Прогулки в пещерах памяти. Часть 4

В О З В Р А Щ Е Н И Е.

( 1945 год, Крым, Город  Джанкой).

В Джанкое, не доезжая  нескольких  часов до Керчи, мы разделились.
Дедушка Валя с бабушкой поехали дальше, в Керчь, выяснять обстановку с жильём, а мама вместе со мной сошла с поезда в Джанкое.
Она имела точные сведения о том, что все наши: дедушка, бабушка, Миша и Ляля -  живы, а дом их чудом уцелел.
Чудо заключалось в том, что соседних домов, справа и слева от нашего дома уже  не существовало.
От одного осталась только обгорелая труба да остатки большой печи, а другой был превращён в развалины прямым попаданием небольшой авиационной бомбы.
В нашем доме нас встретили  слезы и причитания.
После бурных объятий и поцелуев пошли долгие разговоры:
о жизни в немецкой оккупации,
о судьбе родственников и знакомых,
о нашей жизни на Урале и в Средней Азии.

Все наши считали,   что  выжить в немецкой оккупации им помогла чистая случайность.
В их дом на постой стал немецкий майор со своим денщиком.
Это обезопасило хозяев от частых облав, обысков и арестов, а также отправки их детей, Миши и Ляли, на принудительные работы в Германию.
Майор служил в армейском штабе.
 
Как всякий немец, он любил во всём  порядок и строгость,
 чистый мундир,
начищенные до блеска сапоги,
ежедневное бритьё,
 надушенный  носовой платок в кармане, горячий завтрак с кофе и патефон с набором немецких пластинок.
Иногда "господин майор" обращался к дедушке на ломаном русском.
На остальных домочадцев он смотрел, как смотрят на домашнюю птицу, которая бродит по двору. Один дедушка "угощался" иногда чем-нибудь с его стола,
или получал лезвие для бритья,
или какую-нибудь ненужную безделушку.

Дедушка причислял майора к категории "хороших" немцев.
 Особенно после того, как однажды, разбирая конфликт, возникший у дедушки с его денщиком, он принял сторону дедушки и дал денщику увесистую пощёчину.
Особенно нравилось дедушке его отношение к хлебу.
 Майор любил сам резать хлеб.
Он нарезал его аккуратными пластиками,
 
затем смазывал каждый пластик тонким слоем масла или повидла и после этого  разрезал каждый из них на несколько небольших кусочков.
Затем он пил кофе, откусывая от приготовлен¬ной полоски малюсенькие кусочки, смакуя их.

Всю последующую жизнь мой милый, добрый, необыкновенный де¬душка следовал этому примеру.

К каждому столу он сам резал тонкими кусочками хлеб, намазывал эти кусочки смальцем, маслом или повидлом,
 

затем ножом делил эти кусочки на небольшие  полоски и, видя, что я наблюдаю за ним, обязательно говорил мне всегда одно и то же:
"Как немьзи, Жека! Как немьзи!"

Он говорил по-русски так, как говорили все греки, общающиеся между собой только на греческом языке.

После освобождения Крыма в нашем доме от майора остался пате¬фон с набором пластинок.
Патефон стал любимой принадлежностью вернувшейся после войны в Джанкой маминой сестры Оли, моей тёти.
Она пережила первую блокадную зиму Ленинграда, долго болела в эвакуации и сейчас радовалась всему вокруг.
 С её лица не сходила улыбка, когда в доме звучали мелодии патефонных пластинок. Улыбаясь сама себе, она приплясывала в такт мелодии, напевая при этом:
"Шадэ, шадэ, пурман!
Та-да-ри, та-да-ри-та-а-а-а!"
Родилась тётя Оля в 1920 году и была на пять лет младше моей мамы.
 Росла она весёлым,  смешливым ребёнком, очень покладистым и добрым.
 Обожала свою старшую сестру и это чувство пронесла через всю жизнь.
 Вера во всём была для неё эталоном.
Училась Оля хорошо, была аккуратна и добросовестна ВО  всём.
 После окончания школы её дальнейшую судьбу взял на себя Пантелей Иванович, который отвёз её на учёбу в Ленинград.
Там она пос¬тупила на финансово-экономический факультет одного из вузов города.
Война застала её на пороге третьего курса. Учёба была прекращена.
В числе немногих ей удалось уцелеть в блокадном городе.
В этом ей помог её лёгкий, неунывающий характер.
И теперь в нашем доме, если раздавалась музыка, и звучали песни, то это шло от Оли, если кто-то шутил и смеялся, то этот смех и эти шутки исходили тоже от неё.
Немного окрепнув, она устроилась на работу бухгалтером, так как сумела сохранить документ об окончании двух курсов финансового института.

