Тетради раздел 5

               
                * * *

                (О рассудочном взгляде на вещи)


Обычное хвастовство рассудочного взгляда на вещи (его еще в просторечье называют житейским опытом) заставляет его претендовать на то, что ему ни коим образом не принадлежит, т.е. на обладание истиной. Что такое житейский опыт? Это знание о единичных явлениях, которые некогда имели место в нашей личной жизни. Опыт знает, что если происходит одно явление, за ним обязательно следует второе и это и есть по нашему опыту незыблемая причинно-следственная связь. Но причинно-следственная связь не является истиной, мир столь разнообразен, что всегда может возникнуть причина, последствий которой опыт предсказать не может, поскольку просто никогда не сталкивался с нею. Иллюстрацией житейского подхода к истине служит  юмористическая миниатюра, показанная в «Кабачке 13 стульев», когда пан Вотруба, просит принести просителя, пана Гималайского, справки от всех женщин, на которых он не был женат, о том, что он действительно не был на них женат. Так и здравый смысл должен каждый раз приносить справки от всех возможных жизненных обстоятельств, в которые он попадал, о том, что воспоминания о них не подходят для теперешних обстоятельств, которые рассматриваются им в каждом конкретном случае. Истина, как мыслящая себя идея, безразлична к притязаниям здравого смысла, заявляющего свои права на нее. Она живет своими законами, никак не реагируя на тщеславные попытки мещанского уклада мысли приписать ей свои взгляды и мнения. Она существует, никак не откликаясь на чьи-то досужие домыслы. Когда здравому смыслу кажется, что он ухватил истину, и может ей диктовать, какой она должна быть, вдруг, в один прекрасный момент она исчезает, оставляя житейский опыт ни с чем, предоставляя ему возможность предпринять новую попытку разобраться, наконец, в собственных заблуждениях. В конце концов, навязывание личного опыта другим, есть вкусовщина, Господь создал всех разными и только очень недалекий человек может сделать себя мерилом других, неизбежно обрекая себя, в конце концов, на заведомый провал.   
Впрочем, нельзя вовсе исключать рассудочное мышления из хода любых рассуждений.
Весьма ошибается тот, кто думает, что конечные, рассудочные определения мысли есть предел для познания, вообще. Но еще больше заблуждается тот, кто, считая, что видит Истину, исключает из ее понятия все рассудочные категории, ибо он заходит в рассмотрении своих абстракций, которые он проецирует на жизнь, много далее, чем тот, кто отождествляет познание с познанием лишь  конечных категорий.
Поясню свою мысль. Если я скажу: «Я знаю, что в темной комнате сидит черная кошка (это будет 1-е непосредственное утверждение), потому что я видел, как она туда вошла (это будет 2-е), но поскольку там темно (связующе 3-е, из которого я умозаключаю), я буду искать ее в другом месте, где светлее, потому что в темноте я ничего не увижу».  И такое рассуждение не будет истиной.
Или другой пример. Если я скажу: «Черные кошки не видны в темноте, эта комната темна, и кошки в ней не видно, значит, кошка находится в этой комнате». И это также не будет являться истиной.
Поскольку Истина реальна и объективна, она не может себе в своей бесконечности ставить пределом существование неких конечных, косных истин и  примитивных  категорий рассудка, ибо подобная  абстракция Истины  была бы ограничена сухой рассудочностью, вместо того, чтобы быть  действительно бесконечной в себе сущностью.
Тем не менее, даже при  таком  ошибочном толковании природы  познания, мы еще можем прийти к позитивным результатам, ибо конкретные обыденные реалии дня сегодняшнего обступают нас со всех сторон, и Истина отнюдь не отрицает движения мысли в русле рассудочных категорий, потому что, как писал К. С. Льюис, «высшее не стоит без низшего». Погружаясь в мир рассудочного мышления, где господствует житейский опыт и здравый смысл, диалектика призывает нас лишь не останавливаться на этом, но устремляться в познании к дальнейшим рубежам сверхчувственного, тогда как видящий истину  лишь в отрицании конкретных проявлений действительности, противопоставляет истине весь окружающий его мир, делая мир чем-то внешним, по отношению к ней,  и прежде всего, самого себя, как неотъемлемую часть этого мира.
Видящий Истину лишь в музыке высших сфер и отрицающий ее в повседневном общении, через которое Истина стучится в его сердце тысячами ежечасных встреч, хлопот, улыбок, смеха, труда, общения и т.д., просто смешон. Он подобен поэту, который сочиняет стихи даме сердца, а когда она заходит к нему, орет на нее, чтобы та вышла, потому что она, видите ли, отвлекает его от творчества! 
Рассудок занимает в познании свое достойное место. И в силу начальности занимаемой им ступени в движении познания к истине, он крайне важен, ибо без первого шага невозможно сделать и все дальнейшие. Мы каждый день имеем с ним дело в нашей повседневной деятельности даже значительно чаще, чем со всеми остальными видами мышления. Повседневная жизнь дает широчайшее поле для накопления житейского опыта, в котором 70% всей нашей жизненной мудрости. Рассудочный опыт начинает впадать в заблуждение, лишь когда начинает выдавать себя за конечный результат размышлений, т.е. за истину. Будучи в действительности лишь первой остановкой на пути познания, объявляет себя конечной всего маршрута мысли. Поэтому одинаково ошибаются как те, кто видит в рассудочных определениях мысли всю многогранность мышления, так и те, кто отрицает в своем высокомерии всякую их значимость.


