Прогулки в пещерах памяти, часть 5

ГЕРМАНИЯ – ПОЛЬША.


Воинская часть отца базировалась на немецком аэродроме на окраине города Шнайдемюля,
что стоял на берегу большой европейской реки Одер /Одра /.

Эта территория издавна была пограничным рубежом между Германией и Польшей, который не раз перекраивался в пользу той или другой стороны.
Последний раз немцы захватили эту территорию в 1939 году, но уже в 1945 году, после капитуляции Германии во  Второй мировой войне, она была возвращена Польше.

Одну из окраинных улиц города, застроенную четырёхэтажными домами и пролегающую по  краю аэродромного поля, наш стройбат /строительный батальон/ огородил высоким деревянным забором.
Над ним натянули несколько рядов колючей проволоки.
За этим забором, который отгородил целый    квартал улицы, и разместилась  лётная часть.

Территория части и всего аэродрома круглосуточно охранялась, а в ночное время между домами ходил патруль.
Такие меры предосторожности были тогда не лишними.
 Польские националисты из "Армии Краевой" повели против Советской Армии диверсионно-партизанскую войну, чтобы вернуть Польшу на довоенный, буржуазный путь развития.
Действовали они дерзко и напористо, в основном по ночам, но иногда совершали диверсии и в дневное время.

Нашу семью поселили  в двухкомнатную квартиру на третьем этаже одного из домов.
Мама сразу с жаром взялась за свои женские дела.
Она убирала, стирала, готовила еду.
Больше всего мне запомнились её картофельные котлеты с хрустящей корочкой и вкус¬ной подливкой.

Отец принёс из трофейного отдела части  радио-приёмник.

По ночам в темноте спальной комнаты ярко светился его круглый, зелёный глаз, лились тихие мелодии, звучала разно¬язычная речь.

Родители установили традицию совместных семейных обедов.
Она требовала от меня в строго установленное время си¬деть с чистыми руками за накрытым скатертью столом в центральной комнате.

Если я опаздывал к обеду хоть на минуту, мне разрешали сесть за стол к пустой тарелке и сидеть молча до конца трапезы.
 Меня не ругали, ни о чём не спрашивали, не читали нравоучений, а спокойно игнорировали до конца обеда.

Ничего не оставалось, как голодать до ужина.

Помню, как закипала обида, как тряслись губы и навёртывались слезы.
Но бабушки Луши рядом не было, а между родителями сложилось твёрдое взаимопонимание в вопросах моего воспитания.

В течение дня я мог распоряжаться временем по своему усмотрению.
Мне не задавали вопросов:
Где был? Куда пошел? Что делал? –
не ходили за мной по пятам, не разыскивали меня в округе.
 Это была система "свободного выпаса".

Офицерских детей в части набралось до пятнадцати человек.
Большинство составляли девочки, которые собирались на лужайках между домами и играли В свои игры.
Ненастную погоду они просиживали
у "дяди Зайцева".
Это была трёхкомнатная квартира, приспособленная под полковую библиотеку.
Одну из комнат сделали читальным залом с четырьмя столиками, на которых всегда были разложены  журналы и газеты.
За работу библиотеки отвечал сержант Зайцев.

У "дяди Зайцева" берёт начало и моё увлечение книгой, пока только через рассматривание иллюстраций.

Нас, мальчишек, в части было шестеро.
Все дни мы проводили вместе и вскоре знали каждый уголок на территории своей части.
За её пределы выходить нам  было запрещено.
В город мы могли по¬пасть только организованно и только под охраной.
Военнослужащим тоже запрещался выход в город поодиночке - только группой и  только с оружием.

