Федор Иванович Тютчев 1803 1873

«Вот эта книжка небольшая
томов премногих тяжелей…»

Вот наш патент на благородство,
Его вручает нам поэт:
Здесь – духа мощного господство,
Здесь – утонченной жизни цвет.

Такими словами характеризовал поэзию Федора Ивановича Тютчева его младший современник Афанасий Афанасьевич Фет.
И в самом деле, Ф. И. Тютчев был огромным поэтом, по силе стихотворного дарования приближающимся к Пушкину. Однако… при жизни, кроме людей, наделенных особой способностью чувствовать подлинное художество, его мало кто в этом качестве воспринимал. Тому были две основные причины: первая – то, что Тютчев использовал такие средства поэтической выразительности, которые в полной мере стали доступны большинству читателей лишь век спустя. Он был как бы посланником ХХ века в веке девятнадцатом, значительно опередившим свое время. Вот, например, такое удивительное стихотворение, в котором сломан традиционный для поэзии геоцентризм, то есть взгляд на Землю дан как будто из Космоса, а не с Земли.

Сны

Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами.
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.

То глас ее: он нудит нас и просит…
Уж в пристани волшебной ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, –
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.

И еще в большей степени этот прием использован в маленьком стихотворении «Последний катаклизм»:

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных.
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них!

Откуда можно увидеть такую картину? И какая пророческая мощь, какая самобытность взгляда! Тютчев не писал больших стихотворений. Он всегда предпочитал укладывать в малые формы большое содержание. Это отлично сформулировал Юрий Тынянов: «На огромные державинские формы наложено уменьшительное стекло, ода стала микроскопической, сосредоточив свою силу на малом пространстве».
Тут сразу схвачены две черты поэзии Тютчева: родство с Державиным, с его мощным напряжением стиха и новаторство Тютчева, сумевшего максимально коротко выразить глубокие мысли и образы.
Все это было ново. Тютчева часто называли мастером пейзажа, но пейзаж у него никогда не описывается сам по себе, скорее, он служит поводом для выражения глубоких эмоций, вызываемых им в душе поэта, для философского осмысления явлений внешнего мира.

Есть в светлости осенних вечеров
Умильная таинственная прелесть!
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно сиротеющей землею
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье – и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья!

Здесь природа – таинственное разумное существо. Такого в русской поэзии не было, и многим такая манера казалась странной. Вспомним, что позднего Пушкина многие его современники не принимали. Да так было и с большими художниками, и с великими музыкантами. Они открывали но-вый способ постижения гармонии.
Вторым фактором, повлиявшим на непопулярность Тютчева при жизни, был его собственный характер. Будучи художником гигантского масштаба, он с удивительным пренебрежением относился к собственным творениям и их судьбе. Он их разбрасывал, терял, ну точь-в-точь как в нашем веке Велимир Хлебников. Если бы не понимающие друзья, и от того и от другого поэта мало бы что осталось. Стихи могли никогда не появиться в печати. Вот цитата из письма Федора Ивановича к его сослуживцу Ивану Сергеевичу Гагарину (ему мы должны быть глубоко благодарны за участие в судьбе стихов Тютчева): «Вы просили меня прислать мое бумагомаранье. Я поймал вас на слове. Пользуюсь случаем, чтоб от него избавить-ся. Делайте с ним, что хотите. Я питаю отвращение к старой исписанной бумаге, особенно исписанной мной. От нее до тошноты несет затхлостью».
Вот так. Не мог же он не понимать собственного значения, как, впрочем, и Хлебников. А между тем среди «бумагомаранья» были такие шедевры, без которых русская поэзия стала бы беднее. Прямо скажем, потеря была бы невосполнимой.

Бессонница

Часов однообразный бой,
Томительная ночи повесть!
Язык для всех равно чужой
И внятный каждому, как совесть!

Кто без тоски внимал из нас,
Среди всемирного молчанья,
Глухие времени стенанья,
Пророчески-прощальный глас?

