь. Такой придурок!
- Думаешь, он на тебя встал? Чё ему надо?
- А я знаю, блин? С бабой он был.
- Старая?
- Да старая, конечно. Тридцать. Может, больше. Белая такая. Сытая, бля. Но своя ж  - не то!
- Ты там знаешь! Мне своя – то, - сказал Лёха и притянул Верку к себе. – Не ходи сегодня. И так прёт целый день, и Щербатый с кошельком, и ты с хмырём, хватит на сегодня. Пошли спать.

Верка не упиралась, и они забрались вглубь своего убогого жилища, присели, а потом улеглись на темнеющую кучу, служившую им постелью. Лёха крепко прижался к Верке и молча сжал её плечи, она почувствовала, что он дрожит всё сильней и сильней.
- Ты чё плачешь, ты чё, придурок? – Прошептала она испуганно.
- Верка, я то... я тебя... то... Верка... – шептал он, не в силах выговорить заветное слово.
- Так чё плачешь, придурок? – Верка погладила его мокрую щёку, - Я ж тебя тоже. Ну ты дурак!
- Ты не уёдёшь? Не уйдёшь к нему? Верка!
- К кому? Ты чё? -  Она даже села от неожиданности.
- Я видел. Видел шмотки эти. Сумку с прикидом. Что ты спрятала.... Это он купил тебе? Ты хочешь уйти к нему? Ты весь вечер не такая. Не смотришь...
- Ну ты дурак!
- Я не могу без тебя. Я сдохну без тебя. Я только и думаю про тебя все дни. Думаешь, я хочу, чтоб ты ходила к этим пиз...юкам ? Как чистые, так им всё можно! Суки! И этот козёл богатый!.. Убил бы! - Он мелко дрожал всем своим худым телом мосластого подростка. Верка гладила его по лицу, и Лёха чувствовал её пальцы на губах, веках. Он уже не плакал.
- Да шняга это, Лёха. А хмырь мне вообще – по-х...! Я хочу в центр перейти, думаешь, зачем прикид. Там и шузы. С каблуками. – Она даже засмеялась тихонько, представив себя в этом наряде, под фонарём, на центральной улице, а не между грязными гаражами, где обычно происходили её встречи с подростками из окрестных многоэтажек. – Там бабло уже платят по-правде. Клиенты! – мечтательно произнесла она заветное слово, будто перекатывая его во рту, как леденец. Она помолчала, уплывая в мечту. Потом продолжила медленно, – За дачу заплатим... печка... тепло будет... там только не станешь так просто, в центре-то.
- Я буду тебя охранять, - твёрдо сказал Лёха.
- Жрать тебе надо больше, - хмыкнула Верка, - малой ты, охранять. Там знаешь, какие охраняют!
- Буду жрать. Увидишь. У меня есть... Вот! – И Леха вынул из-за пазухи и дал ей потрогать небольшой тёплый тяжелый предмет.
- Это... что? – У Верки забилось сердце. Она уже и без ответа поняла, что это пистолет, - Где ты взял? Лёха... ты чё?..
- У Косого. Косой продал. Я знаю чего так дёшево. Замочил кого-то, боится. Да мне по-х...ю. Я не боюсь! Я, Верка, для тебя чё хочешь! Поняла? Чё хочешь! Вообще! – Он сел, она тоже села и прижалась к нему, ткнулась губами в губы, и он ощутил на языке сладость леденца, который был  у неё весь вечер за щекой. Они рассмеялись оба и счастливые повалились на своё грязное ложе, на ложе своей первой любви.


14.

