Дорожная история

Что тебе рассказать, внучек? Ну, помню я то время, хорошо помню. Прошло оно, да и спасибо, что прошло. Тяжело было, тёмно. Вот меня в школе как учили? Сам погибай, товарища выручай. Сначала думай о родине и народе, а потом уже о себе. А жизнь как повернула? Люди людей в себе потеряли. Надуть, обмануть, убить — плевое дело. Каждый сам за себя, каждый сам себе гребет. Жизнь человеческая дешевле воды стала. Даже работа не в радость — если не заказчик нагреет, так покупатель обманет. А если и заплатят, то сначала за каждую копейку поторгуются, душу вынут. Я тогда чуть ездить не бросил — но чем семью прокормишь? На завод идти? Завод закрылся. В милицию? Так там зарплату не платят. В бандиты? Не мое это. Да и как я — без дороги, без машины? Не сдюжу, тоска заест.
 
Историю тебе рассказать? Страшную? А не забоишься? Да знаю я, что ты смелый, это я так, шучу, уж прости старика. Есть у меня одна такая в запасе, никому не рассказывал еще — боялся все, что не поверят. А теперь что? Перед смертью чего бояться?

Нет, история правдивая, честная, все и было так. Чего это врать буду? Я врать не приучен. Жизнь, она, знаешь ли, такая… нелинейная. Всякое случиться может — и всякое случается. Значит, слушай.

Произошло это много-много лет назад, аккурат в середине девяностых. Занесла меня тогда нелегкая на другую сторону нашей необъятной, как нас говорить учили, Родины. Как бы и до этого поездка непростая была — явно кто-то черноглазый пожелал мне удачного пути. Так еще и в ночь ту первый снег выпал. Темень, сырость, с неба белая каша валится, места чужие, дорога незнакомая… Еду, значит, небыстро — куда в таких условиях гнать? На тот свет всегда успею, пусть черти пока без меня ведьмам хвосты крутят. И на подъезде к очередному повороту вижу — девушка стоит. Мелкая, малая, в пальто куцее кутается. Явно не хорошая жизнь ее на дорогу выгнала-то. Может, спешит куда, может, заболел кто у нее, может, из дому погнали — мало ли на свете горя? Жалко мне ее стало — пропадет ведь наверняка: если не застудится в такую погоду, так и подберет кто нехороший. Уже приостанавливаться начал — а в голову другие мысли полезли. Места здесь незнакомые, времена тяжелые, люди сами знаете какие, часто и не люди вовсе. Разве не было случаев, когда детей или беременных на дорогу выставляли, чтобы они народ жалобили, машины тормозили — а подельники их в кустах прятались, ждали, пока какой сердобольный водитель остановится? И, как на грех, темень, один фонарь на километр, дорога по краям вся заросшая… Одним словом, никакого обзора ситуации! А у меня товару в кузове, самое малое, на тыщу баксов, считай. Даже если разбойники эти меня живым отпустят — хозяин три шкуры сымет, деньги вернуть потребует — мол, в доле был, не тупой же настолько, чтобы остановиться ночью бабу подбирать. Начинаю набирать скорость — и в окно, совсем рядом, ее вижу. Лет шестнадцати, худющая, бледная, пальто на плече драное какое-то. И смотрит на меня — прямо в душу. Без злости, без осуждения — но с тоской какой-то, грустью.

Нет, думаю, нельзя так. Не по-христиански. Даже если и выйдет мне это боком, даже если и убьют — пусть. Все человеком помру. Я ж себя знаю, я ж потом из себя за эту девочку душу выну, она ж мне потом сниться будет.

Остановился, открыл дверь пассажирскую, киваю — залезай, мол. Глянула на меня — и в кабину полезла. Я печку посильнее включил, говорю — мол, вон шоколадка, вон вода, бери что надо. Она молчит, не улыбается, кивает только, на меня даже не смотрит. В салоне свет, конечно, неяркий был, но я рассмотрел ее немного — тощая, бледная, синяк на пол-лица, вся дрожит.

— Одна путешествуешь? — спрашиваю.
 
Она как-то так плечом пожимает — мол, твое дело, что ли?

— Куда тебе? — спрашиваю.
 
Она махнула рукой куда-то вперед.

— А что на ночь глядя рванула? Проблемы какие? Я ж не просто так спрашиваю, может, помочь могу чем?
 
Она так зыркнула на меня, что желание что-то спрашивать сразу и пропало.

Ну, не хочет ничего говорить — и ладно. Я тогда себе так решил: приставать с расспросами не буду, захочет — скажет. А если так и будет молчать — утром высажу где-то в городе, на остановке — если до этого сама нигде выйти не попросит.
 
В салоне музыка играет. Я с дороги глаз не спускаю. А она сидит, молчит, вперед смотрит — а будто и не видит ничего.

— Не переживай, — говорю, — дочка, беда у всех бывает, наладится еще. Ты еще молодая, считай, впереди все.
 
Она только глянула на меня, взглядом обожгла — и молчит.
 
Не знаю, сколько мы так с ней проехали, когда под очередным фонарем увидел машину милицейскую, да и патрульных рядом. Один стоит палочкой помахивает — мол, давай, дружок, останавливайся, показывай, что у тебя в карманах, чем готов поделиться… Другой у машины стоит и улыбается, лениво так.