Эта строгость была введена после того, как пятеро наших солдат не вернулись в часть из увольнения..
Их нашли на следующий день.
Националисты из "Армии Краевой" пленили их безоружных и расстреляли в развалинах ближнего дома.
Мы, дети, знали об этом и не помышляли нарушать установленный порядок.
На своей же территории мы  облазили все дома, начиная с чердаков и кончая подвалами.
Во всех подвалах было темно и жутко, поэтому они сами собой отпали для наших игр.
Зато мы оборудовали несколько "штабов" на чердаках, и началась такая жизнь, которая захватила нас целиком.
Офицерский состав части жил на глазах друг у друга.
Холостых офицеров было больше, чем семейных, но общались они компаниями, не соблюдая этих условностей.
Основными занятиями в свободное от службы время были рыбалка,
охота и ночные застолья с песнями под патефон или гитару.
Когда такая компания собиралась вечером в нашей квартире, то я долго не засыпал, лёжа в спальне.
Мою детскую душу уже начинали тревожить и увлекать задушевные мелодии, льющиеся из-за неплотно прикрытой двери.
Слова ещё скользили, ещё не могли быть мною прочувствованы,
 но музыка уже касалась душевных струн и оставалась во мне,
производя тонкую, никому не видимую работу по развитию эмоционального отдела души.

"Мы вдвоем в поздний час
Входим в комнату в молчанье,
Сколько лет всё у нас
Длится первое свидание.
Сердцем воина  хранимая,
Скоро ночь кончается.
Засыпай, моя  любимая,
Пусть мечты сбываются.

Ещё не бегали мурашки по спине, не  наворачивались слезы умиления,
но уже что-то было,
уже сон не приходил вовремя,
 уже хотелось продлить эти минуты и слушать ещё и ещё.

Я уходил  тогда  в  поход
В далёкие  края.
Платком  взмахнула у  ворот
Моя любимая.
В кармане  маленьком  моём
Есть  карточка  твоя.
Так,  значит,  мы  всегда  вдвоём,
Моя  любимая.

Обычно посиделки заканчивались поздно, когда я уже крепко спал.
Иногда какие-нибудь события отвлекали нас от наших игр.

Так было во время обязательного для всего личного состава части 10-ти
километрового кросса вокруг большого аэродромного поля.

 Наша ребячья компания не только провела весь этот день в гуще событий, но и приняла в нём личное участие.
Всё началось с того, что нас заинтересовали крупные белые таблетки, которые военврач выдавала всем участникам забега.
Нам она объяснила, что это есть "глюкоза", которая придаёт силы во  время бега, что она вкусная, и если мы хотим её получить, то должны бежать вместе со всеми, но не десять, а только пять километров.
Мы согласились, и тогда, выдав каждому по упаковке глюкозы, нас прикрепили к группе солдат, которым  приказали присматривать за нами.
Из разговоров перед самым стартом, которые вели взрослые, я узнал о том, что такое "второе дыхание", и эти сведения меня заинтересовали.
Может быть, поэтому я не сошёл  с дистанции, не повалился ничком в траву, а, выбиваясь из последних сил, дождался - таки   "второго дыхания" и с его помощью пришёл к фи¬нишу.
После этого уже не имело никакого значения пересохшее горло, пот градом, дыхание на последнем пределе, подкашивающиеся ноги - это была моя первая личная победа, победа через преодоление.
Другое событие имело своим началом тёмную ночь.

Я был разбужен мамой, наскоро одет и уведён в здание штаба, где собрались все женщины части со своими детьми под охраной автоматчиков.
Там я окончательно пришёл в себя.
На улице в отдалении слышалась стрельба.
Я вспомнил нашу тёмную комнату с дорожкой лунного света на полу, отца, вставляющего в пистолет обойму с патронами и быстро выбегающего из дверей.
Вокруг нас шли тихие разговоры о ночных учениях, но днём мы узнали правду.

Ночью на территорию части было совершенно нападение польских националистов.
Наш патруль вовремя поднял тревогу и вступил с ними в перестрелку.
На помощь подоспела группа из охраны штаба, по тревоге поднялась казарма, подоспели из своих квартир  вооружённые пистолетами офицеры.
Потеряв внезапность и упустив инициативу, пользуясь темнотой, поляки растворились в развалинах соседнего квартала, оставив на земле нескольких убитых и тяжело раненых.
У нас погиб старшина, разводящий караула, который первым поднял тревогу, и один солдат охраны.
 Через день были похороны на краю аэродромного поля и воинский салют.

Осенью 1945 года с некоторым опозданием в нашем военном округе открылась русская школа - интернат для обучения детей военнослужащих.
Школа была одна и находилась в городе Олау  за пятьсот километров от Шнайдемюля.

Мне ещё в июле исполнилось 7 лет, и я был зачислен в первый класс.

К началу октября из воинских частей округа  в этот интернат были доставлены его первые ученики и помещены в большом двух¬этажном доме, приспособленном под общежитие.

