От звонка до звонка

Высшая мера по сроку - 15 лет. Так было при Советах. Уехав с Алтая, я 15 лет и один месяц репортёром провёл в Голодной степи на освоении песчаной пустыни.
НА ТРЕТЬЕМ десятке мною прожитых лет  здоровье  дало о себе знать. Нужны были операция и сухой жаркий  климат. Тёща моя, к счастью, ещё куча других родственников по линии жены как раз и проживали вокруг Ташкента. Законченная сволочь с фамилией Висторопский командовала  той районной газетой «Жетысай», в которую пригласил меня  ничего не значивший редактор Айдарбеков.
Выходившая на двух языках, газета полностью была подмята под «шкурные»  нужды Висторопского, коррумпирована и больше напоминала синагогу, нежели советское партийное издание. По понятным причинам я не мог оставаться в роли презираемого русского,  да ещё с дипломом языковеда и  реальными шансами выдавить Мойшу с насиженного места.
 В областном  штабе гражданской обороны в ту пору освободилась капитанская должность заместителя начальника по боевой подготовке. Если точно, то мне, вольнонаёмному, доверили  межрайонные курсы ГО, где  обучали мы всех: от рядовых бойцов спасательных формирований до начальников штабов крупнейших предприятий, организаций, строек.
Первый «портрет», который достоин памяти тех лет, был Николай Кондратьев. Четверть века этот боевой офицер прослужил в войсках и не пожелал оставить службу даже после операции на желудке.
Носил Николай Кондратьевич крохотный чемоданчик со смешным названием «балетка», хихикал, когда открывал его прямо на переменах и пил свой по графику положенный кефир с малюсенькой булочкой.
Хирурги военного госпиталя практически не оставили желудка подполковнику Кондратьеву: такова была его онкология. Но я ещё несколько лет дивился стойкости бойца, его задору и оптимизму. Мой командир был способен запомнить разом две дюжины анекдотов и выложить до полусотни своих за одну десятиминутку между уроками.
Считаю, кондратьевский оптимизм подсознательно выручил и меня в 1972 году. Передо мною с «моим» же диагнозом из операционной  Ташкентской клиники грудной хирургии ногами вперёд вынесли в октябре нескольких мужиков  нашей общей палаты в 14 коек.
Юрий Александрович Евстигнеев в том году не дал статистике клиники ни одного «летального исхода» при операции. Этот гигант - лечащий врач - по утрам присаживался на мою кровать  с панцирной сеткой, и мы оба с ним оказывались почти на полу. Я глядел на руки доктора с огромными, толстыми, рыжеволосыми пальцами и представлял (каюсь!), как этими руками он без кувалды забивает скот…
Эти же руки, как оказалось, после наркоза  спасали меня от запущенной бронхоэктатической болезни. «Ювелирной работе» мастер-хирург Евстигнеев  учился у академика Васита Вахидова, который  руководил всей Ташкентской клиникой грудной хирургии в ту пору и чьё имя теперь носит прославленная здравница.
Клиники Тель-Авива сегодня за операцию, подобную моей, берутся охотно и даже зазывают к себе  пациентов со всего мира. 3-4 тысячи долларов консультация. И ещё на 5-7  «штук баксов» потянет сама операция с полным пансионом. Я сейчас приведу в пример свои затраты, и читатель поймёт, почему не вытравливается из меня «советский дух».
***
Примерно через месяц в положенный день контроля я прибыл в клинику для осмотра. В «сидорке» были бутылка армянского коньяку, поллитровочка «Посольской», шампанское,  пара плиток шоколада и взятые за углом с пылу с жару узбекские лепёшки. «Авоську» мою в ординаторской принял лично Васит Вахидов, кивнул сестре-хозяйке, чтобы унесла к нему в кабинет, где просторнее, да чайку заварила. Несколько минут научный руководитель и хирург меня «допрашивали», осматривали шов под левой лопаткой, прослушивали.