                * * *
(О скептицизме)

Скептицизм, который связывается с именем Сократа, есть простое указание рассудка на то, что у мышления не должно быть  вначале пути к познанию  никаких изначальных предпосылок. Как писал Сенека в письмах к Луцилию: «Философия строит свое здание от земли», имея в виду именно это. Таким образом, скептицизм есть еще одна ветвь рассудочного мышления.  И действительно, на начальном этапе познания никаких предпосылок быть не должно, мы обязаны подвергать их сомненью, иначе к выводам мы придем прежде начала рассуждений, вынесем тем самым приговор истине еще до начала суда, и в этом смысле скептицизм справедлив. Но он переходит в свою противоположность, превращая свой принцип «все подвергай сомнению» в универсальный инструмент познания. Как известно, есть такое философское правило, что любой принцип, доведенный до предела, приводит к абсурду. Ибо истина не может быть открыта тому, кто все подверг сомнению, а значит, оспорил и ее. Тому, кто желает познать истину, не следует останавливаться на этом чисто отрицательном результате, ибо истина не может не содержать позитивных утверждений.
Логика сама включает в себе скептицизм, как позитивный момент своего содержания, не обособляя и не выделяя его среди  своих прочих инструментов познания.

* * *

                (Об отличии логики от обыденного мышления)