Нам мнится: мир осиротелый
Неотразимый Рок настиг –
И мы, в борьбе, природой целой
Покинуты на нас самих;

И наша жизнь стоит пред нами,
Как призрак, на краю земли,
И с нашим веком и друзьями
Бледнеет в сумрачной дали;

И новое младое племя
Меж тем на солнце расцвело,
А нас, друзья, и наше время
Давно забвеньем занесло!

Лишь изредка, обряд печальный
Свершая в полуночный час,
Металла голос погребальный
Порой оплакивает нас!

Кстати, стихи написаны в 26 лет. Здесь четко прослеживается прямая линия (если в поэзии могут быть прямые линии) от Державина к Мандельштаму. Невольно вспомнишь и «Глагол времен, металла звон» из державинской оды «На смерть князя Мещерского» и мандельштамовского «Ламарка»:

И от нас природа отступила
Так, как будто мы ей больше не нужны,
И продольный мозг она вложила,
Словно шпагу в узкие ножны.

Конечно, последних двух строк Тютчев не написал бы никогда. Это уже чистый ХХ век, чистый Мандельштам. Но третье четверостишие «Бессонницы» впору бы написать Мандельштаму.
В. Я. Брюсов очень высоко оценивал стихи Тютчева, но «журил» по-эта за отсутствие работоспособности, за уже описанные нами особенности его личности.
Мы-то Тютчева очень ценим. Лучше поздно, чем никогда. А насчет работоспособности – разве мы знаем, сколько Тютчев думал над своими стихами? Уже упомянутый Мандельштам все свои стихи диктовал жене, Надежде Яковлевне: писать не любил, и поэтому промежуточных вариантов мы почти не знаем. А может быть, нам и не надо их знать? Художники говорят: непосвященным полработы не показывают.
Пришло время немного осветить биографию поэта. Он происходил из древнего дворянского рода. Известно, что один из предков его, Захарий Тютчев, был послан Дмитрием Донским в Золотую Орду, где бесстрашно отстаивал достоинство московского князя, а когда ему вручили оскорби-тельную, по его мнению, ханскую грамоту, он на обратном пути разорвал ее в клочья и отослал их в Орду. Поступок был рискованный: татарские всадники отличались быстрой ездой.
Отец поэта, Иван Николаевич, в достаточно скромных чинах вышел в отставку и жил у себя в Овстуге Орловской губернии, где и родился 23 ноября (5 декабря) 1803 года Федор Иванович.
Большое влияние на мальчика имела мать, Екатерина Львовна, урожденная Толстая. Она была очень религиозна, воспитанная теткой, графи-ней Остерман, отсюда и родство с могущественной семьей Остерманов, оказавшее столь большое влияние на дальнейшую судьбу поэта. Для домашнего воспитания к ребенку был приглашен поэт и переводчик Семен Егорович Раич. Поэтом он был некрупным, но человеком очень увлекающимся.
Сохранились воспоминания С. Е. Раича. Вот отрывок из них: «С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы вдвоем с Федором Ивановичем выходили из дому; запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений поэзии».
В 14 лет Тютчев был избран сотрудником Общества любителей рус-ской словесности за оду в подражание Горацию. Осенью 1819 года Тютчев поступает на словесное отделение Московского университета. Там он слушает лекции поэта, переводчика, литературного критика А. Ф. Мерзлякова, перу которого принадлежат слова известной песни «Среди долины ровныя».
Очевидно, что в годы учебы в университете Тютчев ознакомился с одой Пушкина «Вольность» (1817 г.). Его ответ на призыв «Восстаньте, падшие рабы!» – показывает неприятие им революционных настроений юного Пушкина, что достаточно видно хотя бы по одной последней строфе:

Воспой – и силой сладкогласья
Разнежь, растрогай, преврати
Друзей холодных самовластья
В друзей добра и красоты!
Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! Под царскою парчою
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца!

