Яков Петрович Полонский 1819 1898

«Мой костер в тумане светит…»

Имя этого поэта впервые попалось мне на глаза в юном возрасте. Это была запись в блокноте моего покойного отца. Стихи были короткие и сразу запомнились:

Из Бурдильёна

Ночь смотрит тысячами глаз,
А день глядит одним;
Но солнца нет – и по земле
Тьма стелется, как дым.

Ум смотрит тысячами глаз.
Любовь глядит одним;
Но нет любви – и гаснет жизнь,
И дни плывут, как дым.

Стихи были подписаны: Я. Полонский.
С этого момента имя поэта стало привораживать меня, и я начал обращать внимание на все, подписанное им. В существовании Бурдильёна я было усомнился, но профессор Б. М. Эйхенбаум раскопал, что английский подлинник действительно существовал и был напечатан в журнале «Spectator» за 1873 год. Кстати, Полонский переводами почти не занимался, и это, так сказать, исключение. Случай, когда его стихи заинтересовали читателя раньше, чем имя их автора, не единичен. Н. В. Гоголь занес в свои записки стихотворение, не обратив внимания на то, кто это написал:

Пришли и стали тени ночи
На страже у моих дверей!
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак ее очей;
Над ухом шепчет голос нежный,
И змейкой бьется мне в лицо
Ее волос, моей небрежной
Рукой измятое, кольцо.
. . .
Популярно было и стихотворение Полонского «Бэда-проповедник» о слепом проповеднике, который сумел растрогать камни (подобно легендарному Орфею). Манерой своей оно несколько предвосхищает Д. С. Мережковского. Впрочем, почти аналогичный сюжет возникает в большом стихотворении гр. А. К. Толстого, сделанном в типичном для него былинном жанре («Слепой»).
Яков Петрович Полонский вступил в литературу в крайне неудобное для этого время. Мне уже доводилось констатировать, что 1840-1850 годы были своего рода «черной дырой» в поэзии.
М. И. Михайлов писал об этом времени: «Как известно, тогда вдруг, ни с того ни с сего, редакторы больших и толстых журналов вообразили, что всякая строчка с кадансом и рифмой в конце должна компрометировать их серьезность, – и стихам, каковы бы они ни были, совершенно был загражден вход в важные ежемесячные издания».
Наступала другая эпоха, требовавшая другой литературы, и она постепенно возникала. Но позже…
Яков Петрович Полонский родился в Рязани в небогатой дворянской семье 6 (18) декабря 1819 года. Он приехал в Москву поступать в университет, где познакомился с Аполлоном Григорьевым и жившим у последнего Афанасием Фетом. У Григорьева собирался философский кружок, но к философии Полонский остался довольно равнодушен. Читать же свои стихи в шумных компаниях он не любил. Фет восторгался его «Песней цыганки», которая действительно стала народной песней. Но большинство коллег упрекали его за безразличие к религиозным проблемам. Он отвечал:

