Если нету вокруг опоры-5

ЕСЛИ НЕТУ ВОКРУГ ОПОРЫ,
ТО ОПОРА У НАС ВНУТРИ

(Заметки о жизни и творчестве Юрия Казакова)

5.

Большой талант Господь даёт только тем, кто способен принять Его дар, сохранить, осознать и развить до предельно возможных границ. Творец наперёд знает, что избранник Его, несмотря на жизненные невзгоды, задачу свою выполнит. Знал Он, понятно, и о тех духовных ступеньках, на которые суждено было подниматься арбатскому мальчишке Юре Казакову. Попытаемся и мы, пусть далеко не всеохватным земным умом, но всё же угадать пока скрытую от нас «лествицу» писателя.

То, с чего подъём начнётся — это наследство от отца и матери, от их предшественников, да еще от Адама с Евой. Что от прародителей, секрета никакого — склонность к согрешениям, но вместе с тем — и раскаяния в грехах, и любовь к жизни, и понимание Божественной красоты мира.
 
От предков — Казаковых, чьи корни уходили в казачество — досталась молодеческая удаль, жажда свободы, умение постоять за себя и «за други своя». От Казаковых, приросших к земле-кормилице (из этой плеяды и мать его с отцом), — умение работать, настырность в выращивании получении добрых урожаев. А от Казаковых всех профессий земных — Божий талант вершить дела свои творчески, изобретательно, основательно и, по-христиански радостно. (Об этом писатель сам сообщает в автобиографии, отмечая, что в родове его много было одарённых, талантливых людей.
 
От родителей перешли в его характер: от отца — неприятие советской власти (глава семьи, Павел Гаврилович, в 1933 году с клеймом антисоветчика был на два с лишним десятка лет отправлен в соловецкую ссылку, в места заполярные);  от матери, Устиньи Андреевны, — любовь к народному языку, сказкам и сказам о крестьянской жизни (в одном из интервью Юрий Павлович заметил, что готов был днями и ночами слушать её поразительно яркие повествования).
 
Пойдём дальше. От военных лет в характере писателя осталось немприятие к любым человеческим жестокостям. А от послевоенного периода — великое сочувствие к людям, попавшим в нищенское, униженное, голодное сущестование (как гениально сказал Есенин: «по чужой и по нашей вине».

В школьные годы, как мы уже знаем, Казаков страстно приобщился к музыке. Игра на виолончели и контрабасе помогла будущему писателю понять  небесную силу музыки, её Божественность. Опережая сюжет наших заметок, скажем, что и проза Казакова стала насквозь музыкальной, лирической, трепетно-сердечной. И в каждом рассказе — своя мелодия.

Вскоре Юра побывал в материнских местах. «Приехал я, — пишет Казаков в одном из своих дневников, — в ту степную равнинную полосу, которая лежит на востоке Смоленщины, в Сычёвском районе, и как только пошёл первый раз полем в деревню матери своей, увидел холмики братских могил, забрёл на кладбище с разобранной, разбитой стеной, вдохнул полевой ромашковый, сенной, клеверный дух — меня затрясло, комок  стал у меня в горле, и теперь те поля и перелески, те облака и небо, те широкие пыльные дороги — моя родина...» Чуть позднее эта поездка вольёт в русскую литературу первые звонкие и чистые родники, которые положат начало теперь широко известной деревенской прозы.
 
И еще в жизни молодого столичного жителя случится поездка, не менее важная. Он встретится с отцом на земле ссылки его, на земле исконно русской, святой и легендарной, земле соловецкой, превращённой революционной властью в гулаговскую тюрьму. Многое открылось там Казакову. (Из последнего интервью: «В жизни каждого  человека есть момент, когда он всерьёз начинает быть. У меня это случилось на берегу Белого моря»).

В это же время Юрий всё чаще стал подумывать о другой профессии, о смене музыкальной стези. Он, — читаем в автобиографии, — «стал тяготиться своей безвестностью и стал попеременно мечтать о двух новых профессиях — о профессии дирижёра симфонического оркестра и о профессии писателя или, на худой конец, журналиста...» Писательство перебороло.
 
Но перед тем, как подробно рассматривать начало литературного труда Юрия Казакова, попробуем всё-таки закончить выявление тех черт характера, которые помогли ему стать классиком русской и мировой литературы, а некоторые — помешали создать большее число шедевров.

