Прогулки в пещерах памяти. часть 7

«Хорошо идти за мыслью
и думать в тишине
ночного одиночества".

Сейчас за моим окном ночь. Свет в рязанской квартире на улице Фирсова погашен.
Высоко, над тёмными контурами берёз, мягко светит полная луна.
Внизу, по земле, от деревьев тянутся длинные тени.
В открытую настежь форточку вливается майская ночная прохлада.
Всё вокруг спит, всё притихло, лишь издалека, со стороны заливных лугов приокской поймы, слабый ветерок приносит голоса счастливых лягушек.
Мой милый май!
И дышится, и чувствуется как-то по особенному.
Хочется ещё долго сидеть у окна, задержав в голове лишь одну кроткую фразу:
«Хорошо-то как!»
И больше ничего.
И больше ни гу-гу.
Всё спит.
Всё притихло.

Что же было дальше в моих «Прогулках…»?
Недолго прожили мы в Пятигорске большой патриархальной семьёй.
Почти в одночасье наше  семейное гнездо наполовину опус¬тело.
Началось всё с того, что судьба занесла Аркадия /брат Пантелея Ивановича/ на территорию Западной Украины.
Там, в небольшом городке с названием Вижница, Аркадий стал работать заведующим большой автоколонны в одном из крупных леспромхозов.
Его тяжёлые грузовые машины (ЗИС-5 и Студебеккеры)вывозили из предгорий Карпат строительный лес и подавали его к железнодорожным эшелонам для отправки на восток, где после войны было бурное восстановление всего разрушенного и сожжённого за войну.

 Аркадию и его жене Наде понравилось жить и работать в тех краях, и они настойчиво приглашали наших /Олю, Мишу и Лялю/ переехать на житьё в Вижницу, обещая свою протекцию и помощь в трудоустройстве.

Первым из Пятигорска  в Карпаты выехал Миша и стал работать шофёром у Аркадия в автоколонне.
За ним  «шукать свою долю» поехала и Оля, которую устроили на работу бухгалтером леспромхоза.
А вслед за ними вые¬хала и Ляля.
Её устроили бухгалтером на районную  ликероводочную базу.
Осталось нас в нашем доме четверо:
 дедушка с бабушкой
 и я с мамой.

Пока в жизни нашей семьи происходили эти перемены, незаметно минул первый год жизни на новом месте, в новом городе.
В четвёртый класс я ходил в школу уже с утра.
 Вставал я утром самостоятельно и легко, приходил в себя быстро,
 во всём теле чувствовал подъём и свежесть, в душе приподнятость в ожидании новых радостей –неизвестных пока, но наверняка хороших; в школу летел на крыльях.
Осенью и весной после школьных занятий я возвращался домой не сразу.
Большой компанией одноклассников  мы уходили на привольные берега нашего Подкумка.
Здесь мы, разбившись на группы, играли в лапту,
 в "альчики", «в жошку» (ножной волан), в "домики" и в  футбол.
Мячей в продаже в те годы  не было и в помине.
Обычно его заменяла старая зимняя ушанка, набитая тряпьём, завязанная и прошитая тонкой проволокой.
Этими играми мы увлекались настолько, что забывали про всё на свете: про еду, про домашние дела, про школьные домашние задания, про родительский нагоняй.
По домам расходились взмыленные, грязные, голодные, но с большим желанием поскорее дождаться следующего дня.
Ели наскоро, торопясь ещё засветло приступить к выполнению школьных заданий, так как электрического освещения в то время в нашем посёлке ещё не было.
С наступлением темноты на нашей кухне зажигалась единственная керосиновая лампа.
Вокруг неё собиралась вся семья, каждый со своим делом:
 бабушка вязала, дедушка вытягивал вязальные нитки или расчёсывал шерсть на "ланарце" (специальное самодельное приспособление с двумя рядами длинных игл),
 а я,забравшись с ногами на широкий табурет, чтобы быть ближе к свету, запоем читал книги.
Если у дедушки и у бабушки их вечерние дела могли меняться, то мои оставались без изменений - я читал книги.
Своих книг в нашем доме не было, но зато на середине пути между домом и школой находилось здание Поссовета /поселковая власть/, при котором работала небольшая библиотека.
 Туда я и повадился ходить за книгами.
Поссовет был единственным на весь посёлок очагом культуры тех лет.
По вечерам там читали лекции для населения с обязательными концертами художественной самодеятельности,
по воскресеньям устраивали для молодёжи танцы под патефон и баян, а в угловой комнате стояла даже штанга, и лежали две пудовые гири.
Все мероприятия проводились при свете трёх керосиновых ламп.
Библиотека работала в дневные часы,  и я, возвращаясь домой с Подкумка, заходил туда и, взяв новую книгу, мчался к своему дому в радостном ожидании вечернего чтения.
Читал я запоем, взахлеб и сумбурно, торопясь и пропуская описания природы, длинные авторские рассуждения, выхватывая лишь основную нить повествования и прямую речь.
Все эти потери в некоторой степени восполнялись тем, что вокруг основного сюжета моё воображение само рисовало картины событий, места, где происходили действия и внешние образы литературных героев.
Данная работа воображения сопровождалась  большими внутренними переживаниями: то и дело замирает сердце, учащается дыхание, и строчки начинают расплываться перед глазами,  чтение на время прекращается, чтобы пережить или радость, или восторг, или страх.
В тот год я читал произведения Аркадия Гайдара, такие, как
 "Дальние страны",
 "РВС",
 "Судьба барабанщика",
 "Тимур и его ко¬манда", и не мог оторваться от этого чтения.

Ёрзая на своей скамье, при свете керосиновой лампы, я переживал бурные страсти, смешанные из ожиданий и страха, радости и досады, гордости и стыда.
В один вечер моя бедная душа откликалась на то, что переживали герои прочитанных книг недели и месяцы.
Усмотрев мою страсть к чтению, дедушка достал где-то вторую лампу, купил в керосиновой лавке дополнительную канистру керосина и перевёл меня с моими вечерними занятиями  из кухни в комнату.

Теперь ничто уже не могло отвлекать меня от чтения - ни посторонние разговоры, ни постоянные хождения, ни вечерние посетители.

Счастливые это были вечера.
Книги уносили меня в прошедшие времена, в новые, незнакомые места, где кипели страсти, где жили и действовали живые для меня люди, где сталкивались характеры и решались людские судьбы.
Я был ещё мал, а книги вводили меня в мир больших переживаний.

Литература делала своё главное дело.
 Она, объединяя в себе почти все школьные предметы воедино, обучала
 и истории, и географии,и русскому языку, и биологии, и этике,
и всему тому, из чего складывается познание жизни, обучая всему этому через высокий накал чувств и через живую заинтересованность.

«Белеет парус одинокий» Валентина Катаева – и я уже надолго пере¬селяюсь в самое начало XX века.
Непохожая обстановка, другая жизнь, другие люди, а переживания всё те же.

«Стожары» Алексея Мусатова о жизни и труде деревенских ребят в годы войны, по времени мне ближе, но обстановка для меня всё равно непохожая, и жизнь совсем другая, а переживания одни и те же.
Сборник рассказов Леонида Соболева «Морская душа» совершенно увлёк меня героической морской романтикой.
 Я долго потом, оставаясь один в комнате, "ходил" в ночную разведку,
"брал языка", забрасы¬вал гранатами неприятельский штаб, или, израненный, истекающий кровью, гордо умирал, но не сдавался.
На всю жизнь запомнил я необыкновенные слова о силе и стойкости "морского характера":

"Один моряк - моряк; два моряка - взвод;
три моряка - рота; четыре - батальон".

Другим моим увлечением  в тот период становилась музыка.
Я пока ещё сам не открывал крышку нашего патефона, но музыка целыми днями лилась из репродуктора, который висел у нас на кухне.
По праздникам громко пели в каждом доме и в каждом дворе.
 Воскресными ночами почти на каждой улице пели девчата.
Я начал вслушиваться в музыкальные мелодии и выделять те, от которых по телу до самого сердца катилась теплая волна, а вся спина и руки покрывались мурашками, от которых что-то сжималось внутри, и хотелось, чтобы это тянулось долго.
Слова старых песен были просты и понятны, и от частого звучания навечно западали в памяти.
Снова замерло всё до рассвета.
Дверь не скрипнет,
Не вспыхнет огонь.
Только слышно - на улице где-то
Одинокая бродит гармонь.

Слушаешь заворожено, и лирическая картина летнего вечера уже не отпускает тебя.

Расцвела сирень- черёмуха в саду
На моё несчастье, на мою беду.
Я в саду хожу-хожу
Да на цветы гляжу-гляжу,
Но в цветах никак-никак
Я милой не найду.

И музыкальные переливы уводят в весенний сад с его дурманящими запахами буйного цветения,чистого звёздного неба и лунной дорожкой на молодой траве.