- Молодец, -  сказали в один голос.
А потом я присутствовал, участвовал в коллективном застолье медработников. Операционное утро в клинике закончилось давно, консультации, летучки завершились тоже. Академик подливал няньке с квадратной фигурой шампанское; шустрая, черноглазая сестра-хозяйка пригубила с моим хирургом по рюмке коньяку; медсёстры, анестезиолог, лаборантки предпочли  водку… 
 И представьте, друзья мои,  чувствовал,  видел, что этим людям я (как бывший пациент) интересен. И ещё понимал: не зажрались эти медики, искренне рады они банальному (в полсотни «тогдашних» рублей на всю компанию) угощению. Такой была советская медицина! Нужен ли комментарий к фактам современного медобслуживания в демократической нашей России?
 В «СЫРДАРЬИНСКУЮ ПРАВДУ», партийную газету одноимённой области Узбекистана,  был приглашён официально. Работал я  в ту пору по-прежнему  в системе гражданской обороны и «пописывал» в газету строго по службе: для отчёта перед своим начальством и штабниками республиканской  ГО. Редактор «Сырдарьинки» заметил, что умею говорить о скучнейших командно-штабных учениях как о живом, увлекательном  и сложном деле.
Явился для беседы к редактору Тимофееву по его просьбе. Сунулся в кабинет, а там Николай Фёдорович  по телефону ругается с кем-то на узбекском языке. По кивку хозяина  вошёл и присел я у самой двери. Хозяин кабинета свой затянувшийся диалог завершил вполне понятным русским матом. Скомандовал присесть поближе.
 Как у попа на исповеди сказал я, что журналистику знаю, люблю, но через баталии с заместителем редактора  Карповым прибыл  в Узбекистан под крыло тёщи с «выговорешником» по службе.
- Херня, - сказал редактор. – Знавал я людей, отсидевших даже в тюрьме и не раз награждённых позднее за честный труд. Выговор забыть! С обкомом, с начальником штаба ГО я договорюсь о переводе. Ты только пиши столь же борзо и забавно, как умеешь. По языку, вижу, готовый фельетонист, а у нас даже в масштабе республики такой жанр забытым стал.
Первые фельетоны готовить учил меня лично редактор. И если честно, то именно он тоже среди первых, озвучил мне  идею всегдашнего хранения «кукиша» в кармане. В публикуемом фельетоне, говорил он,  не показывай больше четверти досье, как океан не показывает всего айсберга. Когда  герой прочтёт материал да возмутится, да пожалуется, вот тогда и выкатывай остальное: «Вот фиг ты угадал, поганец! Смотри, что ещё за тобой дурного и подлого водится!» Впрочем, рекомендовал мой наставник и дальше хранить в тайне самые «убойные» документы и факты. Всю комбинацию из трёх пальцев показывать не следует вплоть до  суда, каким обычно грозят герои фельетонов.
Вместе гордился Николай Фёдорович, что газета выигрывала все тяжбы в судах по искам героев моих фельетонов. Стаж совместной работы, к сожалению, оказался невеликим. Нашего редактора власть призвала в столицу для руководства главной партийной газетой ЦК КП Узбекистана и Совмина - «Правда Востока». Там, в столице республики, и завершил мирской путь мой добрый наставник.
С ЗИНОВИЕМ Фотиевичем  Рыбаком, ташкентским евреем, косившем под «хохла»,  связывали меня и вполне дружеские отношения. Начитанность и житейская мудрость этого редактора  компенсировали ему недостаток общего образования. Природный юмор помог создать около десятка сборников сатирических рассказов и фельетонов.
Писатель с ориентацией сатирика сразу меня вычислил по газетным подшивкам, связь наша стала в «Сырдарьинской правде»  короче служебной. Завершили стройность возникшего альянса интересов мои знания местного узбекского наречия, обоюдная любовь к восточной кухне и уважение  питейных традиций.