Ругнулся я — а что делать, остановиться пришлось. Гайцы — люди сердитые и злопамятные, раз напортачишь — всю жизнь расплачиваться будешь. А мне еще баранку до заслуженного покоя долго крутить.

Тот, с палочкой, к машине подошел, честь отдал и говорит:

— Капитан Перовский. Выйдите из машины с документами.

— Может, говорю, товарищ капитан, так посмотрите? А то холодно там, на улице.
 
Он посмотрел на меня так, словно не мамка меня родила, а корова на мосту высрала, и говорит строго:

— Разговорчики? Выходим.
 
Как мне с ними тягаться? Вздохнул, документы взял — и на себя, и на машину, и на груз. И из кабины вылез. Шага два сделал — и обомлел. Капитан этот так и стоит, палочкой помахивает, а тот, что у машины был, на меня автомат направляет, а рядом с ним еще один нарисовался — с ружьем, тоже в меня целится.
 
Тут у меня сердце в пятки и ушло. Думал, не думал — попал в передрягу. Видать, отъездил свое. Кому что на роду написано — и трактором не перепашешь.
 
И страха вроде как нет — чего уже бояться? Одно только мучает — девочку в кабине жалко. Они с ней, что ли, церемониться будут? Снасильничают и помирать бросят, выродки. Я, конечно, не слабак, за себя постоять умею — но что я против троих, да еще и вооруженных? Даже дернуться не успею. Думаю, как сигнал ей подать, чтобы бежала. Может, успеет еще, пока они со мной возиться будут.

 А тот, который капитаном представился, и говорит так, подленько усмехаясь:

— Все, дружок, глуши мотор… Конечная остановка.
 
И пистолет на меня поднимает. Хочу я «Отче наш» почитать — и не могу, губы не шевелятся. Хочу перекреститься — рука не поднимается. Не дает мне Бог грехи на земле оставить, с собой нести велит.
 
Тут вдруг из кабины моего грузовика белое нечто вылетает — и валит капитана на землю. Ни я, ни подельники его даже двинуться не успели — а он уже в кровавой луже лежал, поломанный какой-то, кривой, от горла до елды распоротый. Все кишки наружу, клубком таким выпали и дымятся еще немного даже. И сердце рядом лежит — кажется, даже бьется немного. А сам-то лжекапитан как кукла тряпичная валяется. Я присмотрелся к чуду этому белому — Матерь Божья, это ж моя попутчица, только вся словно в муке вывалянная — и руки, и лицо, и одежда. И светится словно сине-белым каким-то.

Первым опомнился тот, который с автоматом был. Дал по ней очередь — но то ли не попал, то ли пули ее не брали. Зато она ему одним движением горло вырвала. Третий, видя такое, ружье бросил и бежать — она за ним погналась, но не так, как люди бегают, а по-звериному, на четырех конечностях, какими-то прыжками. Далеко он не убежал. Она села над ним — и давай его грызть. Так дети свежий хлеб едят — жадно, отрывая большими кусками, облизываясь. Кровь по подбородку у нее течет — а ей хоть бы что.

Стою я, словно парализованный, смерти жду, а отвести глаз не могу. Может, бежать бы — да ступор напал… и как от такой убежишь? А она словно почуяла это, подняла голову, посмотрела на меня глазами своими белыми — и так в сторону машины кивает: мол, вали уже давай, не мешай трапезничать. Мне приглашения второго не понадобилось. Я со всех ног к машине рванул. Опомнился, правда, только за двести километров, когда светать начало…

 В те края я больше не ездил никогда — хотя и предлагали, деньги хорошие сулили, но… Деньги деньгами, а жизнь все-таки дороже. Про банду эту, что милицией притворялась, я из новостей узнал. Говорили, что ловили их долго, да все никак поймать не могли. А тут на тебе — волки задрали. Вспомнил я того волка и перекрестился. Я, честно говоря, боялся, что она мне сниться будет или, чего доброго, сюда за мной придет — но нет, не видел я ее больше. Зато потом, года через три, узнал, что это за девочка была.

Тогда зима была, могучие снега выпали — причем за один день, как это у нас часто бывает. Пришлось немного задержаться в одном мотельчике, пересидеть, пока трассу откроют. Не только меня туда загнала непогода — нас там, считай, десятка два водил приютилось. Поместились все — как говорится, в тесноте, да не в обиде. Перезнакомились, подкрепились. И, как водится, давай травить байки. То да сё… Тем верят, над теми ржут… Ну, эт дело такое — знай, не молчи.
 
И попался, среди прочих, парнишка один, молодой еще, из тех краев, где со мной тот случай вышел.  И вот что он рассказал. Когда-то давно девчушка с родителями поругалась и из дому ушла — а как раз зима была, снег, холодно. Так уйти-то она ушла — а вот уже прийти никуда не пришла потом. Никто и не узнал, что точно случилось, хотя домыслов много всяких было. Но возле того поворота весной, когда снег сошел, в овраге ее труп и нашли. С тех пор и чудит там время от времени. Пешеходов она не трогает, а вот водителей не любит: если встретил ее — плохая примета, жди в дороге беды. Там никто не останавливается — все историю эту знают, только газку и поддают, плюют через левое плечо да крестятся.

 А я, получается, не знал. И вот так вляпался. Хотя меня она, видишь, пожалела, и сама не убила, и от других спасла. Об одном только жалею — что имени ее не спросил. Так бы в церковь зашел, службу заказал… Может, и освободил бы ее Господь от такого ужаса.