Недопетая песня

  Его звали Аликов, а, если точнее, Аликов Авенир Петрович. Был он немного странный  и появился у нас, в редакции райгазеты, также странно – неожиданно и вроде ниоткуда.
   Был апрель. Послеобеденное время. Я сидел за рабочим столом и писал репортаж  о подготовке техники к весеннему севу в одном из колхозов.
  Репортаж давался с трудом, и я нервничал. В колхозе дела шли и не так плохо, чтобы написать зубодробительный газетный материал, но и не так хорошо, чтобы  можно было похвалить председателя. Поэтому я откровенно обрадовался, когда дверь кабинета  открылась, и на пороге появился Саша Павлов, вечно непричесанный, в грязных стоптанных ботинках.
   Саша держал в руке лист, вырванный из ученической тетради.
   – Леня! – сходу выпалил он. – Вот послушай.
            «Я вернулся снова,
             В забытый отчий край
             С ветрами ледолома,
             На крыльях птичьих стай». 
  – Ну, как? – с таинственным видом уставился на меня Саша.
   Вместо меня ответил Лев Николаевич, наш ответственный секретарь:
  – Лажа, а не стихи. Сплошной шаблон. Рифмобл..ство.
   Вообще-то самой популярной оценкой Льва Николаевича считался «бред собачий». Но это, когда пьяный. А напивался он часто, даже слишком часто. Честно говоря, мы все побаивались его. Даже редактор Анна Марковна. Иногда он и ее поправлял. Правда, не говорил «бред собачий», но по тому, как презрительно выпячивал нижнюю губу, тонкую, нервно изогнутую, как кочедык, всем было ясно, что Анна Марковна кроме искусства редактировать в свои пятьдесят пять лет так и не научилась писать.
  – Вы, что, Лев Николаевич! – напустился на ответсекретаря Саша. – Какая лажа? Вот еще…Послушайте: «Ветер тихий, вечер пряный…»
  – «И ползу я в дупель пьяный», – с усмешкой вставил Лев Николаевич.
  – Да ну, вас! – не на шутку обиделся Саша и вышел из кабинета.
  Теперь о том, чтобы сочинить что-то приличное, нечего было мечтать, и я направился в отдел писем, где работал Саша.
  Зайдя в кабинет – это был даже не кабинет, а довольно просторная комната, где кроме Саши сидели корректор, две переводчицы (наша газета выходила на двух языках: на русском и на чувашском) – я увидел мужчину в длиннополом плаще серого цвета. Он стоял возле стола, наклонившись к переводчице Наде, и что-то вполголоса диктовал ей.
  – Авенир Петрович, – сказал Саша и указал на меня рукой, – Вот, познакомьтесь – Леонид Вихров, замредактора по дубляжу.
  Мужчина повернул голову в мою сторону и протянул руку, неестественно длинную, с костяшками худых пальцев.
  – Аликов, – тихо, чуть с хрипотцой сказал он.
  – Вихров, – ответил я. – Леонид Вихров. Замредактора по дубляжу.
  Аликов как-то пронзительно, насквозь проникающе взглянул на меня и кивнул головой:
  – Я знаю.
  Так состоялось наше первое знакомство.             
   После этого Аликов зачастил в  редакцию и всякий раз приносил с собой то стихи, то какое-нибудь эссе. Саша, который отвечал за ежемесячный выпуск целевой полосы «Литературное Присурье», был в восторге от него. Если он прежде страдал от нехватки материала и ему приходилось довольствоваться лишь творческими трудами местных графоманов – сплошь непризнанных гениев, то теперь и стихов, и новелл  у него было предостаточно. Но возникла другая проблема – на страницах газеты слишком часто стала мелькать фамилия «Аликов». Но ее удалось решить быстро –  просто Саша вместо настоящей фамилии автора стал ставить псевдонимы.
   Мы про Аликова ничего не знали. Расспрашивать как-то было неудобно, а он сам о себе ничего не рассказывал. Тем не менее, Авенир Петрович не переставал нас удивлять. И в первую очередь, своим внешним видом.
   Одежда Аликова также была странного вида. Неизменный плащ – в зависимости от погоды то ли распахнутый, то ли застегнутый на все пуговицы – шляпа, тоже серая с широкими полями, ботинки с разноцветными шнурками, старый, потертый кожаный портфель – все это, а даже другие мелкие детали, как-то несвежий воротник рубашки, оторванная пуговица на пиджаке, говорили не только об отсутствии вкуса, но и о полном одиночестве.