Учеников 1-х и 2-х классов поселили на втором этаже, а 3-х и 4-х классов на первом.
На каждом этаже были свои воспитательницы и нянечки, которые проживали тут же в отдельных  комнатках.
Прожитые в условиях воинской части полные три месяца, приучили нас всех к воинской субординации, поэтому  всё здесь воспринималось нами  как должное.
И то, что двух девочек, генеральских дочек, поселили в отдельной комнате рядом с комнатой старшего воспитателя.
И то, что детей полковников отделили от всех и поселили по 1 человеку в отдельных комнатах.
Все остальные были размещены в больших комнатах, каждая на 12 человек.
. Такой же порядок раз¬деления детей по чину их родителей, стал сопровождать нас везде:
 в классе, в столовой, на прогулке и в общежитии.
Впоследствии об этом мне напомнила и фотография нашего класса, где в центре на стуле сидит наша учительница, обняв за плечи и прижимая к себе генеральских дочек, одетых в изысканные платьица с кружевными передничками.
Справа и слева от них сидят на стульях дети полковников, а все остальные "россыпью" стоят за их спинами.
Среди них нахожусь и я - сын капитана.
Позже, через 12 лет, работая на большой угольной шахте, я увидел тот же расклад, но уже в чиновничьей субординации.
Директор шахты и главный инженер, при их довольно редком посещении "подземки", смыва-ли с себя угольную пыль в двух персональных банных помещениях с отдельными входами.
Для  ИТР /инженерно-технических работников/ имелось своё моечное помещение.
Вся остальная шахтёрская братия толпилась поочерёдно в "своей мойке" под пятью душевыми «подсолнухами».

При шахтной столовой для директора и главного инженера имелись отдельные, личные кабинеты.

ИТР питались тоже в отдельном от шахтёров зале.
Чуть позже, работая на колымском прииске, я быстро усвоил, что в поселковом клубе лучшие места "закреплены" за семьями директора прииска Ивана Васильевича Шевцова, главного инженера и председателя поселкового Совета «товарища Петухова».
Они чаще всего пустовали, но никто и никогда из рабочих прииска их не занимал.
 Мало того, так как задняя часть  жены «товарища Петухова»  не влезала  между ручками одного сидения, то по указанию свыше была спилена одна из ручек, и из двух кресел сделано одно "кресло мадам Петуховой".
Возвращаясь снова в мыслях к началу своей школьной жизни, мне захотелось теперь перечислить всё то, что моя память не удержала, упустила и не смогла сохранить из моей 2-х летней жизни и учёбы  в школе-интернате города Олау:
я не помню здания  своей школы,
свою классную комнату и себя, сидящим за партой;
я не помню ни лица, ни имени своей первой учительницы /упомянутая выше Фотография была утеряна/;
я не помню ни одного урока, ни одной своей оценки;
я не помню ни своих учебников, ни тетрадей, ни себя за приготовлением уроков;
я не помню школьных звонков, перемен, праздников, детских игр и лиц тех, с кем учился и жил.

Но кое-что в моей памяти все же задержалось.
Мне хорошо запомнилась одна и та же процедура, которая повторялась ежедневно перед обедом.
Нас строем подводили к входной двери в столовую.
Пройти дальше, В зал, можно было только после того, как из рук медсестры выпьешь столовую ложку рыбьего жира.
Это была для всех "египетская казнь".
Дорогу нам перегораживал стол.
За  ним сидела медсестра и каждому в рот совала ложку,  до краёв наполненную рыбьим жиром.
Выпил - проходи в зал обедать,  в противном случае оставайся за дверью без обеда.
Всё это делалось строго  по-военному, без поблажек и скидок для тех, кто был на ''общих основаниях".
Генеральских дочек эта процедура не касалась. Их вводила в зал мимо медсестры, держа за руки, наша воспитательница.
Запомнились мне и вечера в общежитии после отбоя, когда воспитатели оставляли нас одних и расходились по своим комнатам.
В темноте, при погашенном свете, мы по очереди рассказывали страшные сказки или таинственные истории.

«...В чёрной - чёрной комнате   стоит  чёрный - чёрный стол.
На этом чёрном - чёрном столе стоит чёрный - чёрный гроб.
В этом  чёрном - чёрном гробу  лежит  чёрный - чёрный....