Почти постоянно я был наполнен радостью от той жизни,
в которой есть книги,в которой есть музыка, в которой можно мечтать и ждать.

Откроешь утром глаза -  и сразу яркий свет в окнах.
Это дедушка успел открыть ставни на улице.
Пошаришь рукой под подушкой, а там яблоко.  Это дедушка уже успел положить мне утренний гостинец.
Прислушаешься -  вот он, знакомый шорох за моей головой.
Это дедушка на коленках ползёт к моей койке, чтобы неожиданно меня расцеловать.
Я вскакиваю ему навстречу, обнимаю его голову, целую в щетинистую щёку, в усы щёточкой  и слышу над своим ухом набор ласковых греческих слов.
Пулей вылетаю из дверей нашего домика, бегу по садовой дорожке и резко замираю у старой яблони, на вершине которой лицом на восток висит зелёный скворечник.
На его жердочке, подрагивая крылышками от напряжённого восторга, вытянув маленькую головку в сторону яркого утреннего луча, распевает гимн новому дню наш чёрный в крапинку скворушка.

И сердце сильно так в груди
Стучит, как будто ждёт чего-то,
Как будто счастье впереди...

Таким запомнилось мне это время.

Большую часть лета 1950 года я провёл в городском пионерском лагере, расположенном у подножья горы Машук.
Главным достоинством этого лагеря было то, что мы совершали ежедневные пешие экскурсии.
Ходили мы по городу отрядным строем с горном и барабаном, да ещё обязательной бодрой песней.

Протрубили трубачи тревогу –
Всем по форме к бою снаряжён,
Собирался в дальнюю дорогу
Комсомольский сводный батальон.

В то лето, благодаря таким экскурсиям, я хорошо изучил центр города и санаторно-курортную зону, где до этого никогда не бывал.
Мы проводили дни в Центральном парке культуры и отдыха (ЦПКиО) и курортном парке "Цветник";были у зна¬менитого "Орла" на Горячей горе;забирались по "козьей" тропе к Эоловой арфе;ходили на далёкий "Провал";в домик-музей Михаила Юрьевича Лермонтова и на место его ранней гибели во время дуэли с Мартыновым;по крутым и сыпучим дорожкам подбирались вплотную к громадному портрету Владимира Ильича Ленина, который был нарисован масляными красками на одной из крупных скал Машука;
пили холодный нарзан Красноармейских источников, вытекающий прямо из горы;
смотрели детские спектакли в здании театра оперетты, который занимал большое и красивое здание, где, по преданию, жила когда-то лермонтовская "княжна Мери",
  и художественные фильмы в кинотеатре "Родина" на улице имени Сакко и Ванцетти.

В самом лагере мы разучивали и пели песни под аккордеон,декламировали стихи и басни, рассказывали вечерами сказки,  сидели ночью  у костра, бегали и прыгали на спортивной площадке и играли в футбол настоящим мячом.

Лагерная жизнь мне понравилась, но и дома я жил тоже интересной жизнью.

Какая это удача, в детском возрасте, иметь перед тем домом, в котором ты живёшь, не проезжую улицу с постоянным движением транспорта, а мягкую зелёную травянистую поляну.
Но для этого ты  должен жить  не в городе.
Твой дом должен находиться или на городской окраине, или в деревенской местности.
А ещё лучше, если   дом твой будет стоять в каком-нибудь тупичке, в который можно войти и выйти только в одну сторону.
С этим мне в моём детстве повезло.
С девятилетнего возраста, в самый разгар активных детских игр большой уличной ватагой,  я жил именно в таком доме, который стоял именно в таком тупичке.
Большая зелёная травянистая поляна разделяла  чётную и нечётную стороны нашего тупичка.
Вся она по  вечерам становилась  местом нашего общего  сбора, нашим стадионом, нашим театром, дискуссионным клубом - куда меня и  всех моих друзей тянуло неудержимо.
Днями  мы проводили время на реке Подкумок, скрываясь там от испепеляющей южной жары в зарослях ивняка  или в прохладной, быстро бегущей  воде нашей речки.
А когда приходили сумерки  и вечерние ветерки приносили с берегов  Подкумка долгожданную вечернюю прохладу, наша мальчишеская ватага   собиралась на поляне между нашими домами.
Наши дворы по обе стороны тупичка были отгорожены от нас заборами.
Окна наших домов к этому часу были уже плотно закрыты ставнями.
На обязательных лавочках перед каждым домом уже никто не сидел.
Поздно.
И выходило так, что нас никто не мог наблюдать.
Мы были одни.
Под нами была мягкая трава.
Над нами тёмное небо, мерцающие звёзды, тусклая,  в плотной среде дневных испарений, луна  и привычные уже  звуки наступающей ночи.
У нас не было никакого плана.
Никто из нас не делал заявок на особую роль  – роль главаря, роль атамана от которого идут все команды.
Все мы были равны во многом: в возрасте,в силе,в наших характерах и в наших детских интересах.
Не было напряжения, каждый  волен был  быть самим собой.
Поэтому все шли за тем, кто в данный момент предлагал приемлемое для всех занятие.
Мы катались, лёжа в вытянутом состоянии на  траве, из одного конца поляны до другого   наперегонки.
Мы ходили «гусиным шагом» и считали, кто сделает больше кругов вокруг нашей поляны.
Мы прыгали «лягушкой» от одного конца поляны до другого.
Мы бегали, догоняя друг  друга, играя в «салочки».
Мы устраивали соревнования по борьбе  или занимались элементами акробатики.
Мы устраивали  « рыцарские турнирные бои  на лошадях», когда один был лошадью, а другой всадником.
Выдумкам нашим не было конца.
Но это была всегда первая часть наших забав.
Уставшие и довольные, мы, в конце концов, собирались  в тесный кружок на самой середине поляны, освещённой светом луны.
Вокруг  нас тёмные силуэты  наших маленьких, приземистых домишек; заборов, из-за которых свешиваются  ветви тутовых деревьев; длинные тени от стволов белых акаций перед каждым  окном.
И вот тут начинался Театр Сказки, Рассказа, Фантазии,  Мечты, Художественного фильма, Байки или Анекдота.
Тихо над поляной… Один говорит, стараясь придать своему голосу больше выразительности, а все молча слушают переживая.
Ничто не мешает и не отвлекает, кроме дальних звуков нежной песни, которая долетает с крутого берега близкой от нас реки.

Где ж ты, мой сад,
Вешняя краса?
Где же ты, подружка,
Яблонька моя?
Я знаю, родная,
Ты ждёшь меня, хорошая моя.

Эту идиллию  сменяет шумное обсуждение только что услышанного: вопросы, выводы, предположения, согласие или несогласие.
Затем снова всё смолкает.
Другой голос ведёт уже  своё повествование.
И снова мы все готовы к новым переживаниям.
Вот так заговоримся, заслушаемся, и совсем забываем  о времени.
Уже чей-то старший брат вернулся с последнего киносеанса, посидел на лавочке, посветил в нашу сторону глазком папиросы и, тихо прикрыв калитку, ушёл спать.
Уже за садами  смолкли песни, во дворах прокричали первые петухи, а расходиться по домам никак не хочется.
Кто-то уже трёт глаза, и все как один лежат  не на животах, а на спинах, заложив руки за головы  и устремив свои взоры вверх, к звёздам  и луне.
Кто бы мог знать тогда, что именно эта сторона детства запомнится на всю жизнь.
Ведь на всю жизнь запоминается только то, что прошло сильной, высокой  волной через твои чувства, возвело тебя на грань умиротворения и счастья.

С тех пор  прошло много лет.
Целых полвека.
С одной стороны, мне повезло.
Я смог однажды  вернуться в своё детство.
Через полвека я побывал  здесь, у своего старого дома.
Но с другой стороны,  уже давно  нет, как нет нашего «тупичка»,  нет, как нет нашей поляны, наших заборов и наших белых акаций.
Есть проложенная между домами асфальтированная дорога, по которой  бесконечно снуют  автомашины.
Стоишь, смотришь на работу времени, и почему-то  не можешь заставить себя, подозвав  сына и внука, поведать  им о своей старой родной окраине.
Той окраине, что  с тупичком, мягкой, зелёной поляной,  ночным небом, звёздами, луной, далёкой песней и детским счастьем в маленькой груди.
Всё это  не представишь  теперь, не расслышишь и не рассмотришь через асфальт и шум проезжающих машин.

В эти годы  сложился постоянный круг друзей –
Юра Павлов, Валера Пунько, Ваня Стафарандов, Жора Казаров,  Витя Дубинин.
Местом нашего сбора был небольшой, глухой и зелёный тупичок на улице Батарейной, которая пролегала параллельно улице Посетительской.
Был у нас и условленный свист, и пароль, и тайник.
После сбора в тупичке  мы ватагой уходили на Подкумок, "исследуя" его широкую пойму всё дальше и дальше в сторону города Ессентуки, или отправлялись в далёкий  густой и тёмный Армянский лес, где, разделившись  на две команды,  играли в войну.