   И вел себя Аликов также странно. Обычно он слушал собеседника, чуть наклонив голову в его сторону. Казалось, слушал внимательно, даже повторяя про себя некоторые слова визави, но было видно: мыслями Авенир Петрович далеко, совсем далеко и только одному богу и ему самому известно, о чем его думы, и где он витает в данное время.
   Больше всех Аликов сблизился с Надей. И в этом тоже проглядывалась своя закономерность, потому что наша переводчица была, как нам казалось, тоже с причудами.
   Наде в тот год исполнилось 29 лет. Она никогда не была замужем и жила со своей  матерью – бывшей учительницей.
Как все старые девы – а мы все в редакции считали, что она, действительно, уже стала старой девой – Надя очень часто расстраивалась и обижалась и, как нам казалось, совершенно не по делу. Но мы терпели странности Нади, потому что никто так быстро и так грамотно не мог перевести тексты на чувашский язык или, наоборот, с чувашского на русский.   
  Помню, был такой случай.
  Мы готовились к районному смотру коллективов художественной самодеятельности и усиленно вместе работниками районной типографии, которая располагалась с нами в одном здании, репетировали. И вот однажды, просматривая сценарий нашего выступления, я наткнулся на лист бумаги, исписанной карандашом. Я взял ее в руки и стал читать. Весь лист был заполнен стихами. Я успел прочитать всего четыре строчки, как ко мне подлетела Надя.
  – Леонид Иваныч! – сорвалась она на крик. – Кто вам разрешил рыться в моих бумагах? Это…это очень неприлично и…не этично!
   Некоторые сотрудники газеты и, особенно Саша Павлов, иногда любили подшучивать над Надей. Хотя эти шутки были безобидны, но девушку – и это было заметно – все же задевали сильно.
   Как-то мы проводили Международный женский день. О каждой  сотруднице мужчины сочинили дружеские частушки. Досталось даже Анне Марковне. Когда очередь дошла до поздравления Нади, мы вразнобой – так уж получилось – спели частушку:
             «Замуж вы меня отдайте –
             Я все знаю, что и как.
             Кто такой бык-производитель
             И ремонтный молодняк».
  Строки эти сложились неслучайно.
  Однажды завотделом сельского хозяйства Сергей Николаев написал очередную корреспонденцию про зимовку скота, в которой были слова про ремонтный молодняк. Надя не знала, что они означают, и спросила об этом Николаева, но тот, вместо того, чтобы объяснить, только высмеяла переводчицу.
   Когда мы спели частушку, Надя вся вспыхнула и в слезах выбежала из кабинета. Но не ее реакция удивила нас, а то, как повел себя Лев Николаевич. Он, едва сдерживая себя – не человек, а сгусток нервов – подошел  к нам и, срываясь на фальцет, потребовал, чтобы мы извинились перед девушкой.
   Надо сказать, Лев Николаевич не отличался тактичностью и рыцарским поведением. Он, не стесняясь в выражениях и нисколько не заботясь о последствиях, мог высказать человеку все, что думает о нем. Окончивший Высшую партийную школу с красным дипломом, наш ответсекретарь мог бы сделать блестящую карьеру, но из-за своего неуживчивого характера и прямолинейности  дошел только до заведующего отделом пропаганды и агитации райкома партии. Но и в этой должности продержался всего два года. После райкома Лев Николаевич перешел в редакцию, где, наконец, осел надолго – в основном из-за катастрофической нехватки кадров.
    О том, что Лев Николаевич когда-то работал в райкоме, я узнал случайно.
   …На вторую годовщину начала вывода советских войск из Афганистана наш редактор решила отличиться и выпустить литературную страницу со стихами воинов-афганцев – уроженцев района. Узнав об этом, Саша за голову схватился: где найти хотя бы одного поэта, служившего в Афганистане?
    Выручила Надя.      
    – Может, эти подойдут? – протянула она несколько листов, заполненных машинописным текстом.
   Саша с жадностью набросился на бумаги. Глаза его сияли радостью.
   – Лень, вот, послушай! – сказал Саша.