И я сын времени, и я
Был на дороге бытия
Встречаем демоном сомненья.
И я, страдая, проклинал
И, отрицая провиденье,
Как благодати, ожидал
Последнего ожесточенья.
. . .
И вот
Все Гении земного мира
И все, кому послушна лира,
Мой храм наполнили толпой;
Гомера, Данте и Шекспира
Я слышу голос вековой.
. . .
Вместо философии и религии он поклоняется Поэзии.
Впрочем, он не был чужд тому, что волновало тогдашнее студенчество. Слушая таких профессоров, как Т. Н. Грановский, П. Г. Редкин, он проникался либеральными идеями.
«Мы все были идеалистами, т. е. мечтали об освобождении крестьян», – писал поэт в своих воспоминаниях. Особенно важную роль в становлении его взглядов сыграл дом М. Ф. Орлова, декабриста, пощаженного Николаем I. Там он встречал и П. Я. Чаадаева, и молодого И. С. Тургенева.
Первым своим стихотворением поэт считает написанные еще в Рязани в 1827 году стихи на приезд в этот город наследника престола, будущего Александра II. За это юный поэт был пожалован золотыми часами, которые ему вручил В. А. Жуковский, бывший в ту пору воспитателем цесаревича. Возможно, стихи особой художественной ценности не представляли, но досадно, что их нет ни в одном советском (и не только) издании.
Хотя стихи молодого Полонского возбуждали интерес у многих, издать их было не так-то легко. Помогли, выражаясь по-современному, спонсоры, среди которых был сын артиста Щепкина, а также П. Я. Чаадаев. Книга называлась «Гаммы». В «Отечественных записках» она получила похвальный отзыв, в котором были такие слова: «Если это не сама поэзия, то прекрасные надежды на нее». Статья не принадлежала Белинскому, как поэт думал сперва, но все же отозвался на сборник и Белинский: «Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом» («Русская литература в 1844 году»).
Увы, в эти роковые годы даже Фету пришлось больше надеяться на седло и саблю, чем на лиру. Полонскому сами слова «чиновник», «начальник» были отвратительны. Но денег не было, не было и выхода. Поэт устраивается репетитором в семью князя В. И. Мещерского, но долго его свободолюбивая душа не выдерживает атмосферы этого дома.
Осенью 1844 года поэт уезжает на юг. «Без цели, без плана ускакал из Москвы», как он пишет. Сначала в Одессу, где он, правда, познакомился с Л. С. Пушкиным и все еще обворожительной Е. К. Воронцовой, но служебных успехов не достиг. Стихи 1845 г. были какими-то доброхотами выпущены отдельной книжкой, но Белинский счел их более слабыми, чем «Гаммы».
Воронцова перевели на Кавказ наместником, и за ним потянулись все жаждущие карьеры. Друзья выхлопотали Полонскому место в канцелярии наместника, кроме того, должность помощника редактора в газете «Закавказский вестник».
Сперва поэт загрустил, но потом ему поручили живую работу: составление статистики города Тифлиса и всего уезда. Для этого он разъезжал на лошади по Грузии, а то он уже записал было в своем блокноте:

Бесплодный жар любви тая в своей груди,
Я, не рожденный для поклонов,
Уйду, заеду в глушь, исчезну посреди
Шестидесяти миллионов!

Утешило его и знакомство с вдовой А. С. Грибоедова и ее братом Давидом Чавчавадзе, а также с восточной интеллигенцией – Ю. Ф. Ахвердовым, М. Ф. Ахундовым. Отсюда у него широкое знание азербайджанской и грузинской культуры и интерес к истории и этнографии этих мест.
Хотя о Кавказе писали и Пушкин, и Лермонтов, но времена наступили другие и требовали нового подхода. Полонский пишет очерки «Климат в Тифлисском уезде», «Тифлис налицо и наизнанку». Начинает он писать и стихи о Грузии, внесшие свежую струю в его творчество.
Стихи раннего Полонского написаны в приглушенных тонах, в матовых красках. Это предвосхищает молодого Мандельштама, у которого «звук осторожный и глухой плода, сорвавшегося с древа», или «был взор слезой приличной затуманен, и сдержанно колокола звонили».

Посмотри, какая мгла
В глубине долин легла!
Под ее прозрачной дымкой
В сонном сумраке ракит
Тускло озеро блестит.
Бледный месяц невидимкой
В тесном сонме сизых туч
Без приюта в небе ходит
И, сквозя, на все наводит
Фосфорический свой луч.

На это стихотворение обратила внимание и талантливо разобрала его в приложении к журналу «Литература в школе» учительница Г. А. Фролова из города Петровска. Она же отметила использование бытовой лексики в лирическом стихотворении. Все это не слишком характерно для современников Полонского и выделяет его манеру среди других. Стихи, написанные в Грузии, несколько иные. Они красочно рисуют непривычный для русского человека быт.

Чего ж вам больше! …Вот кофейня, два купца –
Два персианина играют молча в шашки,
Хозяин смотрит, сумрачный с лица,
А между тем бичо переменяет чашки.
В пяти шагах, желая аппетит
Свой утолить у небольшой харчевни,
Сошлись работники, грузины из деревни;
Котлы кипят – горячий пар валит –
Лепешек масляных еще дымятся глыбы,
Кувшин с вином под лавкою стоит,
А с потолка висят хвосты копченой рыбы.
(«Прогулки по Тифлису»)

Стихи на грузинские темы составляют сборник «Сазандар», что по-грузински означает певец. «Тифлис для живописца есть находка», – замечает поэт. И в самом деле, он находит точные краски для увиденного. По стихам щедро рассыпаны грузинские слова, вроде «нацвал», «уста-баша», «чингури» и т. п.
В июне 1851 года поэт уезжает из Тифлиса в Рязань к больному отцу. На пароходе «Тамань» он пишет свое известное стихотворение «Качка в бурю» с запомнившейся А. А. Блоку строфой:

Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен, мечты кипят…
От зари роскошный холод
Проникает в сад.