Вся наша разнообразная и по-детски интересная жизнь проходила пока только на левой стороне от Подкумка, на той его территории, где принакрылись густыми зелёными садами одноэтажные домики нашей «Нахаловки».
За каменный мост, откуда смотрел на нас красавец город, мы ещё своей ватагой не ходили.
Но один раз в неделю каждый из нас вместе с одним из членов своей семьи переходил этот мост, чтобы помыться в городской бане.
 Баня эта, окнами своих мужских моечных помещений, смотрела на высокий каменный забор, за которым расположилась воинская часть.
Сразу за забором стоял пятиэтажный дом, населённый офицерскими семьями.
Начиная с третьего этажа, дом имел балконы, нависающие над забором.
В разное время дня на этих балконах появлялись жильцы и, облокотясь на балконные перильца, смотрели в сторону Машука, одновременно бросая взгляды с расстояния в 10-15 метров в прозрачные окна мужского моечного отделения.

Это обстоятельство вызывало у моющихся мужчин весёлое оживление. Они смеялись, острили, иногда похабно жестикулировали перед окнами.
С балконов, как ни странно, зачастую отвечали тем же.
Очень ясно помню свою реакцию на всё это - густой, тягучий стыд  как за одних, так и за других.
Когда через год меня стали отпускать в баню одного, то я брал билет не в общее, а в душевое отделение, номера которого не имели никаких окон.
Этот комплекс физиологической и этической стыдливости будет сопровождать меня всю жизнь.
В сложных жизненных ситуациях жить с этим комплексом было всегда тяжело и хлопотно, но избавиться от него я так и не смог, хотя и делал такие попытки.
Я помню ещё немало мелких подробностей того времени, но тоскующим, плачущим, угнетённым я себя в то время не запомнил.
Было два случая, когда можно было бы и поплакать и попричитать, но мне, даже перед собой было стыдно опускаться до этого состояния личной слабости.
Однажды, пролезая под забором из колючей проволоки, я наткнулся ногой на осколок бутылочного стекла и ниже колена получил глубокий порез.
Без паники и беззвучно я сам перетянул ногу вначале носовым платком, а потом майкой, сам пришёл домой и получил там помощь от бабушки.

Другой раз я взял правой рукой треснувшую стеклянную банку и, размахнувшись, бросил её.
Банка в броске раскололась на части, и острым осколком стекла у меня на двух пальцах вырвало подушечки.
В этот раз было и больнее и страшнее, но и тогда не было ни слез, ни крика.
Сознательная жизнь только начиналась.
Первые шаги, первая примерка характера и воли маленького человека.

«С каждым шагом в прошлое я всё больше и глубже вижу и  всё больше чувствую».

Наступила  осень 1950 года.
Начались занятия в 5 классе, и вместо нашей единственной учительницы все предметы школьной программы вели теперь около десяти новых учителей.
Наш класс перевели  в другой дом, неподалёку от прежнего, на противоположной стороне той же улицы.
Небольшой  вытянутый дворик этого дома выходил прямо на берег Подкумка, поэтому все перемены мы проводили на лужайке у реки. Дежурный со звонком в руке бегал каждый раз к реке, созывая нас на очередной урок.
Дом состоял из двух смежных комнат. Одна из них служила классом, где в первую смену занимался 6 класс, а во вторую смену наш 5 класс.
Во второй комнате располагалась небольшая школьная библиотека.

Эта библиотека заменила нам  "поссоветовскую", и на три дальнейших года стала моим источником знаний.

В этот учебный год я жил жизнью новых литературных героев, которые пришли ко мне из таких книг, как
"Белеет парус одинокий",
"Сын полка" Валентина Катаева, "Васек Трубачёв и его товарищи" Осеевой, "Остров сокровищ" Стивенсо¬на, "80 тысяч километров под водой" Жюля Верна,
 рассказы Чехова и Джека Лондона,  басни Крылова и др…
Я всё больше и глубже пропитывался любовью к чтению.
Читал я всегда в своей комнате, лёжа на старом диване.
Во время чтения внимательно рассматривал иллюстрации, заглядывал в примечания и время от времени, отложив книгу и закрыв глаза, задумывался, вызывая в голове картины и образы, поразившие моё  воображение.
Во время чтения я не реагировал на условный свист с улицы и не выбегал к своим друзьям, продолжая читать.
В этот год, стараниями мамы, стали появляться первые книги нашей домашней библиотеки.
Самым первым приобретением стал шеститомник избранных произведений А.П.Чехова.
Иногда, вернувшись поздно с работы, мама ложилась отдыхать, а меня просила прочитать ей несколько чеховских рассказов. Несмотря на то что я в ту пору был ребёнком стеснительным и немногословным  и больше любил держаться в тени, а не на виду, когда дело касалось чтения вслух или декламации стихов, то я  каким-то чудом воодушевлялся и читал громко и с выражением.
В выразительном чтении я подражал  нашему новому учителю литературы
Василию Ивановичу Трегубову.
Как странно и приятно вдруг понять сейчас то, что я отдаю этим дань запоздалой благодарности человеку, которого уже давно нет на этом свете.
Он был к нам добр и мягок и наделён ещё многими видимыми качествами хорошего человека и хорошего учителя, но у него не было той защитной реакции, которая не позволяла бы его ученикам  "садиться ему на шею", подшучивать и разыгрывать его, а порою устраивать маленькие пакости.

В 5 классе мы сидели за партами уже не по 3, а по 2 человека (так как классная комната была намного больше прежней), и обязательно мальчик с девочкой.
Так рассадила нас наша новая классная руководительница,
 учительница математики, Нина Ивановна.
Ей едва перевалило за тридцать.  Работалось ей с классом легко, так как она, молодая, красивая, спокойная, мягкая и миролюбивая, сразу стала кумиром своего класса.
Дома, в эту зиму, к моему чтению стал подключаться и "музыкальный час".
Началось всё с того, что мама, кроме книг, стала приносить домой и патефонные пластинки. С этого времени, по вечерам, она часто просила меня "покрутить" на патефоне музыку, что я и делал с большой охотой. Вскоре это занятие увлекло меня не меньше чтения. Я стал днём слушать пластинки один, получая от этого громадное удовольствие.

Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой.
Летят они в жаркие страны,
А я не хочу улетать.
А я остаюся с тобою,
Родная моя сторона.
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна!

Скоро я знал наизусть слова всех, имеющихся у нас, музыкальных произведений, прекрасно улавливал мелодии и хорошо выделял в них все тонкости звучания.

Мне хорошо, колосья раздвигая,
Сюда ходить вечернею порой.
Стеной стоит пшеница золотая
По сторонам дороги полевой.

Запомнив слова и мелодии, я начал подпевать исполнителям.
Прошло немного времени, и я уже без помощи патефона создавал себе настроение, напевая любимые песни той далёкой послевоенной поры.

До заката путь далёк,
Шёл я вдоль и поперёк.
Всё искал я ту, что в поле
Знает каждый стебелёк.
Вешним солнцем окроплён,
Прорастает в поле лён.
Ходит по полю девчонка,
Та, в чьи косы я влюблён!
Бывало, бабушка заглянет в комнату:

---  Жека, мотим бистис кетопивин шкилин, что ты поёшь? Какой такой влюблён? Что такой влюблён? Иди-ка лучше мне утюг раздуй.

По линии бабушки моя помощь заключалась в том, чтобы настрогать щепок для растопки печки, принести из сарая дрова и уголь, выгрести из поддувала в тазик и вынести во двор золу, поднести воды из уличного крана, а также раздувание утюга.
Утюг той поры представлял собой большой железный корабль-броненосец с прорезями по бокам для попадания внутрь воздуха  и открывающейся сверху крышкой с  деревянной ручкой.Железная крышка утюга поднималась, и на дно его укладывалась берёзовая кора, древесная  щепа и древесный уголь.
Всё это поджигалось, крышка закрывалась, утюг выносился во двор и раскачивался рукой из стороны в сторону до тех пор, пока уголь не прогорит и не осядет на дно утюга.
Тогда его вносят в дом  и начинают им  гладить.
Когда утюг начнёт остывать, его снова несут во двор и снова машут им в воздухе, чтобы  угли ожили и дали новое тепло.
В то время в бытовой лексике ещё не существовали такие слова, как электроутюг, холодильник, стиральная машина, магнитофон, телевизор.
В ту осень на нашей улице ещё только начиналась работа по электрификации домов: копали ямы, ставили столбы, тянули провода, навешивали в домах проводку и, наконец, к Новому 1951 году дали свет.