В логике мы имеем дело только с чистой мыслью, мыслью в философском смысле слова. Если обыденные мышление строит свои выводы, исходя из конечных предпосылок, заимствованных из чувственного опыта, то философская мысль отказывается от каких бы то ни было изначальных утверждений и не использует в качестве своего содержания ничего, что не было бы ею самой. Тем самым она освобождается от всего не принадлежащего ей, что находится во власти косной обыденности, становится свободной в подлинном смысле этого слова.
Так в чем же разница между подлинной мыслью, в ее философском понятии и мыслью обыденной, дилетантской, видящей лишь в личном опыте почву для строительства окончательных выводов? Очень трудно провести между ними грань, потому  что и та, и другая пользуются одними и теми же словами, понятиями, вкладывая при этом в них совершенно различный смысл. Может, попробовать объяснить, как? Первая пользуется конструкциями языка формально, не придавая словам большого значения, думая, что вкладывает в слова смысл, которого в них нет; тогда как вторая достигает единства содержания и формы в каждом своем слове.
Как известно, обыденная мысль несвободна, ибо в ходе своих рассуждений она всегда пользуется готовыми понятиями, взятыми из повседневной жизни. «Муж ушел от жены? Ну, что тут неясного? Естественно, все мужики таковы. Я знаю, у них все чувства ниже пояса». Пошлость этих рассуждений в том, что их результат известен до их начала. Главный посыл здесь тот, что все мужчины одинаковы – предмет, не подлежащий обсуждению. Далее из первого готового утверждения легко переходим к следующему выводу, вытекающему из 1-го (у них все чувства ниже пояса). Узнаете разговор кумушек, перемывающих кости соседям? Вывод сделан, обеих собеседниц он удовлетворил, не придвинув их к истине ни на миллиметр. Мы так и не узнали, что же произошло на самом деле, но кумушки для себя уже все выяснили.
Подлинно философские размышления не ищут вначале пути готовых рецептов, а идут от вещей простейших к высшему. Примером таких рассуждений может служить книга К.С.Льюиса «Просто Христианство», где автор от вещей, всем известных, окружающих нас, постепенно, глава за главой, поднимается к духовным понятиям этики и Христианства.
Опыт, отражая одну лишь действительность, пребывающую в рамках повседневной необходимости и раздробленности (день проносится за днем, не оставляя следа), не в состоянии отличить семена от плевел, главное - от второстепенного. Опыт не зрит того, вернее, не может отличить, что своим существованием обречено на гибель, а чему присуще истинное бытие, и что, очистившись от наносного, избавившись от случайного, сольется со своей сущностью, возвратив себе свободу, ибо только в смерти всего случайного, косного, несвободного и утверждаются непреходящие ценности.
               
                * * *

Всякий приказ, не обусловленный договором, по которому отдающий его может диктовать свою волю другому, есть произвольное утверждение своей исключительности. Без верховной всеобщей воли, которая проявляется в гражданских и уголовных законах, всякий приказ является лишь частным мнением, не обязательным к исполнению. Таким может быть приказ соседки нарубить дров, который должен на самом деле рассматриваться лишь в форме просьбы. Любое решение в ту или иную пользу, вне области действия законов, является произвольным и основывается лишь на праве сильного, которое, в отсутствие законов, неизменно занимает их место. Рассмотрев все произвольные приказы с точки зрения их необязательности, придем к постижению понятий, которые в этих приказах затрагиваются, но не обсуждаются.
В армии положение начальника и подчиненного обусловлено воинским уставом. Командир отдает приказ подчиненному, который должен его выполнить, особенно не задумываясь о его целесообразности. В гражданской жизни, отношения руководитель-подчиненный определяются гражданским договором, который допускается обсуждать. Логическое рассмотрение понятий, затрагиваемых в гражданских распоряжениях, должно происходить не произвольно, но в рамках не противоречия существующим законам, каковое, конечно, может и не проводиться, если конкретный начальник следует правилу: ты начальник – я дурак, я начальник, ты дурак, являющееся, к сожалению, самым распространенным в России правилом.   
                *  *  *   

Что действительно известно философии, так это то, что многое из того, что мы знаем непосредственно, что для нашего опыта кажется чем-то очевидным, в действительности, очевидным не является, и уж тем более, не является некой бесспорной истиной.

                * * *
Тот, кто желает свести воедино два взаимоисключающих определения, умозаключая от одной конечной категории к другой, опосредуя свое доказательство через нечто третье, также опосредованное чем-то конечным, не может прийти к дуализму, не впадая в противоречие с самим собой. Примером такого дуализма могут служить споры схоластов, что первично – курица или яйцо? Или споры коммунистов о том, что первично, материя или сознание? И в том, и в другом случае тяжущиеся стороны прибегали в своих аргументах к конечным категориям. В первом случае это были утверждения: 1. Курица несет яйца, 2. Из яйца вылупляется цыпленок. Во втором случае: 1. Сознание – свойство высокоорганизованной материи; 2. Примитивная (неживая) материя не может обладать сознанием. Каждая тяжущаяся сторона обвиняет другую в противоречии. Истинный дуализм состоял бы в том, что обе категории объединила бы в себе связующее утверждение, более высокое, в которой перечисляемые в обоих случаях противоположные категории содержались бы, как снятые моменты истины, пришедшие к единству. Связующее это, увязывающее их мнимые противоречия, - Всемогущество Божие.
* * *