В 1821 году Тютчев окончил университет со степенью кандидата словесных наук и был зачислен на службу в Коллегию иностранных дел. Поселяется он в Санкт-Петербурге в доме своего родственника А. И. Остермана. По ходатайству Остермана, его прикомандировывают к дипломатической миссии в Баварии «сверх штата». Поэту было 18 лет.
Как Тютчев писал впоследствии: «Судьбе было угодно вооружиться единственной рукой Остермана, чтобы забросить меня так далеко». (Остерман был крупным военачальником, участником Отечественной вой-ны 1812 года, потерявшим левую руку в сражении под Кульмом.) В Мюнхене, столице Баварии, Тютчев сперва числился нештатным сотрудником миссии, потом секретарем. С ним вместе живет его дядька Николай Хлопов, этакий Савельич при Гриневе. Тютчев относится к нему, как к родно-му.
Федор Иванович был человеком увлекающимся, многие женщины очаровывали его. В Мюнхене он увлекся юной Амалией Лерхенфельд. Однажды на балу он обменялся с ней цепочками от часов: отдал свою золотую за ее шелковую, о чем дядька Хлопов с неудовольствием сообщал его родителям в письме.
Амалия позже стала баронессой Крюденер, но дружбу с Тютчевым сохранила до последних лет его жизни. Литературоведы долгое время считали, что именно ей посвящено одно из самых знаменитых его стихо-творений, ставшее популярным романсом и неотделимое в сознании людей моего поколения от чарующего голоса И.С. Козловского:

Я встретил вас – и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое,
И сердцу стало так светло.
. . .
Стихи снабжены посвящением – инициалами К. Б. (якобы это надо толковать как перестановку: Крюденер баронессе). Но таких случаев перестановок у Тютчева больше нет. Сейчас появилась новая версия, кажущая-ся нам более правдоподобной: инициалы К.Б. означают Клотильде Бот-мер. Тютчев чаровался не только Амалией Лерхенфельд. Клотильда была сестрой его будущей жены Элеоноры.
За границей Тютчев прожил 22 года, изредка и ненадолго приезжая на родину. Один из приездов совпал с восстанием декабристов. Одновременно с Тютчевым в Москве находились и А. И. Остерман, и Д. И. Завалишин, известный потом как декабрист. Из «Записок» Д. И. Завалишина мы узнаем, что он рвался ехать в Петербург вместе с Тютчевым, но А. И. Остерман сказал ему: «… в Петербург я отпущу одного Федора, он не опасен, да и тому велел я вскоре убираться к своему месту в Мюнхен».
Из этого сообщения Завалишина ясно, что Остерман догадывался о том, что может произойти в Петербурге, и был убежден в политической «неопасности» Тютчева. Двойственное отношение Тютчева к декабристам ясно проявляется в его стихотворении «14 декабря 1825 года», написан-ном через год:

Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, –
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
. . .
О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить.

Едва, дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула –
И не осталось и следов.

Это близко к грибоедовскому: «Сто прапорщиков хотят изменить государственный строй в России». Но все же Самодержавие для Тютчева «вековая громада льдов».
В Мюнхене Тютчев дружит с Шеллингом и Гейне, и эти люди высоко ценят своего русского знакомца. В письме Петра Киреевского к брату приводится отзыв Шеллинга о Тютчеве: «Это превосходнейший, очень образованный человек, с которым всегда охотно беседуешь».
Тютчев перевел стихотворение Гейне «Ein Fichtenbaum steht einsam» («На севере мрачном, на дикой скале»), которое мы больше знаем по Лермонтову («На Севере диком стоит одиноко…»), но Тютчев сделал этот перевод раньше.
С Гейне Тютчев встречается часто в доме графа Ботмера: немецкий поэт был увлечен обеими очаровательными дочерьми графа. Старшая, Элеонора, вдова дипломата Петерсона, с тремя сыновьями, вскоре стала женой Тютчева. Она была на четыре года старше поэта. У них родились три дочери.
А между тем повышения по службе не происходило. Многие, приехавшие позже, занимали более высокие посты, а Тютчев так и оставался на мелкой должности. Обладая острым умом, глубиной мысли, чиновником Тютчев, судя по многому, был нерадивым. Если он относился к служебным бумагам, как к своим стихам (думаю, что это так и было), то все это не удивительно.
Я уже упоминал, что большое участие в судьбе стихов Тютчева принял его сослуживец И. С. Гагарин. Он, привезя их в Россию, передает В. А. Жуковскому и П. А. Вяземскому. Так стихи попадают в пушкинский «Со-временник», где публикуются под названием «Стихи, присланные из Гер-мании», под скромной подписью Ф. Т. В III томе (1836 г.) было помещено 16 стихотворений, а затем 8 стихотворений в следующем, IV томе (тоже 1836 г.).
По свидетельствам П. А. Плетнева и Ю. Ф. Самарина, Пушкин встретил эти стихи с восторгом. Прямого же высказывания Пушкина о стихах Тютчева до нас не дошло.
Ю. Тынянов почему-то считает, что Пушкин отнесся к ним настороженно и даже неприязненно. Тогда непонятно, почему он опубликовал их дважды на самом видном месте в своем журнале.
Конечно, они очень разные: если Пушкин солнечный, то Тютчев, скорее, лунный и большая часть его стихов минорна. А по природному дару они могли бы стоять рядом!
В Мюнхене Тютчев чувствует себя одиноко, несмотря на интеллектуальные знакомства.