Легко, как его предшественник Тимофеев, Зиновий Рыбак согласился принять в редакцию моего опального друга Валерку Воробьёва, который схлопотал  по службе партийный выговор «за аморалку», и ему уже ничего не светило в карьере на Алтае. В советское время это был поступок! Неугодных журналистов власть гноила, как могла…
Вообще-то, Рыбак всегда  был по-жидовски «сам себе на уме». К нам, своим сотрудникам, на коллективную пьянку не напрашивался: знал, что пригласим. Соглашался не сразу и всегда с одним условием: придёт  обязательно с Севой, сыночком своим, которого некому доверить. Севастьян – это мальчик, оболтус  годами под три десятка и массой тела под сто тридцать кило. Толстозадый сынок пил всего один раз, и папа всякий день заявлял собранию, что больше гранёного  стакана Севе  нельзя. Зато до нашей третьей рюмки молчаливый «малыш» общую столешницу делал стерильной. И сразу заботливый папа спешил увести его домой, потому что «Севе надо ещё работать, надо-таки  заканчивать диссертацию»…
Недоделанный учёный отпрыск  уходил в отцовском сопровождении, а мы шарили  по своим  карманам, чтобы скинуться на закусь и добавить «пойла». Сценарий журналистских  веселух всякий раз повторялся, и потому стали мы провиант с алкоголем загодя делить на части. Из этих двух только первая декларировалась начальству.
Всё надеялись, хоть раз откажется редактор Рыбак в конце недели посидеть с нами в чайхане. Фиг вам! Может, сынок с мамой дома посидит? Снова фигушки!
 Мы знаем, кто командовал парадом, как знали и коммунистическую «обслугу». Партийная пресса называлась красиво: «инструментом» влияния на массы…
Фактически она всегда была и остаётся гандоном! Мы, журналисты, по сути во все времена обслуживали правителей, не давая им зачать и потом разрешиться от бремени  народного презрения или недовольства.
Ежели власть вдруг менялась, менялся только «презерватив». Население использовалось новой властью, а проституированная пресса часто даже не менялась в лицах исполнителей. Просто давно знакомые продажные борзописцы набрасывались на новые мишени, гноили  прежних своих хозяев.
 Спайка, смычка, сотрудничество (или сговор?!)  вождей с журналистами происходил -  читатель сам определит. Одно очевидно: власть четвёртая никогда де-факто властью не являлась. СМИ – только средство. Цепной пёс. Сильное издание – рвёт и мечет.  Слабое – тявкает.
Такая же сучка - и пресса независимая.   Только брешет она из подворотни и кусает предательски, гнусно. Журналисты, аналитики, репортёры, телеведущие всех «цветов» и изданий схожи только в одном: в дифирамбах. Каждый Кукух свою Петушку восхваляет старательно и возносит к небесам  ровно до поры… свержения властителя.
Интересно, по-своему мудро строил редактор Рыбак отношения с властью. С куратором из отдела пропаганды совместно назначали «цель». Это был обычно неугодный обкому, облисполкому надоевший чиновник или хозяйственник. На очередной редакционной летучке-планёрке, ближе к концу заседания, шеф особым образом вальяжно потягивался в кресле и молвил: «Что-то скучно живём, ребята!.. Что-то давно мы не спускали с цепи Харитона Крапиву. Есть у меня тут адресочек, есть письмецо от читателя… Ты, Саша, останься. Всем спасибо. Свободны!»
Харитон Крапива (это я) получал задание по полной программе. Остроты и достоверности в фельетоне должно было хватить на два уровня разборок в обкоме: на партийный выговор либо на «вынос тела», т.е. - из партии долой и с работы. Степени наказания зависели от самого «клиента» - насколько сильно досаждал он обкому или конкретному партийному функционеру, что в нашем случае  одно и то же.