              «Джелалабад, Джелалабад!
              Стучит в висках, будто набат.
              Сердце бьется, словно птица,
               Не желая с тобою проститься».
   – Ну, что скажешь? 
   – Конечно, немного коряво, – честно признался я. – Но, так…в целом, ничего…пойдет.
   – А эти как тебе?
              «Я опять улетаю
              Со смертоносным баулом,
              Где кружат птичьи стаи,
              Над притихшим аулом.

             Ты стоишь у окна,
             Вся, дрожа, от испуга –
             То ли просто жена,
             То ли просто подруга».
           – Ну, что скажешь?
           – Стихи, как стихи, – уклончиво ответил я, но, заметив, как потускнели глаза Саши, решил взбодрить его. – Особенно шикарны две последние строчки: «То ли просто жена, то ли просто подруга». Этим сказано все! Но кто автор? Опять Аликов?
   Саша вопросительно посмотрел на Надю.
   – Да, – опустив голову, ответила она.
    – Он разве в Афганистане служил? – удивился я.
   – Да…
   – А где он проживает? – продолжал я допытываться. – В нашем районе?
   Вместо ответа Надя, молча, вышла из кабинета.
   Саша растерянно посмотрел на меня.
   – Что будем делать? Может, к Анне Марковне зайдем?
   – Не стоит…Вставь... Выкрутимся как-нибудь, У нас все равно другого выхода нет.
   Пока мы готовили литературную страницу, Надя ушла в отпуск. И это сразу создало проблему, потому что мы оказались перед дилеммой: либо для чувашской газеты подобрать стихи поэтов-афганцев на чувашском языке, либо перевести стихи Аликова и еще одного русского поэта. Стихов больше найти не удалось, поэтому редактор приняла решение перевести стихи на чувашский язык. Мы попытались выполнить это задание своими силами, но у нас, конечно, ничего не получилось.
    Пришлось  идти на поклон к Наде.
    Когда я зашел в дом, она с мамой смотрела телевизор. Я хотел с порога изложить свою просьбу, но женщины заставили меня раздеться и усадили за стол. Пока мы сидели и пили чай с пирогами, мое внимание привлекла групповая фотография в рамке с золотистой надписью «XXI районная отчетно-выборная конференция КПСС».
    Заметив мой интерес, хозяйка дома встала со стула и принесла фотографию.
   – Вот, видите, – сказала она, показывая пальцем на одно из изображений. – Это – я.   
   – Молодая, красивая, – не удержался я от комплимента.
   И вдруг я заметил знакомое лицо.
   – Погодите, погодите! Не убирайте! Да это же наш Лев Николаевич! Тоже молодой и красивый.
   – Ну, да, –  поджала губы Надина мама и поспешно убрала со стола фотографию.
    Мы тогда хорошую литературную страницу выпустили. Даже Льву Николаевичу понравилось. Но он не был бы Львом Николаевичем, если бы не нашел повода змейкой сложить свои губы:
    – Перевод лучше, чем оригинал. Оригинал никуда не годится. Бред собачий…К тому же автор не наш, не местный.
   – Как не наш? – не понял Саша. – Он разве не в нашем районе проживает?
    – Проживает – да! И всего лишь!
   Почему Лев Николаевич невзлюбил Аликова, мы не знали, да это нам и не было интересно. Но это неприятие с каждым разом только усиливалось.
    …У Льва Николаевича было хобби – разгадывать кроссворды. Причем, он признавал кроссворды только те, которые печатались в «Огоньке». Когда почтальон приносил очередной номер журнала в редакцию, первым его читал наш ответсекретарь. За все время своей работы в редакции я не помню ни одного случая, чтобы кто-то покушался на его  право «первой ночи».
   Лев Николаевич щелкал кроссворды как орехи. Тем менее ему ни разу не удалось полностью расправиться с ними – всегда оставалось два-три не разгаданных слова.
    С годами образовалась большая кипа старых номеров журнала «Огонек», которая хранилась в кабинете переводчиков. И эти номера как-то попали на глаза Аликову. Он взял самый свежий номер и открыл страницу, где был напечатан кроссворд и в котором после Льва Николаевича осталось несколько пустых клеток. Аликов, ни слова не говоря, быстро заполнил их и извлек очередной номер. Не прошло и двух часов, как все слова в кроссвордах были разгаданы.