Как над горячею золой
Дымится свиток и сгорает,
И огнь, сокрытый и глухой,
Слова и строки пожирает, –

Так грустно длится жизнь моя
И с каждым днем уходит дымом,
Так постоянно гасну я
В однообразье нестерпимом!..

О Небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился на воле –
И не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы – и погас!

В 1833 году состоялось знакомство Тютчева с Дернбергами. Дипломат барон Ф. Дернберг на балу подвел свою жену Эрнестину к Тютчеву и сказал: «Поручаю вам мою жену». Слова оказались пророческими. Через несколько дней барон умер от брюшного тифа, а между Тютчевым и Эрнестиной вспыхнуло сильное чувство.
Элеонора Федоровна пыталась покончить с собой, но неудачно. Начальник Тютчева ходатайствовал о его переводе из Мюнхена, и в 1837 году он выезжает в Петербург до нового назначения. Прошло несколько месяцев со дня трагической гибели Пушкина, на что Тютчев не мог не ото-зваться стихами.
. . .
Назло людскому суесловью
Велик и свят был жребий твой!
Ты был богов орган живой,
Но с кровью в жилах… знойной кровью.

И сею кровью благородной
Ты жажду чести утолил –
И, осененный, опочил
Хоругвью горести народной.

Вражду твою пусть Тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь…
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..

Тютчев получает назначение в Турин и выезжает туда, оставляя пока семью в России. Турин был тогда столицей королевства Сардинии. По сравнению с Мюнхеном город показался ему скучным, дел было еще меньше.
Известно письмо Тютчева к родителям из Турина, где он высказывает удовлетворение тем, что здесь можно получать более значительное жалование: «Это положительная сторона дела. Но, как местопребывание, можно считать, что Турин – один из самых унылых и угрюмых городов, сотворенных Богом. Никакого общества. Дипломатический корпус малочислен, не объединен и, вопреки всем его усилиям, совершенно отчужден от местных жителей».
Жена с детьми еще год оставалась в России. В 1838 году они выезжают в Турин. К сожалению, это был пароход «Николай I», на котором вспыхнул страшный пожар, известный тем, что юный Тургенев во время него сильно струсил. Элеонора Тютчева вела себя мужественно, несмотря на то что была с детьми (а их было уже шестеро). Они прибыли в Турин, но вскоре после прибытия Элеонора Федоровна заболела и скончалась.
Тютчев после этого поседел.
В Турине его навестил В. А. Жуковский и, будучи человеком очень цельным, неспособным понимать такое, с недоумением писал: «Он горюет о жене, а говорят, что он влюблен в Мюнхене…».
Как раз в это время у Тютчева появилась реальная возможность повышения в должности, так как произошел инцидент с послом Обрезковым, супруга которого явилась на бал во дворец в таком головном уборе, который, как считал сардинский министр иностранных дел, «являлся исключи-тельной привилегией королевы и принцесс королевской крови». Последовал обмен колкими дипломатическими нотами. Обрезков счел оскорбленным лично себя как чрезвычайного посланника императора всероссийского. Он переслал всю переписку вице-канцлеру Нессельроде, а тот представил ее императору. Николай I признал это сущим вздором, но решил, что «мало любезный» образ действий сардинского министра «заслуживает урока». Он решил отозвать Обрезкова и уклониться от назначения его преемника. И быть бы Тютчеву поверенным в делах, но… он обратился с письмом к Нессельроде, прося разрешения вступить в брак с Эрнестиной Дернберг и выехать в Мюнхен, где на попечении тетки находились дети, и предоставить ему отпуск для этого.
Насчет женитьбы начальство не возражало, а насчет отпуска требовало подождать, пока не приедет новый посланник Н. А. Кокошкин. Тютчев не послушался начальства и покинул Турин. Обстоятельства этого не со-всем ясны. По одной из версий, он, взяв с собой дипломатические шифры, самовольно отправился в Швейцарию со своей будущей женой. С нею там обвенчался, а шифры и другие важные служебные документы в суматохе свадьбы потерял. Нового посланника он, по-видимому, не дождался. За это был исключен из списка чиновников Коллегии иностранных дел и лишен звания камергера.
Позже Эрнестина Тютчева сожгла его старые письма, к чему, надо полагать, относится такой шедевр поэта:

Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.

Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…

О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..

Стоял я молча в стороне
И пасть готов был на колени, -
И страшно грустно стало мне,
Как от присущей милой тени.

Несколько лет Ф. И. Тютчев жил за рубежом без службы. Печатал в разных изданиях статьи на политические темы на немецком и французском языках, вполне согласные с мнением императора. В 1844 голу Николай I восстанавливает его и в Коллегии иностранных дел, и в звании камергера.
После этого Тютчев возвращается в Россию. Он основательно отвык от родины, о чем свидетельствуют стихи, написанные в Овстуге:

Итак, опять увиделся я с вами,
Места немилые, хоть и родные,
Где мыслил я и чувствовал впервые
И где теперь туманными очами,
При свете вечереющего дня,
Мой детский возраст смотрит на меня.
. . .
Ах нет, не здесь, не этот край безлюдный
Был для души моей родимым краем –
Не здесь расцвел, не здесь был величаем
Великий праздник молодости чудной.
Ах, и не в эту землю я сложил
Все, чем я жил и чем я дорожил.

Последние стоки – о могиле первой жены, похороненной в Турине.
Тютчев блистает в петербургских светских салонах. П. А. Вяземский называет его «львом сезона». Таким блистательным собеседником и острословом поэт остается до конца дней своих. Позднее любителями была со-брана «Тютчевиана», где содержались все остроты поэта. Например, Ав-стрию Тютчев называл Ахиллом, у которого везде пятка. Князя М. Д. Горчакова, члена Государственного совета, он называл «Нарциссом чернильницы» (le Narcisse le e’ecritoire»).
Видимо, он очень постарел внешне. Сохранилось описание Тютчева, принадлежащее перу М. П. Погодина. «Низенький, худой старичок (удивительно, что это пишет Погодин, не только его коллега по университету, но и возрастом старше Федора Ивановича на три года. – В. Р.), с длинными, отставшими от висков поседевшими волосами, которые никогда не приглаживались, одетый небрежно. …Вот он входит в ярко освещенную залу, музыка гремит, бал кружится в полном разгаре… Старичок пробирается нетвердой поступью близ стены, держа шляпу, которая сейчас, кажется, упадет из его рук. Из угла прищуренными глазами окидывает все собрание. Он ни на чем и ни на ком не остановился, как будто б не нашел, на что нужно обратить внимание… К нему подходит кто-то и заводит раз-говор… Он отвечает отрывисто, сквозь зубы… смотрит рассеянно по сторонам… Кажется, ему уже стало скучно: не думает ли он уйти назад? По-дошедший сообщает новость, только что полученную, слово за слово, его что-то задело за живое, он оживляется, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация. Вот он роняет, сам не примечая того, несколько выражений, запечатленных особенною силою ума, несколько острот едких, но благоприличных, которые тут же подслушиваются соседями, передаются шепотом по всем гостиным, а завтра охотники спешат поднести их знакомым, как дорогой гостинец: Тютчев вот что сказал вчера на бале у княгини Н».
Однако поэт не самообольщается такой популярностью. Он ощущает острое одиночество.

