Если нету вокруг опоры-7

ЕСЛИ НЕТУ ВОКРУГ ОПОРЫ,
ТО ОПОРА У НАС ВНУТРИ

(Заметки о жизни и творчестве Юрия Казакова)

7.

Итак, в творчестве русских классиков «золотого века», то есть того счастливого периода, который справедливо называется пушкинским, мы продолжаем выявлять признаки и свойства, которые взял на вооружение Юрий Казаков, классик XX века, притом классик, принципиально отвергший так называемые новации «века серебряного», крепко способствовавшего нравственному падению нынешних читателей, века советского, соцреалистического и века нашего, постсоветского.

Предшествующая глава закончилась на Тургеневе. К сказанному о нём я бы еще добавила яркую особенность Ивана Сергеевича вести повествование от лица какого-либо путешественника. Это излюбленный его приём, и Юрию Павловичу по душе он пришёлся. Неустанные передвижения автора — мы обнаружим в большинстве рассказов и повестей героя наших заметок.

Однако и мы продвинемся на шаг вперёд. Обычно за Тургеневым по общепринятому ранжиру следует Толстой. Но Казаков порядок изменил. Между двумя гигантами поставил Сергея Тимофеевича Аксакова. Он по праву считал его «певцом русской природы», и даже больше — отцом прозы, в которой природа стала неотъемлемым героем повествования. Нет у Казакова произведения, где бы это правило не использовалось. И как от этого выигрывают его рассказы и повести!  Впрочем, об этом секрете уже знал Пушкин (многие стихи, повесть «Метель», роман «Капитанская дочка»).

Следующим должен был идти Толстой. Он и шёл в индивидуальной программе Юрия. И, кажется, поначалу затмевал почти всех — лепкой фраз и человеческих характеров, непримиримой правдивостью, неугасающей жаждой добраться до истины, пока будущий классик не понял, что толстовская истина вовсе не истина, потому что Бог писателя был неистинным, ложным, выдуманным, а выдумка эта искажала почти всё, им созданное. И всё же Толстого он уважал, уже хотя бы за его неиссякаемое трудолюбие, за умение интересно вести авторское повествование, за самобытную, яркую речь героев, за неустанное изучение жизни людской.

А вот этого писателя Казаков боготворил. На много лет бунинские стихи, рассказы, повести и роман «Жизнь Арсеньева» были поглощены мёртвой, болотной тиной забвения. Но вот они к нам прорвались. «Бунин, — вспоминал Юрий Павлович в одном из интервью, — был издан у нас в 1956 году. Тогда я и прочёл его впервые... Бунин обрушился на меня с его ястребиным видением человека и природы. Ударил по мне резко, внезапно, неестественно сильно... И, конечно, я подвергся самому откровенному влиянию». Несколько рассказов (скажем, «Старики») были написаны в бунинской манере. Но в душе Казакова уже работал живой механизм переплавления классических манер и стилей в нечто новое, только Казакову присущее. Что же перенял он у этого великого предшественника? Именно: ястребиное видение человека и природы, то есть более требовательный подбор слов, более короткое, но в то же время и более насыщенное повествование, более яркое изображение природы, более глубокий и правдивый показ человеческих характеров, психологии «братьев наших меньших», всё делать более интеллигентно,  классично, темы поднимать более в жизни людской значимые.

Теперь перейдём к Чехову. Но здесь нам без небольшого вступления не обойтись. Чем писатель гениальнее, тем труднее выявить его особенности. В нём есть всё, что есть в других талантливых писателях, и в то же время запрятано нечто такое духовно-тонкое и мало поддающееся разбору, что мало искушённого критика ставит в тупик. Действительно, чем Чехов отличается от Бунина или прозаика Пушкина? Особой одарённостью к разным степеням сатиры и юмора? Но у Бунина в «Окаянных днях», а у Пушкина в эпиграммах всего этого хоть отбавляй. Умением в бессюжетных вещах сказать столько же, сколько в сюжетных, или даже сверх того? Нет. Но тогда в чём же?

Каждого человека Господь наделяет  строго личностным сочетанием душевных свойств; сочетания эти настолько тонки и порой неуловимы, что некоторых гениальных писателей различить можно только по каким-то бросающимся в глаза особенностям. Скажем, Бунин — эмигрант, Чехов — врач, срадающий чахоткой, Толстой — помещик, полжизни страдающий от того, что он помещик-эксплуататор. Прикидываешь, как эти черты отразились в их творчестве. И кое-какие отличия обнаруживаешь. Бунин, с этой точки зрения, писатель более решительный и жёсткий, чем Чехов, а Толстой более склонный к философствованию. Значит, и проза Чехова мягче и сочувственнее к героям рассказов и повестей, чем проза Бунина, и проблемы там показаны гораздо человечнее. Недаром же Иван Алексеевич и Лев Николаевич считали Чехова своим учителем, и не скрыли этого красноречивого факта.