Писатель Шеваров вспоминает о старшем собрате: «(Казаков) мечтал о путешествиях...» Эта страсть, страсть великих художников, серьёзно постигающих мир, останется в душе Юрия Павловича до кончины, которая пришла трагически быстро, в 55 лет. В предисловии к «Повести о жизни» Паустовский перечисляет огромное количество мест, где побывал в последние годы жизни. Казаков, кажется, перещеголял своего учителя. Здесь и европейские страны, и заполярный север, и центральная и южная части России.

В воспоминаниях Шеварова читаем и о другой страсти замечательного лирика в прозе: «Копил деньги на охотничье ружьё...» К счастью, двустволку он купил всё же, и куда она его не уводила! Друг его, Евгений Евтушенко, посвятивший Казакову целую плеяду гениальных стихов, так изображает одну из совместных охот:

Комаров по лысине размазав,
Попадая в топи там и сям,
Автор нежных дымчатых рассказов
Шпарил из двустволки по гусям.

И снова вернёмся к воспоминаниям Шеварова: «В начале шестидесятых недавний студент-филолог Лев Шилов начал собирать фонотеку с голосами писателей и поэтов. Он долго уговаривал Казакова прочитать на магнитофон несколько рассказов. Тот упорно отнекивался, ссылаясь на своё заикание...» Апостол Пётр, которому Господь послал неизлечимую болезнь, в одном из своих посланий признаёт, что дано это было ему, чтобы он не возгордился. Думаю, и Казакову дан был физический недостаток с подобной целью. Заикание, возникшее после взрыва мощной немецкой бомбы на Арбате, во время тушения пожара, с детства приучили будущего писателя к уединению, к единству с природой, к незаурядной скромности, к рассудительности, необходимой в творчестве.

А вот упоминание Шеварова о том, что Юрий «влюблялся в тоненьких московских девушек» и влюбчивость эту пронёс сквозь все свои земные годы, воздействовали на него двояко — давали темы для замечательно  глубоких рассказов и повестей, но и семейную жизнь писателя отбрасывали от идеальной.

В начале этой главы мы упомянули, что, подобно всем нам, грешным, Казакову достались от Адама и Евы не только способность к раскаиванию и исповедальностии, к неоспоримому знанию бытия Божия и неколебимой вере в это бытие, но и к совершению самых разнообразных грехов. Так вот, пожалуй, самым греховным качеством героя наших записок стало, увы, пристрастие к «зелёному змию». Оно тоже давало пищу для появления правдивейших рассказов (например, «Адама и Евы», «Трали-вали», «Всё мне помнится...», «Белуха» и других), и в то же время пищу для семейных ссор, для потери времени и потери здоровья, для появления грешков, не смертных, но всё же. Скажем, такого, какое отметил Евтушенко:

И, грузинским тостам не обучен,
Речь свою за водкой и чайком
Уснащал великим и могучим
Русским нецензурным языком.

Здесь Казаков схож со своим современником Виктором Астафьевым, тоже классиком в прозе, позволявшим себе «уснащать речь» на людях и даже на съёмках документальных фильмов о нём.

Впрочем, прозорливый Евтушенко даже в греховном увеселении замечал за Казаковым такое, в чём было главное свойство его натуры. Он терял способности видить красоту Божьего мира — в лунную ночь заметил свечение свежеотёсанных брёвен:

...А напарник тихо и блаженно
Выдохнул из мрака: «Благодать!
Светятся-то, светятся как, Женька!» —
И добавил грустно: «Так их мать!»

Стихи эти были написаны в 1964 году, когда Казакову было тридцать семь лет и он вместе с другом-поэтом плавал по северным морям на «Моряне» и до глубины души был уже человеком православным, с грешками и грехами, но истинно православным.
Откуда в нём в тяжкую годину атеистического заболачивания Руси взялась вера Христова? Думаю, от матери и отца, от любви к людям и природе русской, от непреодолимой тяги к слову живому, данному всем нам Великим Творцом, от многочисленных встреч и дружбы с современными классиками, от глубинного постижения произведений классиков давно ушедших, но не забытых на грешной земле.

(Продолжение следует)