Когда сочувственно на наше слово
Одна душа отозвалась –
Не нужно нам возмездия иного,
Довольно с нас, довольно с нас.

Он разочаровывается во многом. Если когда-то его мысли были со-звучны настроениям Николая I, то во время Крымской войны он в письме к жене писал: «Для того чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего тридцатилетнего правления, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил»… Вероятно, в это же время Тютчев пишет беспощадную эпиграмму на императора, которая была записана дочерью и стала известна много позже, уже после Октябрьского переворота.

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, –
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

На будущее поэт смотрел достаточно мрачно. Известно его письмо к графине А. Д. Блудовой, потрясающее дальновидностью Тютчева: «В ис-тории человеческих обществ существует роковой закон, который почти никогда не изменял себе. Великие кризисы, великие кары наступают обыч-но тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается обычно по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению. Тогда-то Людовики шестнадцатые и расплачиваются за Людовиков пятнадцатых и четырнадцатых. По всей вероятности, то же самое постигнет и нас в том страшном кризисе, который мы должны будем пережить».
Вообще письма Тютчева, которых, к счастью, сохранилось много, –чтение увлекательнейшее и дающее много пищи для размышлений. Интересно, что занимал Тютчев пост цензора иностранной литературы и, не-смотря на трения с начальством, занимал этот пост до самой смерти. На этой должности он сделал много добра, пропуская почти все подряд, что другие никогда бы не пропустили. А за рубежом выходило множество вполне вольнодумных книг.

Веленью высшему покорны,
У мысли стоя на часах,
Не очень были мы задорны,
Хотя и с штуцером в руках.

Мы им владели неохотно,
Грозили редко и скорей
Не арестантский, а почетный
Держали караул при ней.

Стихи Тютчева последних лет его жизни связаны с его любовью к Елене Александровне Денисьевой. Она была племянницей инспектрисы Смольного института, где учились дочери Тютчева от первого брака. Эта любовь продолжалась 14 лет, до ранней смерти Е. А. Денисьевой. У них родилось трое детей (трое было и у Эрнестины Федоровны; таким образом, вместе с пасынками у Тютчева было 12 детей).
Свою законную жену поэт не оставлял, он по-прежнему любил ее, и положение Денисьевой было двусмысленным, она была отвергнута обществом. Поэтому незаконная любовь была трагической, и все стихи денисьевского цикла пронизаны этим трагизмом: поэт сознавал себя виновным и перед женой, и перед Денисьевой, чувствуя мучительную раздвоенность.

Любовь, любовь – гласит преданье –
Союз души с душой родной –
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…

И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец.

Одно из самых знаменитых стихотворений этого цикла – «Последняя любовь» – замечательно еще и по своей форме. До Тютчева никто (кроме разве что Державина) не позволял себе так вольно обращаться с канонической силлабо-тонической формой. Приведем это стихотворение полностью и разберем его.

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

(Первая строка – четырехстопный ямб, 1 и 2 стопы – спондей;
вторая строка – тоже четырехстопный ямб, но 2 и 4 стопы – спондей, в середине – цезура, а перед ней – лишний слог, т.е гиперметрия;
третья строка – чистый четырехстопный ямб;
четвертая – тоже, но гиперметрия перед цезурой, как во 2 строке.)

Прошу прощения у читателей за то, что рассказ о трагической любви поэта я прерываю тем, о чем Сальери у Пушкина говорил: «Музыку я разъял, как труп, поверил алгеброй гармонию». Но это очень важный мо-мент для понимания новаторства поэзии Тютчева. А по теме – это стихотворение именно о любви к Денисьевой. Продолжаю разбирать стихотворение и анализировать его ритм.

Полнеба охватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, –
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.

(Первая строка – чистый четырехстопный ямб;
во второй строке – с третьей стопы, сохранив восходящую каденцию, поэт переходит на анапест;
в третьей строке – первые две стопы – амфибрахий, следующие две – ямб, но предпоследняя стопа – пиррихий.)

Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство, и безнадежность.