Немцы покинули Джанкой в большой  спешке  и суматохе ещё до прихода в эти места наших наступающих частей, бросив на произвол судьбы все свои продовольственные склады.

Местные жители,  наголодавшись  за годы оккупации, бросились растаскивать по своим домам их содержимое.
Суетясь и оглядываясь, хватали и тащили всё, что оказывалось под руками.

Дедушка наш вместе с Михаилом, толкая впереди себя высокую двухколёсную тачку, тоже успели сделать несколько ходок к складам. Привезённые ими мешки, ящики и металлические коробки были закопаны ночью при свече в углу сарая.
Один ящик прятать не стали, он сразу пошёл в дело.
В нём находилось несколько тысяч маленьких пакетиков разного цвета с сухой крем-содой внутри.
Высыплешь содержи¬мое пакетика в стакан с холодной водой, и вода вмиг оживёт, забурлит, запузырится, приобретёт яркий розовый, зелёный или жёлтый цвет, и готов чудесный, пахучий, освежающий, газированный напиток.

На следующее после нашего приезда утро,
 я вышел из дома и с интересом осмотрелся вокруг.

Территория нашего двора была разгорожена, в первую же военную зиму забор пошёл на дрова. Перед домом проходила широкая грунтовая дорога, а за ней, за уцелевшими домами на той стороне улицы, уходила вдаль широкая пойма небольшой речки с высокой травой и островками густого кустарника.

Территория двора, лишённого забора, казалась мне просторной.
Позади дома сарай и уборная (в те годы слово "туалет" в обиход ещё не входило), между ними была вырыта узкая и глубокая траншея, длиною около четырёх метров.
 Сверху траншея была накрыта толстыми досками и засыпана на один метр землёй.
Это была так называемая  "щель",
и использовалась она во время войны как бомбоубежище.
Такая "щель" спасала от любого близкого разрыва, кроме прямого попадания в неё, и в годы войны полностью себя оправдала.

Сразу за сараем, за задней границей двора, был зелёный лужок размером в два школьных спортзала, а за ним виднелся двухэтажный корпус городской больницы.
 
Осмотрев весь двор и посидев в "щели", я проник внутрь сарая.
 Моё внимание привлекло  единственное оконце с выбитым стек¬лом, которое находилось необычно высоко над земляным полом сарая.
 К окошку была приставлена лестница.
Я взобрался по ней и выглянул из оконца наружу, моё воображение бурно заработало, и с этой минуты старый сарай на долгое время стал моим  "паровозом".

 
Выставив из окошка голову и левую руку, я изображал одновременно и машиниста и паровоз:
пыхтел, гудел, переключал руками разные "механизмы", крутил "колесики" или спускался с лестницы вниз, чтобы забросить угля в паровозную топку.
После этого я вновь занимал место машиниста и плавно трогал тяжёлый состав с места, громко «тутукая» и пыхтя.
В шесть лет я уже успел "заболеть" прелестью железнодорожной романтики, и играл в свой  "паровоз" без устали, играл один.