Лампочки, которые однажды загорелись и в нашем доме, показались сначала ослепительными, свет их представлялся  белым, по¬ка к нему не привыкли глаза; предметы и вещи отдавали новизной, а лица выглядели помолодевшими.
С появлением в доме электрического освещения меня стало по вечерам рано тянуть домой, в свою комнату, за свой стол.
Помимо чтения и музыки, меня потянуло к рисованию.
Я пробовал и так и эдак, пробовал цветными карандашами и акварельными красками, но ничего дельного у меня не получалось.
Я быстро понял, что это дело не для меня, но бумагу и карандаши не бросил, а стал с их помощью отводить душу.
Рисую большой многопалубный корабль в разрезе, а затем на верхней палубе наношу надстройки, мачты, расставляю моряков по боевым постам.
Потом выстраиваю трапы в нижние отсеки, помечаю перегородками каюты, кубрики, камбуз, лазарет, кают-компанию, машинное отделение, пороховые и снарядные погреба, складские помещения, трюмные отсеки и пр.
Морские зарисовки у меня были трёх видов: современные корабли,
средневековые парусники и
вёсельные галеры древнего мира.
Морская тема иногда сменялась военно-воздушной.
Тогда на бумаге закипали бои в воздухе между истребителями разных марок. Бомбардировщики и штурмовики наносили удары по укреплённым пунктам и по танкам, горели дома, падали вниз подбитые самолёты, оставляя вместо себя в воздухе купола парашютов, и всегда победа была на стороне наших войск.
Нет, это не было пустым и простым времяпрепровождением.
Это была внутренняя потребность, которая складывалась постепенно из всего того, что я успел до этого времени увидеть, услышать, вычитать.
Она выходила наружу в разных видах и формах, но все они, в соответствии с тем возрастом, были окутаны безудержной фантазией.
Со временем появилась и ещё одна потребность. Как-то незаметно для себя я стал обращать внимание при чтении на отдельные, интересные, с моей точки зрения, факты, поэтические фрагменты и т.п.
Когда это стало часто повторяться, я завёл тетрадь, чтобы не растерять ценный  материал.
Прошло немного времени, и я расстался с кораблями и самолётами, но делать выписки из прочитанного стало хронической потребностью, которая сопровождает меня всю мою жизнь.
Но все эти желанные, интересные и любимые мною дела, на которые я не жалел своего времени, относились к разряду необязательных  дел.

Дела же  обязательные, из которых главным было приготовление уроков по всем школьным предметам, оставлялись мною на потом и почти всегда выполнялись в спешке и некачественно.
Этот перекос будет увеличиваться из года в год и дойдёт через несколько лет до такого состояния, когда школьные занятия станут для меня тяжелой и нудной обузой, но обузой обязательной,

Так прошёл еще один школьный год.

Самым ярким впечатлением каникулярного лета 1951 года стала жизнь в пионерском лагере под городом Ессентуки, в районе Английского леса.

Лагерь был небольшой, всего на 100 человек. Мой возраст в этом лагере был старшим, что давало мне и моим друзьям много преимуществ.
Жили мы в трёх больших палатках.
В одной палатке размещалась наша старшая группа, а в двух других средняя и младшая.
Вся лагерная смена прошла для нас в спортивных играх, из которых самыми любимыми стали волейбол и футбол.
Средняя и младшая группы проводили время на двух городошных площадках, "гигантских шагах", качелях и в играх, организованных воспитателями.
После ужина, на закате дня, все традиционно  собирались под большим, раскидистым ореховым деревом, где под аккордеон пели песни и плясали.
Здесь я, сумев преодолеть стеснительность, стал выходить в круг для танцев и вскоре неплохо отплясывал "лезгинку".

В середине нашей смены в глубине Английского леса была проведена интересно организованная военная игра, которая заняла весь день и всем очень понравилась.
После неё я заболел.
На правом боку у меня вскочил большой фурункул, который парализовал всякое движение правой руки, так что руку пришлось взять на перевязь.
Я не был лежачим, но участвовать в играх уже не мог.
Пока проходили горячие баталии на спортивных площадках с далеко слышными азартными криками игроков, я лежал невдалеке на полянке, в густой траве.
Первое время я вслушивался в эти крики, стараясь представлять положение на спортивной площадке.
Потом, неожиданно для себя, я обнаружил, что лежать на спине и смотреть в высокое небо есть интереснейшее занятие.
Какие замысловатые фигуры рисуют прямо над тобой кучевые облака!
Какой покой пронизывает тебя!
Какая мягкая сила уносит в сладкие грёзы!
Какая загадочная бесконечность и бездонность окутывает тебя в заворожённом восторге!
Тогда я ещё не знал,  что ещё много раз в близком и далёком будущем,  в разных местах,  отдалённых друг от друга тысячами километров,  я буду вот так же, лёжа на спине, смотреть в высокое небо.
Смотреть,  ощущая внутри себя громадную радость оттого, что ты живёшь на этом свете  и можешь видеть эту бездонную,  чарующую бездну.

Надо мной небо синее,
Облака лебединые.
И зовут, и влекут
В дальний край за собой.

Фурункул созрел, затем прорвал, а за этим вскоре закончилась и лагерная смена.
Заживление происходило уже дома, после чего на правом боку остался шрам длиной в 4 сантиметра, который и теперь я могу потрогать рукой.

Вернувшись домой после лагерной смены, весь август  я со своими друзьями впервые стал выходить за границу нашего посёлка, каковой являлась река Подкумок, и проводить целые дни в Центральном городском парке на отличном озере с лодочной станцией, вышкой для прыжков в воду и круглым островком посередине.
Мы часами, до синих губ и мурашек на теле, находились в воде, беспрерывно ныряя под воду  и затевая игры друг с другом. Выскочив, наконец, на берег, мы прыгали на одной ноге, освобождая уши от попавшей туда воды, делали согревающую пробежку вокруг озера и снова уходили под воду.
Думаю, что постоянная вода в ушах и стала причиной того, что в самом начале 6-го класса я тяжело заболел.
Это была опасная форма воспаления  среднего уха.
Болезнь уложила меня в постель.
Когда она вошла в свою высшую фазу, я начал временами терять сознание.
Когда же сознание возвращалось ко мне, то стала обнаруживаться странное явление.
Я слышал и понимал всё, что мне говорили, но ответить на том языке, на котором изъяснялся уже 13 лет, был не в состоянии.
 В мыслях я строил предложения так же, как и раньше, но, открыв рот, произносил какую-то абракадабру, которую никто, в том числе и я сам, не понимал. Я снова и снова многократно напрягался, чтобы сказать что-нибудь, но получалось то же самое.
Тогда мне дали в руки карандаш и бумагу, и убедились в том, что мысль осталась со мной и исчезла только речь.
Но и это породило в доме панику из-за возможности остаться мне на всю жизнь немым.
Прошло несколько напряжённых дней, и как-то в одно прекрасное утро я неожиданно для себя и для всех вновь заговорил.

Потекли дни выздоровления.
Они запомнились мне тем, что мама раздобыла где-то  и принесла для моего личного употребления небывалое лакомство, о котором в то время никто не имел ни малейшего понятия,  и которое называлось "сгущённым молоком".
Ощутив во рту райский вкус, я долго уговаривал своих домашних попробовать этого чуда хотя бы по ложечке. После длинных препирательств они сдавались. Чопорно вытягивая губы (особенно дедушка), пробовали "сгущёнку", подводя к потолку глаза  и мимикой выражая восторг от полученного удовольствия.

Вскоре выяснилось, что эта болезнь не прошла для меня "даром".
Она закончилась пожизненной глухотой на левое ухо.
Воспалительный нарыв продырявил барабанную перепонку, и ухо перестало слышать.

С этим рухнула моя тайная мечта о поступлении после окончания 7-го класса в Ереванское лётное училище морской авиации, о чёрной шинели с "золотыми" курсантскими погонами, фуражке с «крылышками» на околыше.
Пробитая барабанная перепонка  - это нарушенный вестибулярный аппарат, это боязнь высоты, это слабое чувство равновесия. С таким дефектом  исключалась служба в военно-воздушных и военно-морских частях, а в сухопутных войсках допускалась служба лишь в стройбате /строительном батальоне/.
Долго я не мог смириться с таким положением,  и после окончания 7-го класса, надеясь на чудо, записался для прохождения через медицинскую комиссию.
Легко пройдя все кабинеты и оставив напоследок "ухо, горло, нос", я услышал от врача:
«Вы же знали о том, что у вас с левым ухом?  Зачем же вы пришли к нам?"

Ещё через три года, сразу после окончания средней школы, в 1956  году, я, волею судьбы, оказался в городе Днепропетровске.
И вновь пошёл на медицинскую комиссию для поступления  на металлургический завод имени Петровского  в качестве ученика верхолаза-монтажника.
В тот раз я начал сразу с кабинета "Ухо, горло, нос»  и услышал там:
 
 "Нам ещё этого не хватало! Это же самоубийство! Нет, ищите-ка себе работу на земле».