                (О трансцеденентальном единстве самосознания)

1. Наше сознание пронизывает весь наш духовный мир, всю совокупность присущих ему понятий морали, религии, нравственности.
Также и все чувственные впечатления, которые мы получаем в виде информации из окружающего мира через органы чувств, наше сознание объединяет тем, что все полученные мной впечатления, – суть, мои. Это и есть тот изначальный принцип, посредством которого сознание определяет само себя. Это тождество сознания с самим собой, носит название апперцепции.
Различные виды этого отношения сознания с самим собой, - суть, категории. Даже простая апперцепция, которая, как мы увидим в дальнейшем, есть лишь первая ступень в познании человеком себя и окружающего мира, уже поднимает нас над животным миром. Она остается принадлежностью одного лишь человека, ибо животные не осознают себя, т.к. не могут сказать себе: «я – это я», или: «я мыслю, следовательно (или потому что) существую».
  Свойства предмета – его вкус, форма, цвет, запах и т.д. – не связаны друг с другом для нашего чувственного восприятия. Они остаются чужды друг другу (т.к. воспринимаются разными органами чувств), связь между ними существует лишь для мышления, т.е. разные чувственные впечатления, будучи разъединены, рассматриваемые по отдельности, оказываются объединены в одном предмете, и этот предмет – наше сознание.  Эта связь идентична с принципом апперцепции, который сводит их кажущуюся разобщенность воедино.
Но дело в том, что такая апперцепция есть еще не чистая апперцепция, в таком виде она представляет собой лишь начальный, базовый принцип, который только предстоит наполнить конкретным содержанием. Чистая аппецепция есть активная позиция по отношению к внешнему миру, понуждающая человека видоизменять окружающую действительность, ибо чистая апперцепция содержит также и творческое начало, преобразующее мир, делая его иным, чем тот, каким он был до прихода в него человека. Принцип чистой апперцепции воплощается в работу приобщения косной окружающей действительности, ее свойств и явлений, духовным особенностям человеческого Я, благодаря чему человек наполняет окружающий его мир своим внутренним духовным содержанием. Весь вопрос в том, каково это духовное содержание? Можно строить города со зданиями прекрасной архитектуры, наполняя их произведениями искусства в виде скульптур, памятников, фантанов, дворцов и музеев, а можно завалить весь мир смрадными свалками, отравляющими жизнь не только самой природе, животным, птицам, насекомым, но и самому человеку. Так становится виден внутренний мир людей предпринявших те или иные завоевания природы. Он может проявляться или в варварском уничтожении бесчисленного поголовья бизонов в северной Америке, или в создании заповедников, сохраняющих исчезающие виды, которые призваны продолжить борьбу  за живущее многообразие и красоту природы.   
Я, таким образом, есть высшее единство материи, которая подчиняет себе все другие кажущиеся связи, якобы объединяющие ее неодушевленные предметы. Цитируя Гегеля: «Я есть как бы плавильная печь, огонь, пожирающий безразличное к себе многообразие и сводящий его к единству».
2. В философии есть понятия трансцедентного и трансцеденентального единства самосознания. Так вот, первое единство отлично от второго тем, что первое объединяет разрозрозненные чувственные впечатления, которые могут служить пищей лишь для прямолинейных рассудочных выводов, а второе сворачивает их в круги сверхчувственного: «Абсолютное, как бы по своей доброте, отпускает от себя свои единичности, чтобы те наслаждались своим бытием, и это же наслаждение само гонит их обратно в их абсолютное единство». (Гегель, «Вступление в «Науку логики»).
3. Источник возникновения категорий содержится в единстве самосознания. Категории, т.е. наиболее общие понятия свойств видов материи, как инструмент познания Истины, обнаруживают свою несостоятельность, применительно к безусловному. Категории ведь характеризуют лишь какое-то одно конкретное свойство предмета, тогда как абсолютное безусловное уже объединяет их в некое целое, из которого конкретную категорию уже невозможно вычленить. Получается и обратное – от конкретной категории невозможно подняться к их объединяющему целому. При выходе из границ условного (точнее, обусловленного) разум обретает новое качество, а именно: вырастая из границ присущих одному ему особенностей, он перерабатывает в себе силой мысли все особенности, выработанные в нем жизненными обстоятельствами, воспитанием, характером и т.д., оставляя одну лишь свою деятельную сущность в своей чистоте. Т.е. вычленяет в себе свою всеобщую субстанцию, которая есть достояние всех. Она есть всеобщий органом Истины. Разум из трансцедентного, просто осознающего самого себя, становится трансцеденентальным, познающим предметы в из истине, видящим их всеобщую природу. Он становится творческим созидательным началом, преобразующим окружающий мир, совершив окончательный переход от мышления, обусловленного рассудочным знанием, оперирующего единичными категориями  и чувственными впечатлениями к безусловному. 
От пассивного восприятия окружающей действительности, как данности, мысль переходит к активному воздействию на окружающий мир, сделав диалектику активным инструментом его преобразования.