Догадываетесь, с какими бессовестными, бараньими глазами я знакомился с «жертвой»? Изучал документы, беседовал, опрашивал окружение, врал на взволнованные вопросы «героя» о том, что готовится, кто «настучал»? Свою новую «дулю» в кармане держал до самой публикации фельетона.
Получив по шапке от газеты, обиженный герой бежал в обком, а там ему выкатывали свою «фигу с маслом»: газета выступила! «Извини, мы обязаны принять меры!» И меры принимались как раз те, о которых наперёд знали «трое в правительственной лодке», не считая собаки-Пырьева.
В целом, доложу я вам, мой редакционный шеф этой узбекской поры был вполне хитрым и, значит, мудрым. Зиновий  Рыбак о себе с юмором говорил, что закончил четыре класса и пятый коридор. Правильно говорил: знаков препинания за всю жизнь толком расставлять не научился. Но имел в 70-х годах уже около десятка книг общим тиражом до полумиллиона экземпляров. Первый секретарь ЦК КПУз Шараф Рашидов однажды лично  написал к его  опусам вступительное слово.
С кончиной Шарафа закатилась «Звезда Востока», толстый журнал, которым руководил Зиновий Рыбак: затравили редактора анонимщики. Так объявился в Голодностепье опальный писатель. Доверили ему областную газету «Сырдарьинская правда».
Представлял нам нового редактора зав. отделом пропаганды и агитации обкома партии Берикбаев. Помню, Зиновий остановился перед дверью своего нового кабинета.  Пыльный след от таблички с фамилией предшественника соседствовал с распорядком приёма посетителей. Уставился новый шеф в эту «наследную» грамоту, обернулся к партийному бонзе: «Это мой кабинет?» Тот утвердительно кивнул.
Одно движение – и «график приёма» грохнулся на паркет.
– У журналиста рабочий день начинается, когда он с постели ноги в шлёпанцы опускает. Силы кончились – отбой, - сказал Рыбак.
Эта была формула для всех. Кто пытался регламентировать встречи с читателями, вскоре нашли себе новую работу…
Шлейф «баловня судьбы» и верноподданного «царя зверей» (так злые языки Рашидова называли) ещё долго тянулся за нашим редактором. Доносительство цвело махровым цветом. Наученный горьким опытом бывший, но опальный член ЦК Компартии Узбекистана Рыбак вдруг примерно через год стал совершенно неинтересен правящей элите как объект разбирательств и «пропесочиваний».
Зиновий Рыбак извёл стукачей незатейливым методом,  которым и сам я не раз пользовался для вычисления собственных недоброжелателей.
Друг мой по жизни и наставник по службе в приватной беседе рассказывал, какая сексапильная секретарша ему досталась от прежнего редактора. Это – он мне. Заместителю Макаренко раскрыл «тайну», как с главбухом они умыкнули из редакционной казны сумму, сопоставимую с месячной зарплатой всей пишущей братии. Ответственному секретарю Жилкину за рюмкой армянского коньяка Рыбак признался, что такого «пойла» директор винзавода завёз ему двадцать ящиков и назвал дату поставки тонны сухого вина в редакторский подвал.
Всякая порочащая честь партийца, руководителя, идеолога информация была чистой «туфтой». Компромат на себя щедро сеял Зиновий, называл каждую порцию «компры» «меченым атомом» и делал лишь памятки себе: кому, о чём набрехал.
Потом, естественно, вызывали шефа в обком. Секретарь по идеологии или тот же Берикбаев говорил, что есть «телега». А Рыбак отвечал: «Знаю. Написана после такого-то числа, повествует о том-то, том-то. Письмо без подписи. Звоните Анатолию Мурашкину, моему зав. отделом. Я его так на вшивость проверял. Время беседы с ним, место и обстоятельства назову». Не успевал Рыбак до редакции доехать, а в приёмной на столе секретаря уже лежало заявление на увольнение от Мурашкина. Толик был не один. Ещё пять или шесть анонимщиков прокололись на «меченых атомах» - штучной, адресной, компрометирующей дезинформации от самой потенциальной жертвы.