Или вылезали из своих постелей, рассаживались на двух подоконниках, тихо переговаривались и глядели в приоткрытые окна на тёмную, неосвещённую улицу.
Но самое яркое воспоминание в моей памяти оставила далёкая автобусная экскурсия к средневековому польскому замку.
Ещё издали все мы увидели широкую долину реки, заросшую густым зелёным лесом, дорогу, ведущую к вершине высокой возвышенности, а на самой вершине красивый замок, устремлённый в небо.
Запомнилась обширная, мрачная зала на первом этаже со статуями рыцарей в полном боевом облачении.
Маленькая келья у входа с решёткой вместо двери.
За ней скелет, стоящий на коленях и протягивающий кости своих рук к кувшину с водой, отодвинутому на недосягаемое расстояние.
Рядом с кельей ниша, из которой  почти вертикально крутая лестница винтом уходила к самой вершине замка.
А там, на смотровой площадке,  лишь солнце, ветер да зелёные неоглядные дали на все четыре стороны, и далеко-далеко внизу тонкая, извилистая лента реки.
Следующие мои воспоминания того периода связаны уже с возвращением ИЗ Шнайдемюля на летние каникулы в Олау.

Шло лето 1946 года.

Общая обстановка в тех местах улучшилась. Жизнь потекла спокойней, мягче становились строгости казарменного существования. Офицеры нашей части стали разнообразить формы своего досуга.
Любимыми занятиями в это лето стали,  рыбалка с ночёвкой на берегу Одера, а также охота на фазанов и зайцев.
На рыбалку выезжали на нескольких машинах сразу несколькими  семьями.
Располагались на пологом берегу реки, разводили костры, раскладывали на песке невод.
Затем мужчины заходили с сетью В воду, отдаляясь от берега метров на 20-30, и заводили её против течения к берегу.

Три таких захода-  и каждая офицерская семья имела по мешку самой разной рыбы.
Тут же, на берегу, на прихваченных с собой досках  часть рыбы потрошили, и она шла в котелки и на сковородки.
Готовился пир до утра на свежем  воздухе.
Предосторожности ради,  такие выезды всегда сопровождали  3 или 4 автоматчика, не считая вооружённых водителей автомашин и офицеров.
С наступлением темноты все располагались у костров.
Нахваливали уху, звенели стаканами, говорили тосты, шутили, смеялись и тихо пели.

Когда домой товарищ  мой  вернётся,
За  ним  родные  ветры  прилетят.
Любимый  город другу  улыбнётся,
Знакомый дом, зелёный сад  и нежный взгляд.

Женщины укладывали детей на ночлег, но сразу не засыпалось.
Звёздное небо над головой, лёгкий прибрежный ветерок, пропахший запахом костров и рыбы, задумчивая мелодия в слиянии женских и мужских голосов и детское любопытство - волновали и отодвигали сон.

Соловьи,  соловьи,  не  тревожьте  солдат,
Пусть  солдаты  немного  поспят.
Не спит солдат, припомнив дом,
И сад  зелёный над прудом,
Где  соловьи  всю  ночь  поют
А  в доме  том  солдата ждут.

Сохранила моя память и тот день, когда отец взял меня с собой на охоту.
Местом охоты были широкие заливные луга вдоль левого берега реки Одер.
После весеннего половодья они зарастали густой и высокой травой.
Последние годы траву здесь никто не косил, и эти места стали местом проживания фазанов и зайцев.
В тот раз компания охотников состояла из шести человек. Из детей я был один.
За прошедший год все мужчины обзавелись трофейными ружьями и всю дорогу говорили об их достоинствах и недостатках.
Военная машина-рация подвезла охотников к самому началу пойменных лугов.
Разошлись вправо и влево парами /офицер плюс солдат/, друг от друга на значительные расстояния.
За каждым офицером шёл солдат для охраны и сбора охотничьих трофеев.
По сигналу ракеты все стали одновременно двигаться через пойму в сторону реки.
Охота началась почти что сразу.
Забухали выстрелы, взлетали и падали птицы.
Тихо было только на нашем пути.
Отец не стрелял по фазанам, он ждал испуганного выстрелами зайца.
И когда сбоку шевельнулась трава, и мелькнуло вытянутое тело, он выстрелил в то место сразу из двух стволов поочерёдно, скорее всего, от неожиданности.
Под выстрелы попал не заяц, а миролюбивый, полосатый барсук, которого дробь только ранила.
Отец велел солдату добить его, а меня взял за руку и отвёл в сторону.
Дойдя до реки, все охотники сошлись   и расселись для перекура.
Пошли рассказы, смех.
В центре внимания был убитый барсук и целебные свойства его сала.
Покурив и побалагурив, вернулись к машине и тут же на лужайке устроили охотничий привал.
В часть вернулись уже в темноте.