(Первая строка – чистый четырехстопный ямб;
вторая – тоже, но 1 стопа – спондей;
третья – тоже, но 3 стопа – пиррихий;
четвертая – гиперметрия перед цезурой, нечетные стопы – спондей.)

В совокупности все эти приемы создают неповторимую и глубоко волнующую интонацию стихотворения, пронизанную тем двойственным чувством, которое поэт определил как «блаженство и безнадежность». Кто-то пытался отредактировать Тютчева в последней строке, сделав из нее чистый 4-стопный ямб без всякой гиперметрии («блаженство ты и без-надежность»). Но при этом пропал вздох посередине строки, делающий ее выразительнее.
В своей переписке с Чайковским 1888 года по вопросам русской просодии Фет ссылался на «Последнюю любовь» Тютчева, как на пример богатейших возможностей русского стиха. Чайковский же писал поэту К. Р. (великому князю Константину): «По-моему, русские стихи страдают некоторым однообразием. «Четырехстопный ямб мне надоел», – писал Пушкин, но я прибавлю, что он немножко надоел и читателям… Если бы я имел хоть искру поэтического таланта, я бы этим (изобретением ритмических комбинаций – В. Р.) непременно занялся».
Вряд ли Тютчев специально изобретал ритмические сочетания позаковыристее; я думаю, что он просто следовал ритму своего сердца. Подобные перебои ритма четко проявляются и в стихотворении «Silentium». Кстати, для немецкого стиха (а Тютчев хорошо знал немецкую поэзию) та-кие ритмические фигуры естественны. В России они стали более спокойно восприниматься после опытов Зинаиды Гиппиус и В. Брюсова, так что и в этом Тютчев опередил свой век.
Е. А. Денисьева умерла от чахотки 4 августа 1864 года. Ф. И. Тютчев был этим потрясен и сломлен. Об отношении Э. Ф. Тютчевой к поэту в это время говорит ее письмо к дочери: «… его скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина». Он выехал вместе с женой за границу, но и там его не оставляли мысли о понесенной утрате:

О, этот Юг! о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет – и не может…
Нет ни полета, ни размаху –
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья…

Тютчев дружил с П. А. Вяземским, но не принимал его раздраженно-го отношения к новому поколению. Ему посвящено (в печати посвящение было снято, чтобы не задеть уважаемого поэтом адресата) такое стихотворение:

Когда дряхлеющие силы
Нам начиняют изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать –

Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир;

От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несет
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед;

Ото всего, что тем задорней,
Чем глубже крылось с давних пор, –
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.

Сам Тютчев даже в преклонные годы, страдая от всевозможных болезней, никогда не опускался до озлобления. Его стихи последних лет жизни нисколько не утратили силы и выразительности, они спокойны и мудры, перекликаясь с поздним Пушкиным. После поездки в село Виреж, которое когда-то было центром удельного княжества, он пишет стихотворение, которое можно считать одной из вершин его поэзии:

От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь…

Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят, – и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.

Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих – лишь грезою природы.

Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.

Скоро эта бездна поглотит и его: оставалось жить всего два года.
До последних дней он живо интересовался всем в мире. Даже после того, как с ним случился удар, он удивлял и врачей и посетителей ясностью ума и широтой интересов.
27 мая 1873 года Ф. И. Тютчева не стало. Он скончался в Царском Селе, но гроб с его телом был перевезен в Петербург и похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря.
Оценили его при жизни немногие.
Известно, что Лев Толстой, презиравший стихи и считавший, что писать их это все равно, что идти за плугом, приплясывая, ознакомившись с новым изданием стихотворений Тютчева (1855), сказал, что без этих стихов нельзя жить.
Тургенев написал о поэте: «Мы не предсказываем Тютчеву популярности, но мы предсказываем ему глубокое и теплое сочувствие всех тех, кому дорога русская поэзия, а некоторые его стихотворения пройдут из конца в конец всю Россию и переживут многое в современной литературе. Тютчев мог бы сказать о себе, что он создал речи, которым не суждено умереть».
Со временем пришла и популярность. Сейчас все могут оценить Тютчева и как первоклассного поэта, и как мыслителя. В нашем сознании он встает рядом с Пушкиным.