Полонский не стремился к новаторству, смелость Бенедиктова страшила его. Уже в преклонных летах он писал Л. И. Поливанову: «Сейчас бы я не решился обмолвиться такими эпитетами – проникал вечерний холод – и было бы хуже». (Разумеется, просто поэзия была бы убита. – В. Р.)
В Грузии написано и одно стихотворение на совсем не грузинскую тему, видимо, по воспоминаниям. Это «Затворница», ставшая не только народной песней, но и вошедшей в тюремно-острожный репертуар, хотя там нет ни одного слова о тюрьме.

В одной знакомой улице –
Я помню старый дом,
С высокой, темной лестницей,
С завешенным окном.
. . .
И что за чудо-девушка
В заветный час ночной
Меня встречала, бледная,
С распущенной косой.

И. А. Бунин в одном из своих эмигрантских рассказов развернул это стихотворение в целую новеллу, спроецировав ее на собственный опыт. «И как удивительно, что все это было когда-то и у меня. Москва, Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко – и я, студент, какой-то тот я, в существование которого теперь уже не верится…».
Поэт не остался в Рязани, он переехал в Москву, а затем – уже навсегда – в Петербург.
«Черная дыра» в поэзии заканчивалась. Многое для этого сделал Некрасов, напечатавший в своем «Современнике» статью «Русские второстепенные поэты» и перепечатавший из старого, пушкинского, «Современника» 24 стихотворения Тютчева. Этим он начал «новую стихотворную эпоху». В статьях некрасовского «Современника» от поэзии теперь требовали верной передачи разных состояний души.
В 1855 году выходит новый том «Стихотворений» Полонского. Отношения его с Некрасовым колебались: конечно, он не сделался таким его яростным антагонистом, как любимый им Фет, но и становиться на некрасовские позиции не спешил. Кое в чем он был близок А. К. Толстому, который сам себя характеризовал как «двух станов не боец, а только гость случайный». Но если А. К. Толстой, находясь между двумя политическими лагерями, смело бросал свои стрелы и в тот и в другой, Полонскому была чужда сатира, он был лириком по преимуществу.
Во многом, характеризуя личность Полонского, мы можем опираться на умные и талантливые воспоминания Елены Андреевны Штакеншнейдер, часто встречавшейся с поэтом. Она писала, что «это редкой души человек… второго такого доброго, чистого и честного нет». Он всегда старался примирить противоположные мнения, за что ему крепко доставалось от сторонников и тех и других. У него было немало друзей в стане демократов: М. И. Михайлов, Н. Г. Помяловский. Но фактически он принадлежал другому лагерю.
Особенно беспощаден был к нему М. Е. Салтыков-Щедрин. В «Отечественных записках» (1869, №9) Полонский характеризуется как поэт второстепенный и типичный эклектик, который «берет дань со всех литературных школ, не увлекаясь их действительно характеристическими сторонами, а ограничиваясь сферами средними, в которых всякое направление утрачивает свои резкие особенности… Во внутреннем содержании его сочинений нет ничего, что поражало бы дикостью; напротив того, он любит науки и привязан к добродетели, он стоит почти всегда на стороне прогресса, и все это, однако ж, не только не ставится ему в заслугу, но просто-напросто совсем не примечается».
Тургенев в своем письме в редакцию «Петербургских ведомостей» резко возражал Салтыкову: «Определение Полонского как писателя-эклектика, несамобытного неверно в высшей степени. Если про кого можно сказать, что он не эклектик, не поет с чужого голоса, что он, по выражению А. де Мюссе, пьет хотя из маленького, но из своего стакана, так это про Полонского (…). Талант его представляет особенную, лишь ему одному свойственную, смесь простодушной грации, свободной образности языка, на котором еще лежит отблеск пушкинского изящества и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости».
Газета поддержала Салтыкова-Щедрина. Позже Щедрин напечатал в 1871 году еще более резкую рецензию на сборник Полонского «Снопы», где обвинил поэта в «неясности миросозерцания».
Опереться на крестьянское мировоззрение поэту было невозможно и не под силу.
В стихотворении «В степи» лирический герой поэта встречается с «босоногим мужиком», пашущим землю на своей кляче.