- Привет, Хэмфри. Ты уже лёг? Что так рано? Плохо себя чувствуешь?
- Привет, Жаклин, разве рано? Я лег уже в одиннадцать.
- О, правда, извини. Мы засиделись, я даже не заметила.
- Зажги свет. Там что, снег?
- Да. Так красиво. Днём ещё довольно тепло было. А сейчас повалил. Правда, всё равно не холодно, он тает.
- Ты была с этими ребятами из Торонто? Как они тебе?
- Жена очень милая, а муж, Арчи этот... так себе.
- А мне он показался умницей. И его интерес к этим несчастным... Я думал, что напротив, он тебе понравится. Как раз твоя тема. Хочет помочь.
- «Если камень на камень кладёт дурак, он не строит, а разрушает», - процитировала Жаклин русского поэта и побрела на кухню.
- Вот как! Что ж так строго? – Хэмфри сел, а потом встал с постели, надел халат и пошёл вслед за нею, вынул из холодильника молоко и налил себе стакан, - Будешь что-нибудь?
- Нет, я сыта, спасибо. – Она села к столу, тряхнула головой. Снежинки таяли на темных коротко стриженных волосах и оставались там блестящей алмазной пылью. - Он никому ни в чём не поможет, этот тип. Только испортит всё. Его интересует только он сам. Ты не представляешь: забрал у Элен тарелку, - мы в ресторанчике были, - и стал есть, даже не глянув, что это её, что другой тарелки нет... Ужас! Её Элен зовут, жену его.  Она прямо в лице меняется, когда видит его. Будто лампочку внутри выключают... Странная парочка.
- Мы тоже странная парочка, – грустно любуясь женою, сказал Хэмфри. Он сел напротив, не притрагиваясь к молоку. – Не находишь?.. Я видел у тебя книжку о религиях. Она на немецком.  Ты занимаешься немецким? Я увидел вчера и очень обрадовался.  Ты решилась? Всё-таки едешь со мной?
- Ещё не знаю. Ну зачем ты опять?..
- Он не любит тебя! – Хэмфри резко встал и начал ходить по кухне, не глядя на неё. Потом остановился напротив, – Уедем! Ты только мучаешь себя. И меня. Сколько я могу терпеть это?
- Я не хочу тебя мучать! Ты сам себя мучаешь. Ты сам хотел жить вместе! Я уйду. Когда ты скажешь, уйду. Только скажи! И это не твоё дело, любит он меня или нет!
- Нет, это моё дело! Потому что я тебя люблю! Я, не он! Неужели у тебя даже жалости ко мне нет? Чем я хуже него? Чего тебе не хватает? – Он потянулся к ней, но заметив, что она отшатнулась, опять заходил по комнате, размахивая руками, - У нас есть всё. Положение. Деньги. Я ни в чём не ограничиваю тебя. Я ведь никогда не мешал тебе флиртовать. Ты же флиртуешь со всем дипкорпусом! Мне это не мешает! Жаклин! Ты только красивее от этого. Я горжусь тобой! Ты блестящая, красивая, умная женщина! Ты – моя жена, Жаклин. Да. Ты – моя жена. И я люблю тебя! Что ты в нём нашла? Ты унижаешься! Неужели не понимаешь? Не видишь этого сама?
- Замолчи! Ты не смеешь меня судить! – Сорвалась в крик она.
- Ты такая красивая! Ну посмотри на себя! – Он внезапно сел и закрыл ладонями лицо. – Что я сделал не так? Жаклин! Как ещё нужно тебя любить? Пожалей меня...

Она встала, повернулась и пошла в спальню. Закрыла дверь, но всё равно слышала звон разбитого стакана. Потом ещё что-то полетело на пол. Ещё. Ну что тебе нужно, Хэмфри? Зачем  ты делаешь из меня злодейку? Я что, хочу этого? Хочу любить его? Он не любит меня! Я знаю. Повернулся и пошёл. Я не подхожу ему совсем. Я маленькая. Старше него на два года. Красивая? Совсем не красивая. Джон тоже так меня успокаивал тогда. Два дня ласкал и успокаивал: ты такая красивая. Ты шелковая.  Ты просто, как статуэтка... А потом увидел его с женой. Высокая блондинка. - Знаешь, они очень красивая пара. Ты не хочешь переехать отсюда? - О, да! Хочу. Ещё как! - Но я не переехала. Я вернулась домой. К Хэмфри. И он был так рад! А ночью побил всю посуду. Как сейчас. Нет, он уже подметает. Сейчас придёт. Идёт. Мешковатый. С вислыми плечами. Лысый. Потухший. – Ложись. Я подумаю. Я, может быть, поеду в Берлин.

Как удивительно легко поверить, что любим. Наверное есть в душе какой-то механизм, который всегда готов принять как самый естественный и само собой разумеющися факт, что мы так же нужны и дороги самому важному для нас человеку, как и он нам. А что Хэмфри Сапен, хуже других, не достоин блеска глаз или дрожи в пальцах, нетерпеливого ожидания у сброшенного с постели одеяла? Как легко поверить, что эти тонкие руки тянутся к нему, мягкие губы, ещё несколько минут нажад жёстко поджатые, целуют его, его, а не другого, и ему назначено взволнованное дыхание этой маленькой смуглой женщины, каждый изгиб которой он знал и не знал, открыл когда-то и открывал заново опять и опять, не уставая входить в неё снова и снова. Только ты не плачь, прошу тебя не плачь! Я не хочу ничего знать. Дай мне побыть твоим возлюбленным, ещё, хоть одну минуту ещё, потому что мне уже всё равно!.. Рыжим смогом больны города. Рваным ритмом кашля и смеха ржавых труб неживая вода расписалась на крышке века. Мы – достойные дети ему. Под гипнозом двойных ответов дней своих просеваем муку через сито густых запретов.
Остановишься – вязкая тьма,
лишь трепещет под ветром дальним
безысходной любви бахрома
на портьерах
семейной
спальни.