Следующий эпизод моего каникулярного лета связан с тем, что я утонул в озере на территории городского парка.

В один из воскресных дней семейная часть офицеров с жёнами и детьми в сопровождении нескольких солдат отправились купаться и загорать на это озеро.
 Расположились на траве вблизи от берега. Озеро было проточное.
Небольшая речка, впадая в него, сбрасывала свои воды вниз по деревянному настилу с углом наклона градусов 30.
В конце настила был прибит поперечный брус, стягивающий его доски.
Любители острых ощущений садились на настил в верхней его части и вместе с падающей водой  скользили вниз метров 10, пока ноги не упирались в этот брус.
Падающий на их головы и плечи водопад, брызги, пенные буруны доставляли наслаждение храбрым купальщикам.
Когда приходило насыщение этой удалью, то одни, оттолкнувшись от настила, ныряли в воду и плыли к берегу.
А другим друзья бросали сверху верёвку и они, ухватившись за неё и преодолевая встречный поток воды, выбирались наверх.
Я плавать тогда не умел, но что-то толкнуло меня на безрассудный поступок.

Как показала последующая жизнь, склонность к безрассудным поступкам была одной из врождённых черт моего характера.

Я плюхнулся на середину настила и вместе с водяным потоком понёс¬ся вниз, но поймать ногами брус, как это делали другие, и упереться в него ногами не сумел.
Вода сбросила меня в самое глубокое место озера, потянула на глубину и потащила к середине.
Я утонул быстро и не помню, чтобы это сопровождалось муками.
Вытащил меня на берег наш солдат.
Вытащил прямо к ногам моих родителей.
Он купался, видел всё, что произошло, и сумел не растеряться в ситуации, где каждая секунда дорога.
Меня долго откачивали и приводи¬ли в сознание, используя разные приёмы.
Что же касается безрассудности некоторых моих поступков, то это со временем становилось почти системой.
Каждый год прибавлял к моей биографии один, а то и два новых, таких же безрассудных и бессмысленных поступка, как и все предыдущие.

Помню, как позже, уже в 11 лет в городе Пятигорске, во время весеннего ледохода на реке Подкумок, я в зимней одежде и обуви, по колена в холодной воде перетащил на ближайшую льдину на своей спине всех мальчишек из нашего класса.
После чего явился домой мокрый  и  синий,  сказав маме с порога:
"Мама, я сошёл с ума!"

Каждый такой безрассудный поступок был вызовом судьбе, и насколько сильно её долготерпение видно хотя бы из того, что я ни разу серьёзно не поплатился за это.
В конце лета в нашей части, на постоянной основе, по вечерам стала работать кинопередвижка.
К боковой стене одного из домов прибили большой белый экран.
С наступлением темноты прямо под открытым небом начинался киносеанс.
 Зрители сидели на траве между экраном и киноаппаратом.
В течение двух недель 14 раз подряд был показан один и тот же кинофильм
"Небесный тихоход".
Эта водевильная история любви трёх советских лётчиков /убеждённых холостяков/ с великолепными музыкальными номерами  произвела на нас, детей, ошеломляющее впечатление.
Наша жизнь на время остановилась на этом фильме.
Мы ходили днём счастливо-возбуждённые и, жестикулируя, перебивая друг друга, пересказывали полюбившиеся места фильма.
Те дни прошли для нас в каком-то новом эмоциональном измерении, и никто из нас не догадывался о том, что это уже начался пожизненный процесс воспитания наших душ кинематографом.
В это же лето в нашей части проводились учебные полёты с парашютными прыжками.
 Для зрителей на краю  аэродромного поля было отведено специальное место, и мы провели там три незабываемых дня.
К тому времени мы знали уже все типы самолётов,
хорошо ориентировались в воинских званиях, наградах и были преданными и восторженными приверженцами военной авиации.