Интересно, а кого из советских писателей выделил Юрий Казаков? Шолохова, Булгакова, Платонова? Они, кажется, вырывались своими неординарными талантами из соцреализма. Но, подумав хорошенько, мы остановимся, пожалуй, на Пришвине и Паустовском, писателях, мудро ухитрившихся прожить в социалистическом реализме без соцреализма. Им претил патриотизм гордецов, задумавших покорить мир, разрушить его и построить новый, лучше Библейского рая. Подобно Казакову, они были охотниками, рыбаками, любителями третьей охоты. Жизнь леса знали не хуже жизни человеческой. Эти страсти непосед владели их душами, и потому они по-есенински «выплёскивали души в слова», вот только слова были не стихотворными, а прозаическими, что не мешало им хранить в себе высшую поэзию.

А теперь скажем вот о чём. Из года в год в герое нашем крепла Христова вера, вера отца и матери, вера русского народа. И когда он подбирал писателей для чтения-изучения, то, конечно же, в памятный список попадали литераторы, близкие ему по духу — истинные ценители природы, люди православные, в которых, как в малых детях, жил Бог. А веровать в Творца — значит любить  и творения Его, и, стало быть, с любовью воспевать всё доброе и отрицать всё злое. И, в общем, нетрудно заметить, что и земные творения их, книги, насквозь пронизаны светом Христа, сердечной теплотой, мягкостью необыкновенной.

Итак, Пришвин. «В ту пору, — Казаков говорит о 1956 годе, о студенческих каникулах, — я очень увлекался Пришвиным, его, в частности, одной из лучших вещей «За волшебным колобком». И вот, думаю, поеду-ка я по следам Михаила Михайловича и погляжу, что осталось, что изменилось. Ведь интересно: он там (на Крайнем Севере)  путешествовал в 1906 году, а я ровно через пятьдесят лет... А первыми рассказами о Заполярье были, кажется, «Манька» и «Никишкины тайны»...»

Много перенял Казаков у Пришвина, но и у Паустовского взял не меньше. Почему-то наши российские критики считали и считают, что заимствования у собратьев хорошему писателю не к лицу. Как будто Пушкин ничего не перенимал у Жуковского и Байрона, Лермонтов у Пушкина, Тургенев у Гоголя, и так все, кого ни возьми. Тут главное — у кого что взять и как подражания наполнить собой и своим временем. В одном из интервью Юрий Павлович говорит о том, что если взять у классика какой-нибудь сюжет, переосмыслить его, заменить прежних героев современными, сжиться с ними, талантливо рассказать об этом, то от заимствования почти ничего не останется. И причина тут в единственном. «Думаю, — заметил он, — что задача литературы — изображать именно душевные движения человека, причём главные, а не мелочные». А таких движений души и движений природы, добавим мы, бесчисленное множество, и все они не похожи друг на друга.

Чтобы представить это, приведу начало рассказа Паустовского «Жёлтый свет»:
«Я проснулся серым утром. Комната была залита ровным жёлтым светом, будто от керосиновой лампы. Свет шёл снизу, из окна, и ярче всего освещал бревенчатый потолок.

Странный свет — неяркий и неподвижный — был непохож на солнечный. Это светили осенние листья. За ветреную и долгую ночь сад сбросил высохшую листву, она лежала шумными грудами на земле и распространяла тусклое сияние. От этого сияния лица людей казались загорелыми, а страницы книг на столе как будто покрылись слоем воска.
Так началась осень».

От Паустовского перешла к Юрию Казакову совокупность литературных приёмов, накопленных от Пушкинской поры до наших дней — выбор (или заимствование) интересной темы, её современный поворот с выходом на общечеловеческую злободневность, орлинное видение деталей, безупречных подбор слов, талант повествования, умение начать и завершить произведение, донести своё творение до читателей (это тоже обязанность писателя), и много-много других вещей, из которых складываетя творчество. Но опять же всё перенятое, превратится в собственный, индивидуальный багаж Казакова, который воспримут последователи, переделав его на свой лад.

Ну, и снова — Евгений Евтушенко. Куда же мы без него в наших заметках! В знакомой нам балладе он написал:

Так спасла поэзия прозу,
И поэзию проза спасла.

Литератор на литератора влияет не только творчески, но и духовно. Думаю, Казаков немало сделал, чтобы укрепить в Евтушенко православную веру, а Евтушенко — чтобы укоренить в друге  гражданскую  непримиримость к любому проявлениям зла, сердечное сочувствие к униженным и забытым, к малым сим. Такой взаимопереливаемый сосуд получился...

(Продолжение следует)