* * *

Философии часто ставят в упрек ее оторванность от жизни, утверждая, что, якобы, действительность не имеет с философскими построениями ничего общего.
Как писал Де ля Рош Фуко, «Философия торжествует над горестями дня будущего и минувшего, но горести дня сегодняшнего торжествуют над философией».
Странно было бы думать, что те, кто бросают этот упрек, совсем не пользуются в повседневной жизни продуктами мышления, т.е. действуют бессознательно, вслепую, на авось. Другое дело, узнать, что критикующие философию, как таковую, подразумевают под мышлением. Если понимать под ним плоды рассудка, переходящего от одних чувственных свойств предмета к другим (таких, как «трава зеленая», «утюг горячий», «лед скользкий» и т.д.), и делающего из этого какие-то выводы, то было бы странно, как можно делать такого космического масштаба упрек, не окунаясь в столь же космическую бездну глупости, ибо философия занимается созерцанием таких столпов мироздания, как Бог, Вселенная, Вечность, о которых нельзя судить с житейских позиций, т.к. это некорректно с любой точки зрения.
Ведь жизненная реальность, наше земное бытие и существует  благодаря отличию своего единичного существования от своей сущности. Идея, Дух опосредствуются в своем бытии, единичными чувственными явлениями. Идея существует в снятии своих единичностей (т.е. в их бегстве к своему единству) и требование непротиворечивости к явлениям бытия вдребезги разбивается об эту подлинную природу духа.

                * * *

Диалектика есть всепроникающий рентгеновский луч, освещающий все тайны человеческой души, помогающий ей взвешивающий на беспристрастных весах справедливости человеческие поступки.
                * * *


Диалектика приходит к реальным положительным выводам, именно благодаря тому, что отрицает конечные рассудочные определения мысли, как окончательные.
Утверждая их конечную природу, диалектика тем самым сообщает своим выводам реальность, т.к. именно в снятии (т.е. в признании неистинности, временности природы) всех единичных явлений бытия и утверждается позитивность их существования.
Истинно логическое всегда включает в себя конечные определения рассудка, как свою существенную составляющую, в противовес рассудочным пустым тождествам (таким, например, как «люди есть люди», «дети есть дети», «мальчишки есть мальчишки» и т.д.), исключающим из себя всякое реальное содержание.


