Кресты

Колыма.
Зима в самом разгаре.
Глухое, далёкое и от людей и от единственного  автомобильного тракта, урочище.
Здесь, в самом центре лес выбран по кругу, а голое  место обнесено высоким деревянным забором. Поверх забора колючая проволока.
За забором в два ряда стоят деревянные, одноэтажные, приземистые бараки, по четыре в каждом ряду.
У въездных ворот домик - Вахта, рядом  домик-Казарма.
Ещё один – Хозяйственный барак и, наконец, Барак-столовая с кухней.
Вся территория завалена глубоким снегом, в котором проделаны пешеходные проходы похожие на фронтовые окопы.
Ртутный столбик термометра съёжился до самого предела и головка его видна сквозь мутноё стекло у риски -57*.
Колючая проволока покрыта толстым слоем  снежного инея и оттого похожа в некотором роде на новогодний серпантин, неуместный для этого места.
Мороз вымертвил всё вокруг. Накрыл землю низкой, плотной, непроницаемой пеленой. Вверх к этой пелене из труб над крышами строений, прямыми, ровными ватными столбами поднимается дым и, упираясь в гладкую поверхность пелены, разъезжается по сторонам и растворяется в ней.
Морозом рабочие дни сактированы.
Лагпункт замер в лапах холода.
Нигде ни души и ни звука. Изредка скрипнет на сторожевой будке деревянная слега под ногой вертухая – охранника, или проскрипит снегом от казармы к вышке его сменщик.
И только три раза за день тишина нарушается, скрежетом и скрипом сотен ног.
Трижды в сутки над снежными окопами мелькают головы в надвинутых ушанках.
Раскачиваются плечи в запахнутых бушлатах.
Слов не слышно.
Поскрипит, похлопает некоторое время входная дверь столовой, и снова тишина.
Холод загоняет всех без исключения за барачные стены.
Холод сгоняет зэка с нижних нар на верхние и там укладывает тела плотно-плотно друг к другу. Холод лишает всё живое желания двигаться и даже издавать звуки.
Потрескивают дрова в железных печках, бросают свет к дальним углам барака раскалившиеся конфорки, стелется вдоль потолка выдыхаемый сотнями ртов остывающий на лету воздух. Пахнет вокруг не прелыми портянками, не лагерными чунями, не грязными костлявыми телами, а  одним только омерзительным холодом, холодом, холодом.
За пределами деревянного лагерного  забора кругом один только лес  да протоптанная сотнями людских ног  снежная дорога в глубь леса.
Справа от дороги, в ста метрах от лагерного забора, ещё одна отвоёванная  у леса проплешь. Это лагерное кладбище.
От дороги к нему протоптана тропинка, снег местами испачкан взорванным грунтом - следы недавних погребений. Погребений неглубоких – мерзлота стоит насмерть. На каждой могилке деревянный столбик с жестяным номерным знаком. Но столбиков этих не видно: их с головой завалили зимние снега.
Пришёл день, когда тяжёлый небесный покров медленно-медленно оторвался от земли, приподнялся и посветлел.
В  воздухе как бы запахло теплом, и живые души стали оттаивать, приходить в себя, подавать о себе знаки хриплыми словами, кашлем, скрипом жёсткого снега под ногами. Любой человек  теперь по прошлому опыту мог определить конец актировки и резкое потепление воздуха до минуса 40 градусов.
Снова во тьме утреннего подъёма, а затем завтрака и развода раздавались громкие окрики охраны, снова тянулась длинной вереницей по крепкому снежному насту в сторону леса тёмная и согнутая в плечах колонна заключённых, снова всё вошло в привычные, тяжёлые и безрадостные лагерные будни.
В один из таких дней вместе с тракторным санным поездом, по зимнику в лагерь прибыл новый начальник.
Два трактора с волокушами тарахтели дизелями у въездных ворот.
Здесь же с них сгрузили продовольствие.
Пока старый начальник накоротке передал все дела новому начальнику, водители подкрепились на кухне, хлебнули по несколько больших глотков чифирю, и санный поезд ушёл в обратный путь.
Капитан охранных войск НКВД, Богодушиев Василий Фёдорович,
в этот же день расположился в одиночку в положенной ему комнатёнке при казарме, но лагерные бараки обходить в этот день не стал.
Он  внимательно ознакомился с вахтой, кухней-столовой, а затем засел у себя в комнате изучать лагерную документацию.
Охрана и лагерная обслуга во всё глаза с любопытством следила за каждым его шагом, прикидывая на глазок и сравнивая для себя натуры старого и нового начальства.
Новый начальник за весь день ни разу никому не улыбнулся, но, знакомясь и пожимая руки, пристально вглядывался в лица каждого своего сослуживца.
Глаза его не выражали никаких эмоциональных признаков, но были какими-то редкими и новыми. Из них исходила твёрдость, ум и напряжённая  работа мысли. Определённо в этом сыграл свою роль возраст начальника – он был уже не молод, а звание всего лишь капитана в пожилом возрасте могло говорить только о том, что этот человек был не из числа карьеристов.
Прибыл он к новому месту службы с одним чемоданом, половину которого занимали книги.
Первое, что он сделал, войдя в свою комнатку, - открыл чемодан и бережно выложил на стол книги. Все они относились к художественной литературе: романы зарубежных и отечественных авторов и один сборник стихов древнеримского поэта-классика Вергилия в красном переплёте.
Таким образом, любой умный любопытный взор со стороны мог уже сделать первые выводы о новом начальнике:
серьёзен, строг, самостоятелен и, видимо, умён.