А тогда, сразу после болезни, я убедился, что сильно отстал в учёбе, особенно по математике.
Для того, чтобы наверстать упущенное, нужна была воля и желание. Ни тем, ни другим я не обладал. Это было видно невооружённым глазом, и Нина Михайловна попросила Аллу Ищенко взять надо мною шефство и подтянуть меня в учёбе.
Алла оказалась толковым наставником, и смогла сделать так, что я и в учёбе выровнялся и времени на это много не потратил, так что на свои любимые дела я имел достаточно времени.
Я снова с жадностью набросился на чтение.
Из всего того, что я прочёл в тот учебный год, наибольшее впечатление на меня произвели такие произведения,
как "Школа" и "Судьба барабанщика" Аркадия Гайдара,
 "Как закалялась сталь" Николая Островского и  "Повесть о настоящем человеке" Бориса Полевого.
Читал я и произведения зарубежных писателей –
Марка Твена, Фенимора Купера, Вальтера Скотта,Майн Рида, но они меня глубоко не взволновали.
Их герои казались мне далёкими, чужими и не всегда понятными, язык произведений многословный, тягучий и скучный.
По иному обстояло дело с нашей отечественной литературой, и в этом году я предпочитал её зарубежной.
Кроме чтения, этой зимой у меня появилось совершенно новое занятие.
Меня привлекли к участию в школьном хоре. Два вечера в неделю я стал посещать репетиции нашего хора.
Мой репертуар  быстро пополнился русскими народными и революционными песнями. Слова и музыка этих песен запоминались легко и быстро, раз и навсегда.

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.

Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой  мы вступили с врагами.
Нас ещё судьбы безвестные ждут.

Вот мчится тройка удалая
Вдоль по дороге столбовой,
И колокольчик, дар Валдая,
Звенит уныло под дутой.

Солнцу и ветру навстречу,
На битву и доблестный труд,
Расправив упрямые плечи,
Вперёд комсомольцы идут!

В буднях великих строек,
В весёлом грохоте, в огнях и звонах,
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна учёных!

Комсомольцы - беспокойные сердца!
Комсомольцы всё доводят до конца.
Друзья, вперёд! Нас жизнь зовёт,
Наша Родина кругом цветёт.

Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живём.
В эти грозные годы
Мы за счастье бороться идём.

Светит солнышко на небе ясное,
Цветут сады, шумят поля.
Россия вольная, страна прекрасная,
Советский край, моя земля!

Два месяца я пел в школьном хоре, после чего меня перевели в только что организованный школьный оркестр русских народных инструментов  и дали в руки мандолину.
Играли мы по цифровым нотам, что оказалось не очень сложным делом.
Сложнее было научиться делать пластмассовым медиатором на струнах длительное тремуле.
Изо всех песен, которые вскоре начал исполнять наш оркестр, мне больше всех полюбились две украинские.

Реве тай стогне
Днипр широкий,
Сердитый витер завыва.
До долу вербы гне высоки,
Горами хвылю пидыйма..

И другая –

Дывлюсь я на небо,
Тай думку згадаю:
Чому я не сокил?
Чому ж не литаю?
Чому ж мени Боже
Тай крилев не дал?
Я б землю покинув,
Тай в нибо  злитав.

Эта вторая песня вынимала у меня всю душу и подводила к роковой, слёзной черте.

Руководил нашим оркестром инвалид войны, который подъезжал к школе на механической инвалидной коляске, а затем передвигался с помощью одного костыля и палки.
Был он нервный и крикливый.
В гневе выражался грубо и цинично, первый ряд оркестрантов бил по спинам своей папкой, а второй ряд доставал костылём.
Через несколько месяцев, после одного психического срыва, когда он костылём разбил барабанщику голову до крови,  его уволили, а оркестр распустили за неимением другого руководителя.

Но к тому времени у меня и у моих друзей зародилась новая постоянная и сильная страсть – кино.
Своего кинотеатра в нашем посёлке не было.
Но мы уже смело (и ватагой, и поодиночке),  переходили наш большой мост и осваивали территорию города.
В первую очередь нас интересовали кинотеатры.
Мы остановили своё внимание на двух из них.
Один у курортного парка «Цветник», а другой у Центрального городского парка.
Кино целиком завладело нами.
Мы ходили  до краёв наполненные великими страстями, сильными переживаниями, яркими, надолго запоминающимися эпизодами и великолепными экранными песнями.

После каждого фильма, по дороге домой, размахивая руками,  и перебивая друг друга, пересказывали мы отдельные фрагменты свежего фильма,  восхищались находчивостью, отважными поступками высокой нравственности, патриотизмом и героизмом героев фильмов и, казалось, впитывали всё это каждой клеточкой своей души.
С экрана на нас дышала чистая любовь, бескорыстная дружба, высоконравственные человеческие отношения.
Зло, предательство и подлость разоблачались и наказывались почти всегда в процессе фильма.
Искромётный, безупречный, тонкий юмор  доводил нас до весёлого смеха, а трагедии простых и честных людей до гнева и даже до слёз от бессилия вмешаться и прийти на помощь.
Мы знали свои любимые фильмы,  чуть ли не наизусть.
Вспоминая о них сейчас, ловлю себя на мысли, что, думаю и сужу о них в ореоле далеких по времени детских переживаний и детских оценок, ещё очень доверчивых и наивных.
Назову по памяти некоторые из любимых фильмов тех лет.
«Весёлые ребята» - на этом фильме у меня от дикого хохота пошла носом кровь.
"Трактористы" - от заключительной песни этой ленты закипала душа.

Пусть знает враг, укрывшийся в засаде,
Мы начеку, мы за врагом следим.
Чужой земли мы не хотим ни пяди,
Но и своей вершка не отдадим.
Гремя огнём,
Сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И первый маршал в бой  нас поведет.

«Свинарка и пастух» со своей изумительной песней о Москве.

Нас весёлой толпой окружила,
Подсказала простые слова,
Познакомила нас, подружила
В этот радостный вечер Москва.
И в какой стороне я ни буду,
По какой ни пройду я тропе,
Друга я никогда не забуду,
Если с ним подружился в Москве.

«Первая перчатка» -  ОН и ОНА на яхте.
Кончается ночь, ранний рассвет и возглас Нины:
" Никита! Смотрите, солнце всходит!", и песня над водой.

С той поры, как мы увиделись с тобой,
В сердце радость и надежду я ношу.
По – другому и живу я, и дышу
С той поры, как мы увиделись с тобой.
Милый друг, наконец-то мы  вместе.
Ты плыви, наша лодка, плыви!
Сердцу хочется ласковой песни
И хорошей, большой любви.
«Счастливого плаванья» - трогательный фильм о первых "нахимовцах" первого и единственного  в мире Ленинградского нахимовского училища с бодрой и весёлой маршевой песенкой.

Солнышко светит ясное!
Здравствуй, страна прекрасная!
Юные нахимовцы тебе шлют привет!
Дело моряков - побеждать врагов.
Пусть нам улыбается сквозь утренний свет
Знамя твоих побед!
Простор голубой,
Земля за кормой.
Реет гордо на мачте
Флаг Отчизны родной.

«Волга-Волга",
 "Парень из нашего города",
 "Жди меня",
 "Два бойца",
 "Молодая гвардия",
 "В шесть часов вечера после войны",
«Беспокойное хозяйство»,
 "Весна",
"Сказание о земле Сибирской",
''Подвиг разведчика",
"За тех, кто в море",
 "Поезд идет на Восток",
"Повесть о настоящем человеке",
 "Сын полка",
 "Кубанские казаки",
 "Звезда",
"Смелые люди"
и много-много других.

На киноэкране, в книгах, в песнях для меня всё было радостным, сверкающим, зовущим, совсем не таким, как в окружающей жизни.
Отсюда зарождалось постоянное желание спрятаться в свой личный мирок, жить своими фантазиями.
Сценой, на которой я ставил свои фантастические спектакли, была комната в 12 квадратных метров, в которой я жил.
Это был театр одного актёра, самый распространённый человеческий театр, без которого жизнь подавляющего числа детей была бы намного трудней и упрощённей.
Но я  уже тогда начинал смутно догадываться о том, что живу в двух мирах: одном- реальном мире- и в другом - фантастическом, театрализованном мире.
Это жизненное раздвоение приводило меня по временам к тихой грусти, но общему ходу моей жизни не мешало, а через противопоставление помогало ярче ощущать радостные и светлые стороны реальной жизни и оставаться на людях активным и деятельным.

А время не стояло на месте.