 В своём одиночестве я был полностью свободен.
 Заниматься мной было некому, у всех свои дела.
 Изредка из дома появлялась Ляля проведать меня и, убедившись в том, что я на месте и весь погружён в свои игры, уходила в дом.

Шестнадцатилетняя Лялечка (по паспорту Софья) была самой младшей в семье Такчианиди.
Как никто в семье, она была предана дому и с детства тянулась к домашним делам.
Послушная и ласковая,  она была первой помощницей своей мамы во всех делах, и та не чаяла в ней души.
Её любили все и звали только "Лялечкой".
Имя Соня так и не вошло в домашний обиход.

Иногда за моим "паровозом" на лугу появлялись местные пацаны.
Все они были старше меня и развлекались тем, что гоняли по траве пустую консервную банку, бегали с воплями друг за другом, боролись на траве или жгли костерок и сидели вокруг него.
К ним меня не тянуло.
Один раз они подошли близко к нашему сараю, и я видел в своё окошко, как они зажигали какие-то жёлтые макаронины.
 Потом я узнал, что это был артиллерийский порох.
Другой раз я увидел в их руках большие патроны от крупнокалиберного пулемёта.
 Они загоняли эти патроны пулями вниз в мягкую землю по самую шляпку, а потом бросали на  них сверху острые камни, стараясь попасть ими прямо по капсюлю.
Один из ребят подобрал у стены нашего сарая большой гвоздь, и все они уселись на корточки вокруг патрона.
 Обладатель гвоздя наста¬вил его на капсюль и ударил по его шляпке камнем.
Взрывом ему оторвало два пальца на руке.
Он вскочил, закружился и запрыгал, вопя диким голосом и держа свою руку на весу, и было видно, как его оторванные пальцы свисали вниз на сухожилиях.

Второй взрыв прогремел позже, в начале осени.

 Наш 18-летний Михаил (мамин брат) вместе со своим другом пошли на речку глушить рыбу найденной за городом гранатой.
Друг разделся и вошёл в воду, чтобы собирать всплывшую после взрыва рыбу, а наш Михаил отошёл на небольшое расстояние вверх по течению, вырвал у гранаты чеку и бросил её в воду.
Осколками они оба были тяжело ранены.
Мишин друг захлебнулся в реке, а Миша был подобран прибежавшими на взрыв людьми и, несмотря на большую потерю крови, выжил.

Случаев, подобных этим, в то время было множество.

С наступлением вечера меня звали в дом.

Главным местом в нашем доме была кухня.
Здесь на плите с дровяным отоплением готовили еду и ели за столом в две очереди.
Здесь же пряли шерсть на самодельном веретене, сучили нитки и вязали добротные носки своим домашним и на продажу.

А на другом приспособлении ("ланарце") готовили шерсть для вязания шарфиков и детских шапочек, сами вязали их спицами и тоже продавали на ближнем рынке.
 Слушали за работой радио, вели разговоры, грызли семечки, принимали гостей на вечерние посиделки и таким образом проводили на кухне большую часть дня.

У каждого на кухне было своё любимое место, на которое никто не покушался.
А для дедушки кухня была местом проживания - у окна стояла его кровать.
Мой любимый дедушка был удивительно непритязательным человеком, готовым довольствоваться самым малым.
Он никогда в жизни не пил спиртное и не курил, никогда не повышал голоса, никогда ни с кем не спорил, всем уступал и старался сделать приятное, доброе.
 Когда бабушка в сердцах укоряла, ругала, поучала или  распекала его, то тот из их детей, кто находился рядом, всегда вступался за него.
Вот я сижу в углу на маленькой скамеечке –
и угол и скамеечка "принадлежат" мне.
В топке печи горит уголь.
 Дверца печи пышет красным жаром.
Закрытые конфорки тоже порозовели.
Вот бабушка наполнила чайник водой из ведра и поставила его на плиту.
Я начинаю терпеливо ждать.
Кажется начинается!
Появляются еле слышимые, мягкие, нежные звуки, похожие на шуршащий свист,
на шёпот,
на протяжное пенье дудочки,
слабый стон больного
или   монотонный шум водопада.
Звуки медленно нарастают, меняются, шум усиливается и прогоняет с души истому, успокоение, сказку.
Грёзы улетучиваются.
Крышка чайника начинает постукивать, подпрыгивать, вы¬пуская на волю порции пара.
Слышится пыхтение,кипение,
из носика на раскалённую плиту брызжет кипяток,
и чайник сдвигают на её край.
Он сразу замолкает, успокаивается и, окутанный жаром, предлагает всем желающим крутой кипяток.
Чай пили с "кусковым" сахаром вприкуску.
Сейчас такого сахара нет. Представлял он из себя кусочки разной величины /от 50 до 150 граммов/, голубоватого цвета, очень твёрдые и очень сладкие, приготовленные из сахарной свёклы. Перед употреблением его кололи на более мелкие кусочки. Для этой цели имелись специальные  сахарные щипчики.
 