Эта предварительная оценка говорила о многом: и служба и жизнь при нём может быть только строгой, в рамках чётко расписанных служебных отношений. На свойские, запанибратские отношения рассчитывать не приходилось.
А как только стало доподлинно известно, что капитан не курит и даже не пьёт, – все сомнения на этот счёт отпали сами собой.
Потекли дни…
Начальник все дни находился в самой гуще лагерной жизни. Он обходил и осматривал  все места лагерных работ, и после этого конвой получил разрешение на разведение костра не только для себя, но и для заключённых, которых во время работы побригадно стали допускать к этим кострам  на 15 минут через каждые три часа.
Он изучил в лагерных бараках всё, до  самых дальних, «секретных» уголков, после чего в них стало больше порядка и чистоты.
Он много часов провёл в бараках «блатяков».  После этого их роль в лагерной жизни резко снизилась и установилась на уровне уважения блатного мира к «гражданину начальнику». Для этого нужно было быть кудесником и хорошо знать психологию преступной блатной среды.
Для солдат охраны он ввёл еженедельные «беседы», после которых грубая матерщинная брань и «работа» прикладами по плечам и спинам политических заключённых прекратились.
Мало того, кто-то стал брать у капитана книги, читал их, и тогда, в свободные минуты, у горящей печки возникали разговоры вокруг судеб литературных героев, где последнее слово всегда оставалось за капитаном.
Всё это само по себе уже было редким и многозначительным фактом привычно сложившейся лагерной  жизни, но не оно оставило след о себе, так как не могло выйти далеко за пределы лагерной зоны.
До ближайшего человеческого жилья были многие безлюдные, пустынные, таёжные километры.
Всё это не было бы отмечено в истории ничем.
Но случилось так, что с именем капитана Богодушиева  Василия Фёдоровича,
с его деятельностью на посту начальника лагпункта, напрямую связан топоним «Кресты», который появится на местных топографических картах уже после того, как самого человека здесь не станет.
 Этот топоним будет проставлен как раз на том месте во всех картах, где находилось урочище с номерной лагерной зоной, начальником которой был он, Богодушиев.
И сам лагерь с той поры все стали называть – «Кресты».
Началось это в первое же лето после прибытия капитана к месту службы.
Несколько раз его замечали на территории лагерного кладбища. Он подолгу оставался там один, прохаживался, наклонялся над еле видимыми могильными холмиками, всматривался в жестяные таблички или сидел на прогретой летним солнцем мшистой траве.
А вскоре на кладбище в сопровождении охранника появились два зека, которые, как и капитан, ходили по кладбищу с какой-то никому пока неведомой целью.
Потом эти два зека, плотники по профессии, получили в руки инструмент, соорудили у стены хозяйственного барака верстак, наносили к нему досок и начали пилить, строгать, сбивать с таким желанием и рвением, как будто работали на свободе и на самих себя.
Так на лагерном кладбище один за другим стали появляться над могилами погибших заключённых деревянные кресты. Они были просты и незатейливы, высотою в два с половиной  метра, из которых полметра уходило под грунт, а остальные два метра расправляли свои крылья на поверхности. В одно лето кладбище преобразилось.
Казалось, что  это те, кто уже ушёл из жизни, поднялись над своими могилами, стоят не шевелясь  и пристально смотрят на ту колючую  проволоку, за которой недавно сидели, на те бараки, в которых недавно жили, на тех людей, с какими работали, на ту  жизнь, из которой недавно ушли.
И живые теперь, бредя на работу и возвращаясь в лагерь, проходили мимо кладбища и, повернув головы в сторону высоких крестов  смотрели на них не отрываясь, думая каждый о своём.
Так промелькнула короткая осень, а за ней длинная трижды проклятая новая зима со своими жуткими морозами.
Кладбище занесло глубоким снегом, но ни один крест не скрылся в этих снегах с головой, а верхняя часть каждого креста и разбросанные по сторонам крылья тянулись вверх, почти упираясь в тусклый, серый, холодный небосвод.
Весной в лагпункт прибыла комиссия из трёх человек, во главе с подполковником. Всем сразу стало ясно, что она прибыла со специальным заданием. Члены комиссии  не стали проверять документацию и даже не остались  на ночлег. Они не заходили и в бараки, не говорили ни с охраной, ни с заключёнными, а сразу прошли на территорию кладбища, обошли его всё, похлопали несколько крестов руками, покурили, сбрасывая пепел прямо на могилки, а затем подполковник сказал капитану:

--- « Собирайтесь, капитан, поедете с нами.
Да поживее. Нам недосуг».

Назад капитан не вернулся.
На его место приехал новый начальник - молодой старший лейтенант.
Он тут же приказал выделить бригаду заключённых, которая вмиг спилила бы все кресты, но ни одна бригада на это дело не пошла. У молодого старлея хватило опыта и ума не обострять обстановку, и всю эту работу по спиливанию крестов выполнила охрана.
Кресты сложили у стены кухни-столовой для растопки печи, и вскоре они навсегда исчезли из поля зрения, оставив после себя на земле кое-где крестообразные вмятины.
Первый же снег прикрыл навсегда эти последние признаки человеческого  добра и милосердия.
Над лагерем опустилась на долгие месяцы беспросветная мгла и холод.
А топоним «Кресты» с тех пор зажил своей собственной жизнью.