Однажды нас свозили на экскурсию, на территорию бывшего немецкого авиационного завода, который находился под землёй.
Замерев в изумлении, мы стояли в ярко освещённом сборочном цехе, вдыхая густой специфический авиационный запах.

Побывали мы и на бывшем немецком минометном заводе, где перед нашим взором предстали ровные ряды сотен  полковых миномётов, хранящих на себе ещё тонкий слой смазки.
А потом лето закончилось, а вместе с ним и период моего активного запоминания окружающей жизни.

С новым переездом в город Олау для учёбы во 2 классе в моей памяти вновь образовался про-вал.
Кроме вытянутой руки медсестры с ложкой рыбьего жира,  ничего больше в себе не сохранила.

В мае 1947 года, после окончания 2-го класса, я вернулся домой к разбитому семейному кораблю.
Родители мои в эту зиму разорвали семейные отношения и развелись.
Отец перевёлся служить в Россию, и с тех пор я не видел его до 1980 года, целых 33 года.
Судьба его сложилась таким образом, что он женился второй раз на официантке лётной столовой, имеющей сына моего возраста.
В качестве консультанта-инструктора он принимал участие в начавшейся войне в Корее.
Но военная карьера его вскоре оборвалась из-за сильного пристрастия к алкоголю.
В чине майора он был уволен в запас с хорошей по тем временам военной пенсией.
Второй  его брак  тоже распался, и он вернулся в Керчь на житьё к своей маме.

Больше он уже нигде не работал, а проводил дни в окружении таких же, как и он, любителей Бахуса.
Судьба свела нас на небольшой срок в Керчи, когда мне было уже 40 лет, а ему 60.
Жил он со своей мамой /баба Луша/, снимая угол у хозяйки частного домика.
Каким образом был утрачен их личный дом - я не знаю.
Наши отношения с отцом  не сложились с первых минут разговора.
Я не смог принять его "правил игры", и мы, не найдя общего языка, не сблизились с ним.
Оставшись без мужа, моя мама потеряла право на проживание на территории воинской части,
 и поэтому  командир полка оформил её на должность штабной  секретарь - машинистки.
Проработав после этого  шесть месяцев, она откладывала часть своего заработка на дорогу для возвращения в Россию.
Что было у неё на душе?
Как она вела себя в тех условиях?
Как выглядела в глазах окружающих?
Всего этого я не знал, но в моей памяти она осталась человеком независимым, волевым, который свои чувства на показ не выставляла.
Как мне помнится, не было растерянности, нервозности, слезливости.
Я видел постоянно её спокойное лицо, слышал её негромкий голос, ощущал, как и прежде, её внимание,  и заботу обо мне.

В школу го¬рода Олау в сентябре я уже не вернулся, занимаясь самостоятельно под наблюдением мамы почти всю первую четверть.

Свободное время я проводил в одиночестве, так как все дети с сентября находились в школе-интернате.
Ноги мои всё чаще и чаще приводили меня в книжный мир «дяди Зайцева».

 В тишине и безлюдности маленького читального зала я стал часами просиживать за книгами и журналами, находить в ЭТОМ свой детский интерес и постепенно втягиваться в новый для себя мир представлений, ощущений и фантазий.

Вот и облетели с деревьев последние листья, дожди сменились холодными ветрами и заморозками. Близилось время отъезда.
Шла активная переписка с родными.
За эти годы в судьбе наших джанкойских родичей случились большие перемены.
В Крыму была проведена депортация (насильственное переселение из данной местности) всех крымских татар и заодно всех греков.

Местом проживания для греков был определён Узбекистан.
В короткий срок тысячи греческих семей были депортированы в те края и осели там вплоть до наших дней.

Так как переселением людей занималось ведомство, в котором в генеральской должности работал наш Пантелей Иванович, то для его родителей и для нашей семьи было сделано исключение.
Пантелей Иванович  сам приехал в Джанкой.
Он организовал быструю продажу домов и сбор вещей в дорогу, и сам вывез обе семьи, но не в Узбекистан, а на территорию Северного Кавказа в город Пятигорск.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.