На нашей кухне сахаром заведовал дедушка.
 Он колол его щипчиками, складывал в большую сахарницу и следил за тем, чтобы никто  чрезмерно не увлекался  сладеньким, так как сахар в те годы был в большом дефиците.
Чай разливали в гранёные стаканы или кружки, а пили его уже из чайных блюдечек, дуя, чтобы не обжечься, и прихлёбывая через край.

По субботам наша кухня превращалась в пекарню.
Выпечка домашнего хлеба в то время стала возможна оттого, что в доме были созданы запасы муки, топлёного и сливочного масла из брошенных немцами продовольственных складов.
Дрожжи доставали в городской пекарне через знакомого грека.
Хлеб в те годы был лакомством, так как  выдавался в магазинах маленькими порциями по продовольственным карточкам.

В пятницу в деревянной кадке замешивалось тесто, и вскоре по всему дому распространялся  вожделенный дрожжевой кисловатый  запах.
В субботу тесто вымешивали на столе, затем формовали, выстаивали для подъёма, а уж потом сажали в печь.
Вскоре от печи расплывался густой, крепкий, непередаваемо аппетитный вкус свежеиспечённого хлеба.
Наступал момент, когда первая горячая буханка белого хлеба раз¬резалась пополам.
 Из каждой её половины выбиралась на блюдо пахучая мякоть, а внутрь опускали кусок сливочного масла, которое от тепла горячего хлеба начинало быстро таять.
Тогда все по очереди брали кусочки пышной, тёплой мякоти и макали их в растопленное масло, получая от этой еды ни с чем несравнимое, редкое удовольствие.

В такие дни на кухне было многолюдно, шумно и весело.
Главным лицом среди всех в эти дни была бабушка.
Маленькая ростом, ловкая, знающая азбуку хлебопечения назубок, разгорячённая жаркой работой, подобревшая и весёлая, она была мне в те минуты ближе и родней.
Время катилось быстро.
Вот и наступила весна 1945 года - весна нашей Победы над Германией!
Всех людей как будто подменили.
Они ожили, встрепенулись, воспряли духом, стали веселее, улыбчивее, оживленно говорливее.
Спешили поделиться друг с другом планами, надеждами, радостями.

Из Керчи за мной приехала бабушка Луша.
Их дом был приведён в порядок, и жизнь в нём налажена.
Одновременно пришло письмо от отца, который сообщал, что скоро ненадолго приедет и заберёт нас с мамой к месту своей службы в Германию.

Решили, что до приезда отца я поживу в Керчи. Однако моя вторая керченская жизнь продолжалась чуть больше месяца.

Приехал папа.
Последний раз его видели пять лет назад, и было трудно соотнести красивого, щеголеватого,
бравого и уверенного в себе капитана с тем мальчишкой с металлургического завода.

Сборы в дорогу были недолгими. Впереди, в который уже раз, меня ждала моя железнодорожная романтика, новые впечатления, новая жизнь.