Так в конторе кончилась практика стукачества. И  обкомовские функционеры доносы из редакции стали складывать под сукно. Звонят Рыбаку: телега, мол, новая!
– Знаю, - отвечает, – о чем там написано? Ах, про коньяк? Тогда – к Жилкину.
      С приходом Зиновия оживился Гершл Плетинский. Ташкентская агентура подсказала, что кровь у него наполовину родственная с редакторской. Привёл Гершл Зеликович к Рыбаку в кабинет соплеменника с протекцией на вакансию в своём отделе культуры.
Зиновий Фотиевич прямо в присутствии протеже изрек: «Гена (так Плетинского мы для удобства звали), я еврей только наполовину. Этого мало. С тобой нас полтора. Этого уже много. А два с половиной жида в одной конторе – таки гадюшник получится!»
     Мудрый хохол-полукровка не дал повода для жалобы о необоснованном отказе в трудоустройстве. К вечеру того же дня место в отделе культуры заняла Елена Ким, выпускница журфака МГУ. Был у неё единственный недостаток: талант не по чину и масштабу издания. Через два года забрали умницу-деваху «старшие братья» из республиканской «Правды Востока». За Ленкой рыпнулся было в столицу и сам Гершл по протекции своей  бывшей подчинённой. Но свезло ему даже больше. Страна приоткрыла занавес, и наш семит с партбилетом улизнул в Тель-Авив, показав фигу и Советской власти, и родной Коммунистической партии. Газета чуть не осиротела. Пол-еврея-то - всего ничего получается. Выручил Григорий Давыдович Куськин, невыездной по убеждению, вполне толковый журналюга с душою нараспашку и прозванный за это среди своих соплеменников «выкрестом».
С печалью говорю о редакторе. Его как раз не уберегли мы: обком помог «уйти» на пенсию. Но это было потом, позднее.
А в 1979 году по лимиту и очереди выпал на мою долю «ушастый» «Запорожец». Ещё когда обмывали, Рыбак сказал: «Саня, мне теперь нет нужды водителя чуть свет поднимать. Заезжай за мной по утрам». Легко сказать, «заезжай». Жил редактор в ту пору ещё на даче обкома. Мне всё равно по пути. Но именно по утрам на даче собирался «бомонд» на завтраки: секретари обкома, председатель облисполкома с заместителями. Нечто вроде планёрки получалось. И шеф обычно там присутствовал уже одетым в своём номере-люкс.
Обычно у дачного шлагбаума я спешивался, доходил до милицейской будки, редакционные «корочки» предъявлял. Вдруг однажды вижу ворота настежь. И «прометаю»  внутрь прямо к главному корпусу. Вахта «зеванула», и здесь никто ухом не повёл! Сели областные лидеры в свои «Волги». Увязался и мой «ушастый» за эскортом в центр города.
Еду и смеюсь: «Вот прикиньте, Зиновий Фотиевич, проскочил бы вместо меня злоумышленник с  «калашом». Весь генералитет одной очередью уложить сумел бы!»
Рыбак философски заметил: «Кому они на хрен нужны?!» Глянул я на своего седока – писателя, редактора, члена бюро обкома партии – делаными глазами кагэбэшника. А Зиновий улыбается: «Ты же, Саша, не вчера родился. Думай! Промышленность ни к черту. План по хлопку область третий год проваливает: ватные матрасы сдают дехкане (крестьяне-узб.), чтобы директора совхозов партбилеты сохранили. Освоение новых земель застопорено. Строительство только на бумаге… 
А ты об охране! Таких талантливых очковтирателей и бездельников выгодно охранять только врагу. Перестреляешь этих – вдруг, работящие придут? Вдруг с бардаком бороться станут? Не-е-т.  Врагу такие нужны. Они – союзники. В других областях, может, кто и стрельнет. А наших не тронут…».
