Смотрите, кто пришел

Воскресенье. Утро. Глазная больница. Небольшое помещение – предбанник или вестибюль. Очередь. Как это принято в медицинских учреждениях, очередь не стоит, а сидит,  равномерно заполняя скамейки со спинками, расставленные по периметру. Очень удобно – каждый видит каждого. Главный объект внимания ожидающих – две двери: над одной написано «терапия», над другой «травма». Открывается чаще последняя, впуская и выпуская несчастных подслеповатых граждан.

 – Следующий!

 Конечно, смотреть на эту дверь интересно, но быстро надоедает: она белая, почти без изъянов. Гораздо интересней смотреть на людей.  Во-первых, их много, и они постоянно подходят, уходят, перемещаются, переговариваются; во-вторых, они  разные, и среди них встречаются персоны неординарные.

Появившись в дверном проёме предбанника, он сразу обратил на себя внимание  очереди живописным видом. Одет он был в черный и почти новый костюм с чужого плеча, в чистую белую сорочку, обут в приличные черные полуботинки. Над всем этим черно-белым великолепием моталась на неустойчивой шее немытая и нечесаная голова. Волосы почти до плеч отнюдь не украшали владельца. Лицо у него было какое-то отсутствующее, равномерно окрашенное в цвет мякоти недоспелого арбуза и  по-арбузному рыхлое. Пришелец сразу вступил в контакт с  присутствующими, определил свое место в очереди  и был отменно вежлив: получая ответ на вопрос, обязательно говорил кроткое «спасибо». Когда он присел на лавку, стало ясно, что носков у него нет совсем. Но это обстоятельство его нисколько не смущало.
 
Человек испытывал муки постпраздничного синдрома. Можно было догадаться, как болит – просто раскалывается! – у него голова. К тому же его одолевал конъюнктивит. Не было возможности полностью раскрыть глаза, и он передвигался почти вслепую, наизусть, но при этом  ступал твердо и уверенно. Усевшись наискосок от автомата с питьевой водой, он каждые пять минут подходил к источнику, наливал и осушал полный стакан, потом возвращался на место, осторожно приземлялся на лавку и погружался в дремоту. Казалось даже, что он засыпал, тихо постанывая во сне. Но вскоре на протяжном вздохе выплывал в явь, тер ладонями лоб, виски и опять шествовал на водопой. Время от времени он выходил в соседнее помещение, где уже формировался второй эшелон очереди, потом снова появлялся, что-то спрашивал, благодарил и шел упиваться живительной влагой из пластикового стакана.

– Следующий!

Нельзя сказать, что смотреть на него было  приятно. Но не смотреть – невозможно. Он так демонстративно предъявлял себя, вызывая интерес к своей немытой персоне. Кто он? Глядя на его руки, можно было предположить, что физический труд не отягощал его жизнь. Нет, на запойного работягу он нисколько не походил. Он мог быть человеком «свободной профессии», скажем, музыкантом, художником, которому не очень повезло в жизни. Миновало ли время славы и успеха, или оно еще не пришло – так или иначе сейчас  была трудная полоса.  Наверно, в этом костюме он когда-то выступал перед публикой, а теперь вот пришел в глазную больницу…

И тут у него зазвонил телефон. Суетливо залезая во все  карманы, он наконец извлек аппарат. – Говорите, я вас слушаю, – произнес он почти торжественно, голосом уверенным и повелительным. Даже на расстоянии можно было понять, что звонила женщина. Её   энергичный голосок выдавал короткие фразы, содержание которых разобрать было нельзя. – Да, – важно отвечал лохматый, – я считаю, что нужно сводить детей на елку в Кремль. Это самая лучшая елка. Я  вам как педагог говорю…

Бог мой! Это, оказывается, педагог! Какой же предмет он преподает? Кому? Увы, об этом узнать не довелось, так как разговор уплывал уже в другое русло. И  его голос приобретал особенные интонации - игриво-самоуверенные, барственные.
– Да вы только скажите, что вы хотите, я все устрою. Позвоню сейчас шефу и договорюсь. Он для меня  – всегда. Мне это ничего не стоит. На любой день. Или на вечер. Детей обязательно надо свести на елку, вы же понимаете…

Видимо, собеседница оказалась не совсем понятливой, поскольку лохматый повторил этот пассаж еще трижды. После чего силы оставили его, и он вяло опустил трубку. На угасшем лице, должно быть, красивом в пору трезвости, опять появилось выражение мученика. Он подавился каким-то мурлыкающим звуком, привалился к лавкиной спинке и затих.

– Следующий!