Этот учебный год совпал по времени с моей биологической потребностью любить.
Моя первая любовь, мой первый обожаемый ангел явился передо мною в образе моей учительницы биологии.
 Имени её я теперь не помню.
 Память сохранила лишь шикарную корону, сложенную над головой из двух толстых, каштановых кос,
да её фамилию, которая приходила ко мне тогда с одной хорошей песней.

Иду я вдоль по улице,
А месяц в небе светится.
А месяц в небе светится,
Чтоб нам с тобою встретиться.
Встречай, моя хорошая,
Встречай, моя красивая,
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая.

Да, у неё была редкая и очень красивая фамилия – Заря!
Почему мне было суждено влюбиться именно в неё?!
Она была властным учителем и держала учеников на большой дистанции от себя.
Она никогда не улыбалась, лицо её было деловым и суровым.
Уроки вела сухо и неинтересно.
В своих руках всегда держала указку, которой часто стучала по столу или по парте.
А я, глупышка, смотрел на неё с сильно бьющимся сердцем, смотрел и не мог насмотреться, завороженный короной её каштановых кос.
Эта внешняя красивость закрывала мои глаза на всё остальное и широко открывала сердце навстречу первым детским переживаниям.

Длилась моя любовь недолго.
Весной Заря вышла замуж за демобилизованного майора, который пришёл к нам преподавать физкультуру.
После замужества она очень быстро потускнела, подурнела и, уйдя  в декретный отпуск, больше в школе не появлялась.
Мои первые страсти быстро и безболезненно утихли. Волна нового интереса тут же подхватила и понесла меня дальше, без оглядки на прошлое.

А дальше мне пришлось принять участие в подготовке, а затем стать участником районного смотра школьной художественной самодеятельности.
Я пережил интересное время, когда, сидя в зале районного Дворца культуры, просмотрел и прослушал выступления многих школьных коллективов самодеятельности.

Выступление каждой школы было принято начинать художественно - политическим монтажом, который состоял из декламации и песен в исполнении школьного хора и чтецов.
Только после этого шли номера ученической самодеятельности, которые подготовила и выставила школа.
Смотр меня увлёк, околдовал и поразил разнообразием скрытых способностей, заложенных в обычных учениках обычных школ.
Когда подошла очередь выступать нашей школе, я вместе с хором вышел на сцену и встал с краю, на один шаг впереди хористов, так как был одним из четырёх (два мальчика и две девочки/) декламаторов.
Когда занавес раздвинулся, я досчитал про себя до пяти и во весь свой голос начал читать первый куплет стихотворения Константина Симонова "Родина".

Касаясь трёх великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.

За мной прочитали свои тексты остальные декламаторы, и сразу же после этого широко и громко взмыло ввысь торжественное музыкальное вступление, после которого хор звонкими голосами, медленно и задушевно, начал здравицу Родине.

Родина, мои родные края,
Родина, весна и песня моя!
Гордою судьбою, светлою мечтою
Мы навеки связаны с тобою.

После здравицы звучали стихи о Ленине и песня "Ленин всегда живой".
За этим шли стихи о том, как советские люди выполняют заветы вождя под руководством Коммунистической партии Советского Союза, которая в те годы называлась Всесоюзной Коммунистической партией (большевиков).

Заканчивался монтаж мощным, красивым, берущим за душу и вдохновляющим гимном партии.

Слава борцам, что за правду стояли,
Знамя свободы высоко несли.
Партию нашу они создавали,
К цели заветной вели.
Под солнцем Родины
Мы крепнем год от года,
Мы делу Ленина и Сталина верны.
Ведёт на подвиги советские народы
Коммунистическая партия страны!

На этом занавес ненадолго закрывался, хор покидал сцену.

Затем занавес вновь открывался, и в течение целого часа ученики нашей школы пели, плясали, ставили одноактные пьесы, показывали акробатические номера, играли на музыкальных инструментах, читали стихи и басни.
Это был незабываемый праздник.
Я долго ещё ходил под его впечатлением, а через год снова принял участие в новом смотре.

Как всегда незаметно явилось лето, а с ним долгожданные каникулы.
Лето в Пятигорске всегда стоит жаркое.
Вокруг, куда ни погляди, роскошная растительность: сады, парки, скверы.
С западного направления город прикрывает плотная, грузная гора Бештау.
От северных ветров город заслоняет гора Машук.
На юг, к отрогам Кавказского хребта уходят лиственные леса с торчащими изредка шапками зелёных холмов.
В 12 километрах от города в обрамлении зелёного пояса лежит большое Тамбуканское озеро - неиссякаемый источник черной, вязкой, похожей на густую нефть, целебной грязи.
«Нахаловским» пацанам, свободным от родительской опеки и предоставленным самим себе на всё лето, - сущее раздолье!

Ещё в прошлое лето я научился плавать и теперь уйму времени проводил  у мельничной запруды или на пруду в парке.

В июле мне пришлось расстаться с привычным укладом жизни  и по путёвке уехать на три недели в юношеский оздоровительный лагерь под городом Железноводском.
 
Жили мы на большой поляне в окружении леса.
С утра, после завтрака, группами уходили к большому озеру, имея на руках сухие пайки.
Целый день нас окружала сказочная красота, горный воздух и чистая голубая вода.
В лагерь мы возвращались только к вечеру, к ужину.
Уже к августу я накупался, назагорался, навпечатлялся  и немного устал от всего этого летнего "карнавала", наполнившего меня новыми яркими впечатлениями и знакомствами.

Август медленно уходил от меня тихими, тёплыми и тёмными ночами, узкими тропинками, еле видимыми среди прибрежных кустов Подкумка, задушевными негромкими песнями.
До тех пор, пока новый день своим первым светлым мазком  не напоминал, что чуду дивной ночи приходит конец.

Костры горят далекие,
Луна в реке купается,
А парень с милой девушкой
На лавочке прощается.

Я стал являться домой под утро.
Подойдя к своей  закрытой изнутри калитке, несколько минут стоял, прижавшись к стволу белой акации; потом ставил одну ногу на заранее прибитую к забору небольшую скобу, тихо переваливал через верхнюю кромку забора и, опершись другой ногой на почтовый ящик, мягко спрыгивал к себе во двор.
Два шага - и я у своего окна, шпингалеты которого были заранее мною подняты.
Через минуту я уже в своей постели.
Слышно, как посапывает бабушка на своих высоких перинах.
Дедушка спит на кухне.
Мама в летней пристройке.
Я блаженно улыбаюсь и вытягиваюсь до боли в суставах, подбираю ноги к животу, поворачиваюсь на свой любимый левый бок, закрываю глаза и, счастливый, погружаюсь в глубокий омут сна.
Всё это было.
И всё это было со мной.

Осенью 1952 года я стал несколько отдаляться от своих друзей.
Во всякую пасмурную, дождливую погоду я напевал чёрный плащ, надвигал на лоб свою "бакИнку" (блатная фуражечка тех лет с маленьким, еле видимым козырёчком в один палец шириной), поднимал воротник, и через наш большой каменный мост уходил бродить по городу.
Бродить долго и далеко, до сильной усталости.
По плащу стекала вода,  промокала обувь, но я часами жил под дождём в новом для себя, недавно придуманном тайном фантастическом мирке.
Кем я видел себя ?
В какой ореол окутывал свою фигуру в плаще с поднятым воротником и спрятанными в боковые карманы руками?
Какая сила вырвала меня из мира грёз в четырёх стенах маленькой комнаты и повела по мокрым улицам города?
В эту осень как-то сразу ушли в прошлое погони со стрельбой, отражение танковых атак, воздушные бои, подвиги па тонущих кораблях с прощальными морскими песнями, кувырканье и ползанье в комнате.
По-прежнему со мной пока оставались книги, песни и заветная тетрадь.
Но сейчас на дождливых городских улицах я разведчик-одиночка среди незнакомых людей, который из-за приподнятого воротника, не привлекая постороннего внимания, всматривается во все названия улиц, учреждений, маршрутов общественного транспорта, проходные дворы.
Моя левая рука опущена глубоко в карман, а правая сжимает в пальцах папиросу (в эту осень, в 14 лет, я начал курить).
Я только делаю вид, что рассматриваю витрины магазинов или зажигаю потухшую папиросу.
На самом деле я, пристроившись сзади, "веду" нужного мне человека до тех пор, пока он не войдёт в подъезд какого-нибудь дома.
Такая игра среди живых людей была интересна своими непредсказуемыми неожиданностями и требовала мгновенной реакции для принятия сиюминутного решения. Это положение и привлекало меня больше всего в этом моём новом качестве, но самая главная, скрытая для меня причина была не в этом.
На улицу меня потянул мой возраст, моя возрастная физиология.
Мир прежней жизни стал узок, ощущения примитивны.
Начинался период "брожения молодого вина".
Начались поиски чего-то и кого-то,
поиски почти неосознанные, поиски почти вслепую, наугад, без всякого расчёта на удачу.
Новизна была заметна во всём.
По свежим записям в моей заветной тетради, подобно этим:

Любовь к женщине есть основание всеобщей любви.
Кто не любит женщины, тот не любит людей.