   В тот день мне впервые стало жалко Льва Николаевича, на которого – вдруг сникшего, с потухшим взглядом – было больно смотреть. Но как бы то ни было, после этого случая он потерял интерес к кроссвордам – словно отрезало.
 
   Жизнь в редакции шла своим чередом. Но ощущение надвигающей беды меня ни на минуту не оставляло. И она не заставила себя долго ждать.
   Примерно через год после выпуска литературной страницы со стихами воинов-афганцев Анну Марковну, Сашу и меня  вдруг неожиданно, рано утром, пригласили в райком партии. Это нас сильно насторожило, потому что обычно все вопросы, касающиеся работы редакции, решались в райкоме партии только с редактором. Поэтому мы не без робости зашли в кабинет второго секретаря райкома КПСС.
    Хозяин кабинета – сухопарый мужчина средних лет, с мешками под глазами – встретил нас, мягко говоря, не приветливо, и не отрывая от уха телефонной трубки, лишь кивком головы указал на стулья, приглашая присесть.
    Наконец он положил трубку и окинул нас пытливым взглядом.
    – Ну-с, докладывайте: что натворили?
    – Я не п-п-понимаю, Герольд Васильч, – теребя рукав кофты, ответила Анна Марковна. – Если вопрос касается работы редакции, то это мы могли бы с вами обсудить отдельно.
   – Нет, – чуть слышно ударил по столу секретарь. – Я хочу, чтобы все были в курсе дела и понесли ответственность.
   – Герольд Васильч, – вставил я слово. – Нельзя ли поподробней? Что мы, действительно, натворили?
    Вместо ответа секретарь райкома вытащил из-под стола нашу газету с литературной страницей.
   – Что натворили? Вы напечатали стихи психа и антисоветчика!
Мне показалось, что стул из-под меня куда-то начал ускользать – я даже ухватился за край стола.
    Мы были в шоке и не знали, что ответить.
   До конца насладившись произведенным эффектом, секретарь райкома продолжил:
   – Этот ваш Аликов, с позволения сказать, поэт местного разлива является пациентом, знаете чего? Сусертского психоневрологического интерната.
   – Но это еще не преступление.
   – Да! – Секретарь райкома вонзил в меня взгляд. – Не преступление! Но сам факт публикации, с позволения сказать, стихов психа это что, по-вашему мнению?
   Наконец, и Анна Марковна обрела дар речи.
  – Герольд Васильч, но мы же не знали!      
  – Не знали, но должны были знать!
   Я облегченно вздохнул. Но, видно, поспешил, потому что секретарь райкома нанес нам очередной удар.
   – А вы знаете, что этот Аликов отказался получить орден Красной Звезды за Афганистан?
   Зная, как Саша, относился к Аликову, я взглядом дал ему понять, чтобы он промолчал, но опоздал.
   – Герольд Васильевич, если вы об этом знали, почему нас не известили? Он, что, в черном списке?
   – Это раньше черный список был, – раздраженно ответил секретарь. – Сейчас у нас, как вы знаете, перестройка, гласность и…прочее.
   – А что Аликов делал в Афганистане? – спросил я.
Секретарь райкома сморщил лоб, словно боролся сам с собой: сказать или не сказать?
   – Воевал. Командиром вертолетного звена был. До майора дослужился…И что на него нашло?
   – Герольд Васильч, – упавшим голосом спросила Анна Марковна, – мне к персональному делу готовиться? На бюро будете обсуждать?
   – Не знаю, Анна Марковна. Раньше – да. Обязательно обсудили бы. Персональное дело…бюро…выговор. А теперь – не знаю! Перестройка, будь она не ладна. Голова кругом идет.
   Герольд Васильевич взял карандаш со стола и начал его вертеть.
   – Ну, ладно…Идите. Может, все обойдется. Самое главное, чтобы об этом кроме вас никто больше не знал, а то засмеют.
   Но скандал замять не удалось – в тот же день всем в редакции стало известно о выволочке, устроенной нам в райкоме партии.
  Первой об этом узнала Надя. Она вдруг побледнела, обхватила руками живот и опустилась на пол. Пока мы растерянно переглядывались друг с другом, она с усилием приподнялась и, закрывая ладонью рот, направилась к входной двери. Но не дошла – ее вырвало прямо в коридоре.