Не ищу параллелей во времени. То какого-то Чубайса едва не «замочили», то на самого главу государства охотники объявились, то военного министра  вражеский самолёт чуть крылом не зацепил… Охрана персон теперь норма. Вижу, как тесно и заботливо обступают «тела» их хранители.
Кто, кого, от кого охраняет? Не отвечу определённо. Был бы жив друг мой, мудрый Зиновий, нашёл бы ответ.
В САМОМ начале работы с редактором Бабиным условились не прекращать давней мальчишеской традиции: по пятницам собираться в ошхоне. Заведено и свято выполнялось правило заказывать плов (по-узбекски «ош») на шестерых: редактор, его зам, четверо заведующих отделами, и один случайный гость, который всегда находился. Леонид Винарьевич пил самую малость, и потому «укладывался» дежурный устроитель обычно в сотню «деревянных».
В полтора месяца раз получалось по сотне от семейного бюджета не так уж и обременительно. Зато шесть или даже семь пятниц от платежей был свободен всякий ранее крупно потратившийся.
Мальчишники был великолепны! Кому-то за газетный ляп в понедельник светило взыскание, но пятничный день всегда был отдушиной, хоть и напоминал планёрку. В ходе коллективного застолья рождались иногда весьма важные проекты, и в этом тоже была своя прелесть.
Оптом и в розницу «продавались» лучшие анекдоты сезона, мальчишеские тайны и даже тайны вполне государственные. Ещё в 1985 году после одного из совещаний в ЦК Компартии Узбекистана и закрытого заседания бюро Сырдарьинского обкома партии редактор «шепнул» всему нашему застолью: «Ребята, по возможности   берите жопу в горсть и смывайтесь подальше отсюда. Турков-месхитинцев уже бьют. Мы с вами - на очереди!» Так кореец Виталий Магай, татарин Рифат Джапаров, еврей Гершл Плетинский и трое русских «старших братьев» получили негласное предупреждение о том, что великому единению народов где-то в верхах   Советского Союза уже исторический конец положили...
«Счёт» был открыт уже к исходу года. Против всяких правил среди недели Леонид Винарьевич обошёл всех нас, «сотрапезников», и сообщил, что сбор в ошхоне по времени как всегда, но он лично вне очереди стол накрывает. Это были «поминки». Уходил из журналистики, из газеты, из членов обкома, из партии наш редактор. Он давно стоял поперёк горла у партийных функционеров как человек неуправляемый в вопросах традиционного сватовства, кумовства, прямого родства. А тут подвернулся великолепный случай! Редактор областной партийной газеты, признанный трезвенник, на заседание бюро обкома явился с… перегаром после вчерашней пьянки! Половина, извиняюсь, членов этого самого бюро не просыхая «квасили», но русский в бюро был один. И горбачёвский Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом попал на благодатную почву ненависти к северным питейным традициям.
Пришло время «сматывать удочки». Подавший заявление на увольнение, я в тот же день был вызван в обком, хотя, замечу, был беспартийным. Главный идеолог Берикбаев (идиолухом мы его называли) сказал, что испортит биографию, если уйду: евреи и прочие русскоязычные уже смылись к тому времени. Я согласно кивнул, упрятав свою «дулю» для Берикбаева в карман поглубже. Попросил только у него хотя бы неделю отгула. Вечером того же дня я уже летел в Москву, зная, что ждёт меня Тульская студия телевидения. В здешнем обкоме с понятием отнеслись к моим проблемам, когда я заявил об угрозах узбекского партийного босса. Володя Волков, партийный секретарь Тульской студии телевидения, отзвонил в Узбекистан и сказал Берикбаеву: «Не утруждайте себя угрозами. По-хорошему высылайте трудовую книжку Пырьева, он у нас уже в штате числится». Через два дня директор студии Илья  Казаков прочёл мой первый сценарий. На третий день я озвучивал программу новостей в прямом эфире.