Умеренные страсти – удел заурядных людей.

Только любовь научает соловья искусству пения.
Какие чудеса творит любовь!

Пусть безответно,
Только бы любить.
Только б не бесследно
На земле прожить.

По тому новому набору песен, которые заменили старый ряд.

Если раньше пелось –

Дан приказ: ему на запад.
Ей в другую сторону…

То теперь –

Рядом с девушкой верной
Был он тих и не смел.
Ей любви своей первой
Объяснить не умел.

Если раньше волновало –

Орлёнок, орлёнок,
Взлети выше солнца
И степи с небес огляди...

То теперь –

А сердце ждет:
Ну, где же ты моя
Необходимая любовь навеки.

Раньше я маршировал вокруг стола, бодро распевая –

Нам нет преград
Ни в море,  ни на суше.
Нам не страшны
Ни льды, ни облака…

Теперь же, лёжа на диване, напевал –

Под этот вальс ловили мы
Очей любимых свет.
Под этот вальс грустили мы,
Когда подруги нет.

Я созревал для любви, я ждал ее, я искал ей в книгах, искал её в песнях, искал на улицах,когда бродил по ним с зажжённой папиросой и внимательным взглядом из-за поднятого воротника.

А как же школа?
А как же реальная жизнь вокруг меня?

7 класс в нашей школе был последним, выпускным классом.
Седьмые классы переводились для учёбы в основное здание школы, где находилась учительская и школьная администрация.
Это был тоже одноэтажный дом, но  больших размеров, чем те, в Которых мы обучались до этого.
Весной 1953 года, по окончании семилетки, нужно было сдать семь экзаменов и получить «Свидетельство».
С ним можно было или продолжать учёбу дальше, поступив в восьмой класс школы-десятилетки, или пойти учиться в ремесленное училище, в техникум, или поступить курсантом специального военного училища, или пойти работать.

Из всех перечисленных вариантов мама выбрала первый и нацеливала меня на получения "Аттестата зрелости" о полном среднем образовании, то есть на окончание десятилетки.
Однако  уже тогда, моя вольная и бесконтрольная жизнь, со всеми моими побочными увлечениями, не создавала атмосферу интереса и прилежания в учёбе.
В 7 классе я уже отставал по алгебре и тригонометрии, физике и химии, а по остальным предметам  "исхитрялся" держаться на уровне слабой четвёрки.
Учительская оценка моих возможностей была такая:
« Способный в том-то, и в том-то, но….но…»

Всё то, что шло после "но", требовало для изменения большого желания, сильной воли, твердо поставленных целей, а всем этим набором я не обладал.
Поэтому моя жизненная линия не могла иметь возвышенных перспектив.
Но кто, где и когда размышлял над этим в раннем возрасте?

В марте 1953 года у меня появилась подруга.
Звали её Вера Куцева.

Училась она в параллельном 7-м классе.
Училась хорошо, в классе держалась особняком, близких подруг не имела.
Их семья считалась зажиточной.
Жили они В большом  высоком доме за прочным крашеным забором, держали пасеку, торговали мёдом.
Для дочери своей ничего не жалели, одевали её модно и дорого.
До седьмого класса учились мы в разных зданиях и друг с другом никогда не встречались. Наши седьмые классы поместили в разных крыльях главного здания, так что ни осенью, ни зимой мы с ней друг другу на глаза не попадались.
Но как-то весной по школе пролетел слух о том, что Вера Куцева пришла в школу в чулках, которых на ногах не видно.
На переменках возле неё толпились любопытные.
Пошёл и я поглядеть на чудо. Но не капроновые чулки меня обворожили.
Я увидел её косы, уложенные короной над головой.
Эта корона оказалась второй, роковой для меня короной
. Спокойная жизнь кончилась сразу.
Я перестал владеть собой.
Мне требовалось видеть её, видеть каждый день и как можно дольше.
Свои длинные каштановые волосы Вера каждый день убирала по-разному:
в две косы короной над головой,
в одну толстую косу за спиной
или в две косы двумя баранками по бокам головы.
В любом случае она была хороша собой, ладная, подтянутая, серьёзная и недосягаемая.
Моё состояние первой заметила Алла Ищенко, с которой я сидел за одной партой.
Выведав у меня подробности, она предложила: "Пиши записку, я передам".
Много дома испортил я бумаги, прежде чем у меня получилось:

«Вера! Я предлагаю тебе свою дружбу. Если ты согласна на неё, то завтра заплети в школу одну косу, а если нет, то заплети волосы в две косы. Одна коса - это мы вместе, а две косы - врозь.
Женя Крош".

Алла записку передала, рассказав предварительно о её содержании своим подругам.
Утром следующего дня, кроме меня, целая стайка девиц поджидала на школьном дворе появление Веры Куцевой.
Я укрылся за стволом старого тополя.
Вера вошла быстрой походкой во двор школы, глядя вниз.
Дошла до входных дверей в здание школы, резко повернулась к ним лицом и явственно так тряхнула сплетённой вдвое тяжёлой косой с большим розовым бантом на конце.
Девчонки бросились ко мне с поздравлениями, но увидели лишь, как неведомая сила уносит меня по дороге в сторону реки, подальше от школьного звонка, от уроков, к тишине и безлюдью речной долины.
Сидя у воды, я долго не мог прийти в себя от мысли, что я не был отвергнут.
Целых два месяца я пробыл в новом качестве.
Всё наше свободное время мы с Верой были вместе.
Я оставил все свои любимые занятия, своих друзей, свой дом.
Вместе с Верой мы делали уроки в её комнате, вместе готовились к экзаменам в мае,  в беседке, окружённой распустившейся сиренью, в глубине их сада.
Я вновь воспрял в учёбе, хорошо закончил последнюю четверть, а затем неплохо сдал экзамены.
Родители Веры относились ко мне спокойно, так, как будто я был их родственником.
А вот моя бабушка смотрела на это по - другому и выразила своё отношение к моей дружбе с Верой так:

"Зачем тебе русава? Смотри, сколько греческих девочек ждут тебя. Вон Марика Маврокефалиди, чем не пара тебе?  Как хочешь, а в нашем доме русавиной ноги не будет!».

Её слова не были для меня чем-то новым, я уже был посвящён в наши национальные традиции.
Разлука с Верой пришла с другой стороны.
В начале лета Куцевы получили известие из Невинномыска о том, Верина бабушка (мать отца) умерла.
В доме остался один больной дедушка, за которым нужен уход.
Веру быстро собрали и отправили на житьё к дедушке. Она должна была взять на себя уход за больным и ведение домашнего хозяйства.
Всё произошло стремительно быстро, и я вдруг остался один.
Два месяца до этого я прожил как во сне, и вот сон оборвался. Со всех сторон опять обступила реальная жизнь, которая ничем не радовала.
Больше никогда в своей жизни я Веру не видел.
И только память навсегда оставила её чуть подрагивающую уголками рта полуулыбку, умные глаза, толстую каштановую косу, сложенную короной над её головой, да ещё музыкальный "пароль", через мелодию которого всплывает её образ.

За дальнею околицей,
За молодыми вязами
Мы с милой, расставаясь,
Клялись в любви своей.
И были три свидетеля:
Река голубоглазая,
Берёзонька кудрявая
Да звонкий соловей!

Летом 1953 года
  Мне исполнилось 15 лет.

Летние каникулы были в самом начале.
Они гарантировали мне купание,  загорание,бесконечные игры с друзьями,
 кино без ограничений, пешие прогулки в окрестностях города, и свои любимые  занятия с книгами и музыкой.

Но в этот раз всё сложилось совсем по-другому.
Мамина организация "Горторг", в порядке шефской помощи, должна была направить из своей среды энное количество своих работников на летние сельхозработы.
При желании, этих работников могли заменить их дети, окончившие как минимум семилетку, то есть не моложе 14 лет.

Мама предложила мне поехать поработать  вместо неё на два месяца, в один из колхозов, за 250-300 километров от Пятигорска.

Таких, как я, набралось у них в «Горторге» шесть человек, все после окончания 7-го класса.