   Тут уже все не на шутку перепугались: кто-то стал звонить в районную станцию «Скорой помощи», кто-то бросился к редакционной аптечке, кто-то обтирал Надю влажным полотенцем.
   Когда Надю увезли в больницу, мы с Сашей и Сергеем Николаевым  стали решать, что делать дальше.
   – Я съезжу в интернат, – вдруг заявил Саша. – Прямо сейчас. Пока Авенир Петрович не узнал о случившемся. Я ему объясню. Он поймет.
   – Как ты поедешь? – недоуменно спросил Сергей Николаев. – Ведь редакционная машина не на ходу.
   – Пешком пойду, напрямки.
   – Напрямки? Там же мост вот-вот развалится. Говорят, вода уже поверху течет. Нынче, вон, какое половодье! Все залило…Саша, это очень рискованно. Вон, Лев Николаевич уже третий день добирается из Сусерти на автобусе. А раньше он на работу ходил пешком, по мосту, через Буяну.
   Я был согласен с Николаевым. Действительно, риск был очень большой.
   До психоневрологического интерната из райцентра можно было добраться двумя путями: прямиком, по грунтовой дороге и по шоссе, вкруговую. Первая дорога была значительно короче, всего два километра, но вся беда в том, что надо было преодолеть реку Буяна. Когда-то давным-давно через нее был перекинут деревянный мост, который  в сильное половодье уходило под воду – не глубоко, можно сказать, всего по колено, но тем не менее лишь отчаянные смельчаки решались переходить его.
   Саша в тот день так и не выехал в Сусерть. И на второй день не смог. А на третий день в приемную редакции позвонила заместитель главного врача психоневрологического интерната. Так как Анна Марковна болела, вести телефонный разговор пришлось мне.
   – Наш пациент Аликов у вас в редакции за последние три дня не появлялся? – поинтересовалась замглавврача.
   – Нет. А что случилось?
   – Он исчез. Три дня назад. Кто-то позвонил из редакции – так звонивший представился – в сестринскую и попросил срочно пригласить Аликова. После этого он оделся, взял портфель и куда-то ушел.
   – Но у вас же охрана.
   – Охрана, – из трубки послышался вздох. – Да что там охрана…Она никогда не задерживала Аликова. У него было разрешение на свободный вход и выход, конечно, не официальное.
   – А вы сообщили в милицию?
   – Конечно. В тот же день.
   Развязка наступила в понедельник, когда в редакцию явился начальник уголовного розыска РОВД.
   Он зашел в мой кабинет и выложил на стол кожаный портфель.
   – Вам знакома эта вещь?
   Меня словно ударили по голове.
   – Да. Этот портфель Аликова, нашего автора. Но где вы его обнаружили?
   – Примерно в двухстах метрах от моста ниже по течению.
  В это время в кабинет влетел Саша.
   – А где Аликов? Вы нашли его?
   – Нет, – вздохнул милиционер. – Не нашли. Вода идет на спад. Может, и найдем.
   – Вы считаете, что он утонул? – встревоженно вскинул голову Саша.
   – Пока труп не найдем, ничего утверждать не имею права.
   – Вы портфель хотите нам оставить? – спросил я.
    – Нет. Мы должны вернуть все его вещи родным: жене, с которой он был в разводе, и детям. И то, только после установления факта смерти. А вот тетрадку могу оставить. Она была вся мокрая, но кое-что можно прочесть.
   Увы, прочесть было почти невозможно, даже отдельные буквы нельзя было разобрать. Нам с Сашей с трудом удалось прочесть всего четыре строчки – самые последние.
   Эта тетрадь в косую линейку так и осталась у меня. Она долго лежала в ящике стола. Потом я хотел ее выкинуть, но что-то удерживало меня. 
    Надя после больницы сразу же уволилась и куда-то уехала из города, оставив мать одну. Говорили, что она родила мальчика и что назвала его Авениром.

    Вскоре уволился и Лев Николаевич. В последний день работы – а это было в пятницу – он накрыл прощальный стол.
   Анна Марковна по-прежнему болела, поэтому никто не мешал нам хорошенько посидеть за столом.