* * *

В чем отличие истинно диалектического мышления от рассудочного? Дело в том, что истинная диалектика, в отличие от простой рефлексии показывает имманентность перехода одного конечного явления в другое, показывая тем самым их единство, которое состоит в снятии (т .е. в проявлении неистинности, конечности их природы) всего многообразия конечных определений, приводящих их к бегству в единство своей сущности, что и вскрывается мышлением, как неизбежное свойство явлений, в которых заложена необходимость данного перехода.
Показывая духовное бытие неистинным, в его отпадении от Бога, диалектическое признает тем самым тупиковость, а значит, и никчемность нашего мира без его ответной любви к Богу.

  * * *

                (О Гегеле)
          I

Гегель обладает тяжеловесной стилистикой. В угоду нечеловеческой краткости, при сохранении одновременно предельной глубины и точности понятий, он оставляет на бумаге количество слов, находящееся буквально на грани того их числа, при котором смысл утверждения еще мог бы адекватно восприниматься читателем. В итоге объяснения автора идут почти по некоему коду. Текст напоминает какой-то зашифрованный манускрипт, не предназначенный для чтения непосвященных, в результате чего, все написанное, что при 1-м, что при 2-м, что при 3-м прочтениях, выглядит абракадаброй, воспроизводящей себя в различных вариантах во все новых абзацах, в результате чего их смысл оказывается ускользнувшим от читателя навсегда.
При мощном и четком своем понимании сущности вещей, Гегель оставляет минимум подходов к смыслу сказанного для читающих его. Может, это особенность немецкого менталитета, вообще: высказываться сложно и витиевато, чем непонятней, тем лучше? Такое ощущение, что вас привели в лес, подышать свежим воздухом, и перед этим надели на голову противогаз.
Одним из примеров невнятности стиля Гегеля может служить многократно повторяемое выражение «равенство предмета самому себе». Звучит загадочно, тогда как, если бы он сказал, например, «равенство в предмете друг другу обеих его противоположностей», это прояснило бы смысл его мысли и облегчило восприятие читателю.
«Но если мысли должны приобрести непосредственную значимость, благодаря самим себе, то в качестве понятий, напротив, должны быть сделаны понятными [жаль, что в своих работах  сам Гегель так редко следовал собственному пожеланию – С.С.].
Форма слога… начинает требовать напряжения… мучительного, как, например, у Платона и Аристотеля». (В. Гегель,  Афоризмы, Иенский период, № 60). Вот так! Самого Платона Гегель упрекает в косноязычии, и ведь не подумал, что Платон с простым и ясным изложением своих идей подобен детской книге на фоне зубодробильных изысков самого Гегеля. Упрек, относительно античных философов Платона и Аристотеля следует, конечно же, отнести, прежде всего, к самому автору, но, как это часто бывает, мы больше всего упрекаем другим именно за то, в чем грешны сами.

II

Гегель. Афоризмы. Берлин, № 20. По двум суждениям о французской революции Гегель судит об уме Вальтера Скотта, награждая его эпитетом «плоский». Такая поспешность в выводах свидетельствует скорее о плоскости ума того, кто столь легко и безосновательно подобные ярлыки расклеивает направо и налево.


                III

Не понимая, и, очевидно, не любя, музыки (что говорит, скорее всего, об отсутствии музыкального слуха), Гегель заявляет о ее бессмысленности, как виде искусства, ссылаясь на пример композитора Каррисими, чье произведение на три слова hic, haec, hoc (этот, эта, это) для пения считается превосходными: «… пусть кто-нибудь попробовал бы… написать на эту тему стихотворение!» - патетически восклицает Гегель (Гегель. Афоризмы, Берлин, №8). Гегель смешивает тут два разных вида искусства – смотрит на музыку глазами литератора.
Следуя его логике, можно утверждать и о легкомысленности литературы, с точки зрения музыканта. Так бы мог рассуждать музыкант, беря пример с Гегеля: «Чтец декламирует стихи нараспев, придерживаясь всегда 2-3 нот. Пусть кто-нибудь попробовал бы соорудить из этого музыкального материала хотя бы одну пустейшую мелодию!».