ПЁС

Раннее утро. Одеваюсь, не зажигая света, наощупь. Пью кофе, укладываю в сумку ампулы из-под морфия – и на улицу.
Ночью выпал снег. Я первая в обозримом пространстве нарушаю его первозданную чистоту. Мои следы протянулись от подъезда дома до автобусной остановки. Через пять минут автобус, а эти пять минут я могу дышать полной грудью и смотреть вокруг. Всё покрыто снегом, он серебрится под луной, воздух колюч, режет горло, а я дышу, дышу и не могу надышаться.
Вот уже показались огни автобуса, проеду две остановки до соседней деревни, потом пешком в поликлинику. Она будет закрыта, и я буду топтаться возле её дверей ровно сорок пять минут. Логичнее было бы поехать следующим автобусом, он через час, но тогда я не смогу вернуться к тому времени, как проснётся папа.
Через дорогу от остановки под снегом угадывается тропа, она ведёт к нужной мне деревне. Заманчиво ступить на неё и пройти по белоснежному полю и продолжать дышать хрустально чистым воздухом.
Прикидываю – от нашего посёлка по полю к деревне минут тридцать ходу, ещё минут десять-пятнадцать – до поликлиники. Успею.
Поддаюсь искушению и ступаю на тропу. Она хорошо утоптана, лишь сверху слой свежего снега. Идти легко.
Лунный свет превратил поле в изумрудный ковёр, а солнце, которое только-только появляется над линией горизонта, подсвечивает его розовым и золотистым.
Слева от тропы стройка. Тропа вильнула к ней. Я продолжила идти прямо и тут же увязла в глубоком снегу. Вернулась на тропу. Сделала несколько шагов и услышала рычание. Впереди на зажатой с обеих сторон бетонными плитами и высоким земляным валом тропе – ротвейлер. Первое желание – повернуться и убежать, и тут же волна страха – накинется сзади. Нет, поворачиваться спиной нельзя. Бежать тоже нельзя – поймёт, что я трушу. А что если отступать, пятясь? Не подойдёт: можно оступиться и упасть, тогда точно накинется.
Страх сковал меня. Пёс почувствовал это. Рычание усилилось. Ротвейлер приподнялся на передние лапы. Исхудавшее, однако, всё ещё мощное тело дрожит от нетерпения. Выпуклые глаза налились кровью и буравят меня. Пасть оскалена. С содроганием отвожу взгляд от мощных клыков, беспощадных, готовых в любой момент вонзиться и разорвать меня на куски.
Ротвейлер вскочил на лапы и уже не рычит, а злобно и лает, тело напружинено и готово к прыжку.
Инстинктивно прижимаю к груди сумку с тремя ампулами. Мне нужно под расписку сдать их целыми и под расписку получить новые, с морфием. Я проделываю такое через каждые два дня. Морфий ввожу папе по вечерам, когда он уже не в силах выносить боль. Утром и несколько раз за день делаю уколы-обманки: вкалываю обычное обезболивающее, которое лишь слегка приглушает боль, и папа недоумевает, почему днём морфий действует слабее.
Вспомнив об ампулах, а через них о папе, сбрасываю оцепенение: ничто не должно помешать мне принести домой морфий. Я впиваюсь глазами в глаза пса и говорю властно и громко: «Фу!»
Ротвейлер вздрагивает всем телом, лай делается тише, однако, пёс продолжает стоять на четырёх лапах, и всё ещё готов к нападению.
Делаю шаг вперёд, затем ещё шаг, и ещё… Каждый шаг сопровождаю командой «фу» и не отрываю глаз от глаз пса. 
Лай переходит в рычание, по-прежнему злобное, но уже более сдержанное. Ротвейлер опускается на задние лапы, спина его изогнута, голова втянута в туловище и слегка задрана вверх. Пёс не в силах оторвать свой взгляд от моего, наши взгляды будто скованны, и в этом – моя сила.
Расстояние между мной и ротвейлером уменьшается. Тропа в том месте, где нам предстоит разминуться, настолько узка, что её я могу пройти, лишь коснувшись тела собаки.
И вот он – решительный момент. Моя нога вплотную прижалась к вздрагивающему телу ротвейлера. Он утробно зарычал, я почти в полуобмороке, но всё-таки громко говорю: «Фу!» – и прохожу.
Ротвейлер оказывается позади меня. Сейчас бы побежать. Нельзя. Надо идти спокойно, размеренно и по-прежнему говорить: «Фу!» Так я и делаю. Пёс, видимо, обернулся, затылком чувствую его взгляд. Только не бежать. Только бы не поддаться страху, который вновь накатывается на меня.
«Фу, фу, фу…» – твержу эту команду, как заклинание, до самой деревни, а уж, дойдя до неё, срываюсь и бегу.
Редкие прохожие удивлённо таращатся на меня. Мне всё равно, я бегу и шепчу: «Фу, фу, фу…»
Вот и поликлиника. Прижалась к её стене. Глаза рыщут по сторонам – нет ли собаки?
Через несколько минут приходит старшая медсестра, открывает дверь поликлиники. Вхожу следом за ней. Во всём теле слабость, к горлу подкатывает тошнота.
– Вам плохо? – спрашивает медсестра.
– Нет, – мотаю головой, – спала плохо.
– Что, совсем плох? – это она о папе. Он был врачом в соседней больнице. Старшая медсестра знает его и знает, что у него рак. Она принимает от меня ампулы, дает новые. Я расписываюсь и ухожу под её напутствие:
– Всего хорошего, передайте папе привет.
– Передам, – голос мой дрожит, так же как и всё тело.
Дальше: автобус; дом, подъезд со смрадно-сладковатым запахом разлагающейся плоти; квартира папы, запах тут ещё насыщеннее и после свежего уличного вызывает удушье. Преодолеваю его, прислушиваюсь: спит – не спит.
Из комнаты слабый стон-крик:
 – Таня…
Сбрасываю пальто, сапоги, шапку.
– Я тут.
– Укол… Сделай укол.
Ввожу обманку. Морфий экономлю (положено три укола на три дня), а могла бы не экономить. Из трёх уколов успею сделать только один. Утром папы уже не будет.
Переживания, связанные со встречей с ротвейлером, отступят в будущее, когда утихнет боль утраты. Я буду внезапно вспоминать эту встречу, обмирать от ужаса, цепенеть, а после, когда морок пройдёт, испытаю нечто вроде гордости – надо же, подчинила себе злобного пса!
С годами чувство гордости будет ослабевать, и, наконец, настанет момент, это случится в Турции на безмятежном обласканном солнцем берегу Средиземного моря, когда я спрошу себя: «Почему ротвейлер пощадил меня?»
То ли команда «Фу!» и мой взгляд зародили в нём надежду вновь обрести хозяина? То ли он почуял тяжесть, лежавшую у меня на душе? То ли какой-то недуг снедал его, и ему хватило сил лишь на первый выплеск накопившейся в нём злобы? Или и то и другое вместе?
Ответа я не узнаю никогда. Одно уяснила доподлинно: воспоминания о моей встрече с ротвейлером теперь уже неразрывно связаны с чувством благодарности за сохранённую мне жизнь.