   Когда было уже достаточно выпито, с места неожиданно поднялся Лев Николаевич:
   – А теперь, – пошатываясь, вдруг выпалил он, – прошу выпить за здоровье моего внука Авенира. Ему сегодня исполнился ровно один месяц.
Мы все недоуменно переглянулись, но никто не проронил ни слова. Первым до дна выпил Саша, за ним – остальные.
   Саша, молча, поставил граненый стакан на стол, вдруг подошел к виновнику торжества, схватил его за ворот пиджака и приподнял со стула.
    – З-з-зачем в-в-ы т-т-тогда п-п-позвонили в интернат и в-в-вызвали Аликова? С-с-специально, чт-т-тобы он утонул? В-в-вы в-в-ведь не м-м-могли не з-з-знать, что он обязательно п-п-придет в редакцию? 
   Лев Николаевич неожиданно, свалился на стул и обхватил руками голову.
   – Я же…я же, – стал он всхлипывать, – хотел как можно лучше. Кто знал, что так обернется?

   Годы пролетели незаметно Я уже работал в областном центре. И вот однажды, уже под вечер, в мой кабинет неожиданно зашел Саша.
   Хотя с нашей последней встречи прошло всего три года, Сашу трудно было узнать. От прежнего завотделом писем, щупленького, смотрящего на мир вечно удивленными глазами, не осталось и следа. Он явно чувствовал себя на коне. Об этом говорила и одежда: модные джинсы и малиновый пиджак.
    – Ты новым Корейкой стал? – пошутил я.
    Саша пренебрежительно провел рукой по пиджаку.
   – Ты на это не обращай внимания. Это – всего лишь антураж. Корейкой, конечно, не стал, но сюда приехал на иномарке. У меня теперь своя типография. И, знаешь, что я выпустил первым делом? Ни за что не догадаешься!
    Саша выждал минуту и с таинственным видом из сумки извлек книгу. Он, ни слова не говоря, но в то же время, продолжая пристально следить за выражением моего лица, положил ее на стол.
   Я взял книгу в руки. Она была в твердом переплете. На обложке было вытеснено: «Авенир Аликов. Недопетая песня».
    Я с нескрываемым интересом стал перелистывать книгу.
   – Саша, – наконец выдохнул я, – но откуда ты взял столько его стихов?
   – Надя дала, – с довольным видом ответил Саша.
   – Надя?! Где ты ее нашел?
   – В Орле. Она там в садике работает. Воспитательницей. Туда же и водит Авенира.
   – Так, это правда, что она родила сына?
   – Конечно!
   – И на кого он похож? На Аликова?
    – Трудно сказать…Я особо ведь не интересовался. Да и незачем. Разве это главное? Главное – стихи. Да ты открой последнюю страницу и посмотри, кто редактор книги! Лев Николаевич Иванов! Ты это можешь себе представить?  Кстати, Авенир, как мне показалось, смахивает на него.
    – На Льва Николаевича?
    – Да, именно на него. Но это всего лишь мое субъективное мнение.   
   – Саша, погодь…Дай мне прийти в себя. Ты столько информации обрушил на меня, что…Во-первых, скажи: «Аликов жив или нет?»
   – Я этого не знаю. Труп, как ты знаешь, так и не нашли. Поэтому в предисловии об авторе  я указал всего лишь дату рождения.
    – А Надя что говорит? Ты спросил ее об Аликове?
    – Спросил, но она ничего не ответила. Отдала только тетрадь со стихами. Ну, ладно…Я пошел. Извини, дела. А книгу я тебе оставляю. Считай, что это тебе подарок от меня и…от автора.
   Саша ушел, а я долго сидел и читал стихи Аликова. Последнее стихотворение называлось «Прощание», и оно заканчивалось так:
                « Я с болью в сердце покинул,
                Старый отцовский усад.
                С ветрами горькой полыни,
               С недопетою песней в устах».
    Я открыл приставную тумбочку и достал с самой нижней полки ученическую тетрадь в косую линейку, которую после увольнения из редакции всюду возил с собой.  Открыл последнюю страницу и нашел четыре строчки, которую мы когда-то с Сашей с трудом прочитали. Они были те же, что и в книге Аликова.
    …Я не верю в мистику. Но почему-то, когда в книжном магазине  беру в руки очередной сборник стихов, мне кажется, что на обложке обязательно увижу имя автора со странным именем – Авенир Аликов.