Гигиена навсегда

               
     Я был чумным богом гиганта Тафта, причащающим своими гниющими членами страждущих неофитов, взахлеб запивающих мясо моей прогорклой и вонючей кровью, стекающей с их подбородков неандертальцев на широкие шишковатые груди, поросшие жестким волосом, шерстью проклятого племени иудейского, метящего от века всякую двуногую тварь, в ком текла хоть капля богоизбранной лимфы, мутировавшей за тысячелетия до подобия хрустальной чистоты той самой ночи, когда многие вышли из домов и не вернулись обратно прежними, когда снизошла ясность на человека и возопил он в гневе на самого себя, ибо убивать было трудно, как трудно и тяжело рубить высокое дерево, рыть землю, хороня живых в теле Земли, привыкшей уже ко всему, и мой личный холокост увенчивался еще более личной эрекцией, когда еврейское горло приспешников феодального неонацизма хрустело под моей ногой, бездумно и походя давившей визжащие туловища всех этих свиней, скачущих, машущих руками с экранов, верещащих обезьянами из радиоприемников, толкающихся животами Сатановского и Кошкильды, мурчащих ягуаристыми голосами привыкших к пожиранию говна демонов, выпущенных из преисподней небрежностью сисястой Кати Стриженовой, всего лишь пукнувшей громче обычного в палатах Патриаршего дворца, где готовился праздничный ужин.
     - Давай, Ненилушка, - натужно скрипел шеей Сом, выворачивая пласт вологодского булемьтуя из колодца с кишащими на дне одноглазыми раками, импортированными из священных вод Ганга в обмен на продовольствие, - подбавь ушек - ту.
    Толстая краснорожая кухарка лишь кивала и стругала ржавым мачете уши добровольных добровольцев, бесконечной лентой уходящих через распахнутые настежь двери в тьму столицы. Они покорно и послушно подходили по одному к стряпухе, держали свои головы неестественно прямо, как сильно пьяные, и даже не вскрикивали, когда острое лезвие вмах отрубало их оттопыренные уши, падая на четвереньки они ползли в угол, где на бочке сидели мы с Бегемотом, и тут я их и причащал, впихивая свое тело в их раззявленные в беззвучном крике рты. Бегемот довольно хихикал, выкалывая лучинкой выпуклые глаза добровольцев и отправляя их пинком наружу, в руки санитаров, крутивших льняные веревочки, которыми удушались отдавшие на дело будущего пиршества бывшие люди, ставшие тоже богами. Богами уховертами, новой расой богов, превзошедшей могуществом и силой воли даже инфузорий и блох.
     - Не забудь ногти, - прикрикнул Бегемот на Ненилушку, запыхавшуюся с последним добровольцем, чьи уши были просто огромными, понадобилось по семь ударов на каждое, прежде чем они упали в кипящий яростью чан. - Экой ушастый, - удивился демон, подзывая добровольца, вгляделся в его лицо и не стал ослеплять, он и так был слепым с рождения, этот последний, и звали его Крючком, по Леониду Андрееву назвали так добровольца, Крючок, хотя и был он Добейегофедор. Славное имя и яркая биография, звезда полей и свет изгнания, субботний коржик и строчка Розенберга, все вместил в себя сначала просто Федор, но потом он стал дядей Федором, усыновив кота и собаку с птицей, а уж когда душил почтальона, то и получил по заслугам наименование Добейегофедор, что голосом Табакова неистово выкрикивал опасный и отчаянный кот, шипевший на подоконнике лютой злобой и патриотизмом. - Ногти давай.
     Ненилушка скинула огромные пропотевшие валенки и протянула к огню очага скрюченные пальцы ног, увенчанные чудовищными ногтями, пригнула лохматую голову и вгрызлась, откусывая по три дюйма зараз.
     - Ух, - заухал Кужегот Фенаминыч, шаманствующий воитель птицы гагары, влетая в кухню, - ух. Принес, принес шаман дары великие, - бормотал он, странной зыбкой пляской кружа вокруг чана. Развязал мешок и принялся швырять в пар дары. - А вот катаракта баушки Урганта и канифоль от гитары, а вот манда Машки Шараповой, вырванная плоскогубцами в ночь безлунную на перекрестке Кутузовского и Невского, а вот гной из ушей маленькой Машки Алехиной, - он посмотрел на Бегемота и объяснил, - она тогда отитом болела, ветрянкой и конской оспой, - снова запустил руку в мешок, - а вот ребусы сырые, а вот глупости щепоть безмерная, как носки Верзилова, но самое важное, - он сделал театральную паузу и торжествующе взревел, достав последний ингридиент, - шапочка Тима Рота из четырех комнат.
    - Сучий шаман, - удивилась Ненилушка, - знает свое дело, однако.
    Она мешала в чану оглоблей, выточенной зубами гномов, как из подпола поскреблись. Шаман распахнул узкий лаз, откуда слышался скрежет зубовный и запах розовых ботинок ребе Глеба Павловского, вгляделся и тонко вскрикнул, падая на пол. Вот тут я впервые и узрел Катю Стриженову, бесформенную жирную бабищу, вылезающую наверх, как огромная жаба. Вытаращенными натужно глазами, рачьими, как у них всех, она оглядела уползавшего на улицу шамана, мои ноги, болтавшиеся в воздухе, бивни демона и кирзовые сапожки щеголеватой Ненилушки, натужилась и неожиданно перднула. И мир померк перед нашими очами.
     - Очей очарованье, - мурлыкал Пушкин, отложив перо, наливая романеи и подзывая Вяземского. - Зырь, какая краля.
     Он ткнул под нос завитого приятеля миниатюру на слоновой кости с улыбающейся блондинкой.
     - Вот за ради ее я и начал  " Пир Додона ", - указал вальяжно Пушкин на разбросанные по секретеру мелко исписанные листы. - Жаль, что не по - датски. Хотя, - задумался он, - даже датские доги понимают русскую речь.
     Пушкин посмотрел на датского дога, лежавшего в углу, и неожиданно покрыл его матом, виртуозно и изощренно. Взял дуэльный пистолет и разнес псу голову одним прицельным выстрелом.
     - И зачем ? - спросил Вяземский, равнодушно рассматривая труп собаки.
     - Вспомнил Урганта и Розенберга, - объяснил Пушкин, выбрасывая в камин дорогие его сердцу портреты. Сел у стола, подумал недолго и запел.
     - Килл, килл, килл зе цунареф ...
     Ну, и так далее.