Сборы прошли в два дня, и вот ранним летним утром наша шестёрка,
сидя на лавке в кузове грузовой автомашины
 "Газ-51", смотрела, как удаляются и исчезают из глаз последние приметы родного города.
Кончились лиственные леса, от которых тянуло утренней прохладой,
совсем исчез из виду Бештау, и с каждой минутой всё глубже за горизонт оседала вершина Машука.
Местность стала ровной,замелькали вдали и вблизи огороды  и фруктовые сады.
С асфальтированного шоссе свернули на грунтовую дорогу, и последняя зрительная нить с родными местами оборвалась.
Стало тряско, пыльно и жарко.
Скорость снизилась, и встречный ветерок почти не ощущался.
Мы ехали по ровной степи, изрезанной кое-где глубокими оврагами.
У оврагов паслись стада коров,
 сторожевые собаки провожали нашу машину злым лаем.
В полдень сделали привал на окраине безлюдного села, рядом с фруктовым садом и колодцем у его ограды.
После привала снова дорога.
Ближе к вечеру добрались до места.
Это было большое село, всё в зелени садов.
Несмотря на вечер, наша машина ушла в обратный путь.
Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, думая о том, что уже завтрашним утром она будет там, куда постоянно уносят меня мои мысли.
Расположили нас на ночлег в правлении, вместе со сторожем, в комнате для приезжих.
На ужин принесли молока и тёплого, свежего хлеба.
В сумерках улеглись, но заснул я не сразу.
Сквозь усталость жаркого и тряского дня на меня наплывала лёгкая грусть, которую усиливала незнакомая песня.
Она проникла через открытое настежь окно ясными и понятными словами тонких, задушевных, девичьих голосов.

Вот кто-то с горочки спустился.
Наверно, милый мой идёт.
На нём защитная гимнастёрка,
Она с ума меня сведет.
На нём погоны золотые
И яркий орден на груди.
Зачем, зачем он повстречался
Со мной на жизненном пути...

Сторож, сидя у окна, дымил махоркой, за окном виднелся темный экран неба с несколькими яркими, но чужими звездами, да слышен звук другой уже незнакомой песни, такой непохожей на те, которые остались в той жизни, которая ещё вчера была моей.

Жил  кузнец
Весёлый за рекою,
Никого собой не беспокоя.
Но во всей округе
Девушки-подруги
То краснели, то бледнели,
встретив кузнеца.

Ой, цветы-луга,
Птица-иволга.
Ты приди ко мне,
Любовь моя...

А за лесом, где закат дымится,
Расцвела певунья-кружевница.
И во всём районе
Славили гармони
Молодую кружевницу - синие глаза.
Ой, цветы-луга,
Птица-иволга.
Ты приди ко мне,
Любовь моя...

Голоса удалялись, слабели, звуки песни затухали, и скоро однообразное ночное стрекотание кузнечиков успокоило меня и крепко сомкнуло мои веки.
Утром была короткая беседа.
Нам объяснили, что колхоз в этом году начинает осваивать целину в районе Чёрных земель.
 Там уже образован стан полеводческой бригады, которая должна вспахать несколько сот гектаров земли и подготовить семенной материал озимой ржи к осенней посадке, то есть перелопатить и пропустить через ручную веялку несколько тонн зерна.
С этой минуты мы поступаем в распоряжение бригадира этой бригады и на его грузовой машине отправляемся прямо сейчас к месту нашей работы и проживания.
Через час мы уже ехали по степи навстречу  набиравшему высоту солнцу.
В кабине, рядом с шофёром, сидел наш бригадир со своей дочерью Лидой, девочкой нашего возраста.
Ехали долго, с интересом наблюдая за тем, как бескрайняя зелёная степь уходила назад, уступая место другой, бурой, солончаковой, ровной, как стол.
Скоро со всех сторон нас окружила незнакомая, мрачная, безжизненная степь - Чёрные земли - ни бугорка, ни кустика, ни травки.
Место обитания быстроногих сайгаков  да изредка забредавших сюда волчьих стай.
Стан бригады располагался на таком же, как и везде вокруг, чистом, ровном и голом месте.
Состоял он из трёх строений:
 дом для жилья (он же столовая и "красный уголок с портретами членов Политбюро ЦК КПСС), палатка-кухня и небольшой  навес-зернохранилище.
Рядом с зернохранилищем стоял мощный по тем временам трактор "С-80", четырёхлемешный плуг, борона, сеялка и ручная веялка.
За ними, под навесом, две пары быков и две телеги с бочками для подвоза на стан воды.
Воду возили на быках из маленького озерца, диаметром метров 15, которое находилось в 7-ми километров от стана.
Распределили нас по рабочим местам так:
двух, самых маленьких ростом, приставили к быкам для ежедневной доставки воды,
трёх прикрепили к ручной веялке для очистки посевного зерна,
а меня забрал к себе на трактор прицепщиком  его "хозяин" - могучего вида тракторист.
Рабочий день начинался в 5 часов утра,
 как только верхняя кромка огромного солнечного диска появлялась над краем ровного и далёкого горизонта.
Быстрый завтрак - всегда одно и то же:
 макароны по-флотски или каша, зелёный чай, забеленный молоком,хлеб –
и все по рабочим местам.

Первый этап рабочего дня продолжался до 13 часов.
Уже к 9 часам утра устанавливалась постоянная, страшная, нещадная жара.
С неба стекал расплавленный свинец, на солнце невозможно было взглянуть.

Обедали всегда супом из баранины или говядины с макаронами,
 200 граммов варёного мяса, нанизанного на острую палочку,
и снова зелёный плиточный чай, забелённый молоком.

После обеда отдых в тени под навесом зернохранилища до 17 часов.
С 17 до 21 часа второй этап работы, не легче первого.
После него неспешный ужин, как всегда из макарон по-флотски да зелёного чая, забелённого молоком.

Моя работа заключалась в том, чтобы по 12 часов в день высиживать на тряском, подпрыгивающем железном сидении большого плуга и, ухватившись за штурвальное колесо, задавать лемехам плуга нужное заглубление в почву.
Целый день на изнуряющем солнцепёке.
Остановить глаз не на чем - вокруг одна чёрная земля.
Скрашивать время пением невозможно - пыльно и тряско.
Поэтому дни тянутся однообразной, тоскливой, нескончаемой мукой.
Обезвоженное, худое, загорелое и запылённое тело горит в мечтах о прохладе речной воды.
Где ты, упоительная прелесть густого, тёмного леса?
Где вы, грозы с ливнями?
Где ты, спасительный, ласкающий горячее тело ветерок?
Без всего этого не поется, не мечтается - и даже не думается.
Вечером, после ужина, внимание притягивает всегда одна и та же величественная степная картина:

Громадный  остывающий оранжевый диск солнца касается далёкого горизонта и,
 ПОДАРИВ ЗЕМЛЕ,
 единственное за весь день лёгкое дуновение воздуха над засыпающей степью,
оставляет уходящие ввысь у далёкого горизонта багровые сполохи заката.

Лежишь на мягкой телогрейке в тёплой земляной меже, глядишь вверх, туда, где загорается одна звезда за другой, и вслушиваешься в жалостную, незнакомую тебе песню, которая со стороны кухонного домика стелется низко над землёй.

Не тревожь ты себя, не тревожь,
Обо мне ничего не загадывай.
И, когда по деревне идёшь,
На окошко моё не поглядывай.

Зря записок ты мне не пиши,
Фотографий своих не раздаривай:
Голубые глаза хороши,
Только мне полюбилися карие…

Это наша повариха.

Ей вторит голосок Лиды,
 дочери нашего бригадира.

Вижу их расплывчатые силуэты на брёвнышке у кухонного окна.
Они сидят, обнявшись, и медленно раскачиваются в такт песне.

А тебя об одном попрошу:
Понапрасну меня не испытывай.
Я на свадьбу тебя приглашу,
А на большее ты не рассчитывай!

Луна взошла на чёрном небе большим жёлтым диском,как будто вышла из недр самой степи, и озарила всё вокруг тусклым голубым сиянием.
Удаляясь от земли, она становится всё бледней и бледней, и всё гуще и гуще идёт от неё по степи голубоватая мгла.
Ночь растёт и крепнет.
Женские голоса звучат то вместе, то раздельно. Они, то падают вниз, затухая, то взмывают высоко вверх, чистые и сильные.

Что ты, белая берёза,
Ветра нет, а ты шумишь?
Ретиво моё сердечко,
Горя нет, а ты болишь!

Было трогательно, красиво и грустно.

В августе я вернулся домой.

И тут, вопреки всем ожиданиям, встреча с тем, о чём вдалеке мечталось и грезилось, оказалась пресной, обыденной, и во многом безразличной.
Какой поворот!
Какой каприз внутренней природы человека!
Я медленно бреду в прохладных зарослях Машукского леса,
 глубоко вдыхая знакомые запахи прелых листьев (это недавняя мечта).
Я ныряю в тёмную глубину своего родного озера(это недавнее несбыточное желание).
Я стою на парапете Эоловой арфы, обдуваемый тугим потоком бодрейшего ветра
(предел недавнего восторга).
Но голова моя занята картиной бескрайней, безводной, безжизненной Черной земли,
горько  изнывающей в горячем пекле полдня,
 а душа болит и ноет, как будто всё это я предал, оставил, бросил.

88888888888888888888888888888888888888888888888888