«Бог тебе в помощь, земляк!» – вымолвил я и подумал:
Ум мой и руки мои, видно, не в помощь тебе.

Поэт предлагает мужику поменять на его клячу своего Пегаса, но тот говорит, что «обрубил бы чертовы крылья анафеме да и запряг бы в телегу».
Поэт отвечает:

«Ну, дядя, вряд ли нам выгодно будет меняться.
Ты на Пегасе моем далеко не уедешь, а я
С клячей твоей не спашу и одной десятины».

Конечно, Некрасов думал и писал совсем по-другому. Не будем разбираться, кто из них прав. Отметим лишь, что, не считая Полонского поэтом первого ряда, мы не можем не ценить в нем искренности и полной неспособности к конъюнктуре.
Нападал на поэта и Добролюбов за стихи «На устах ее улыбка», порицая его за то, что он не приходит в негодование при мысли, что, любя, можно губить. Полонский возражал: «Вдумываться в явления жизни, воспроизведенные искусством, и приходить в негодование – это уж ваше дело, г.г. критики».
В 60-70-х годах Полонский чаще откликается на общественные события, но его стихи остаются в пределах «лирики гражданских тревог» и не переходят в «лирику негодования».
Его внутренний антагонизм с Некрасовым, которого он не осуждал, подобно Фету, а пытался понять, сказался во многих стихах:

О гражданин с душой наивной!
Боюсь, твой грозный стих судьбы не пошатнет.
Толпа угрюмая, на голос твой призывный
Не откликаяся, идет.

Хоть прокляни – не обернется…
И верь, усталая, в досужий час скорей
Любовной песенке сердечно отзовется,
Чем музе ропщущей твоей.

Хоть плачь – у ней своя задача:
Толпа-работница считает каждый грош;
Дай руки ей свои, дай голову, – но плача
По ней, ты к ней не подойдешь.

Тупая, сильная, не вникнет
В слова, которыми ты любишь поражать,
И к поэтическим страданьям не привыкнет,
Привыкнув иначе страдать.

Оставь напрасные воззванья!
Не хныкай! Голос твой пусть льется из груди,
Как льется музыка, – в цветы ряди страданья,
Любовью – к правде нас веди!

Нет правды без любви к природе,
Любви к природе нет без чувства красоты,
К познанью нет пути нам без пути к свободе,
Труда – без творческой мечты…

Только так Полонский мог ответить Н. А. Некрасову, повторю, глубоко чтимому им. Ибо его не надо было убеждать в том, что

Писатель, если только он
Волна, а океан – Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.

Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода.

Заметим, что волны не могут быть одинаковыми и всецело принадлежать стихии не годится такому сложному существу, как поэт.
Тем более не одинаковы нервы, более сложные и непостижимые, чем волны. Но поэт не может не принадлежать и своей эпохе, какова бы она ни была, – со всеми своими достоинствами и недостатками.
Но при всем при том поэт должен быть неповторимой личностью, а не просто бессмысленным эхом времени.
Личная жизнь Полонского складывалась трудно. Уже испытав все тяготы гувернерского положения в доме князей Мещерских, он повторяет неудачный опыт, поступая к А. О. Смирновой («черноокая Россетти» Пушкина) воспитателем ее сына. Но, дружа в юности с Пушкиным и Гоголем, она не перестала быть чопорной дворянкой. Полонский живет в ее доме около двух лет, едет с ее сыном, общество которого кажется ему отвратительным, в Баден-Баден. Здесь он оставляет семью А. О. Смирновой и уезжает в Женеву учиться живописи. Действительно, глаз живописца сказывается во многих стихотворениях Полонского, хотя художником он так и не стал.
Из Женевы Я. П. Полонский переезжает в Рим, где встречается с Г. А. Кушелевым-Безбородко, предложившим ему стать соредактором нового журнала «Русское слово». Позже он пишет Михайлову: «Граф (т. е. Кушелев-Безбородко) признался наконец, что окружали его не авторы, а литературная тля, что из приобретенных им рукописей более двух третей – дрянь, никуда не годится».
Умная и проницательная Е. А. Штакеншнейдер записала в дневнике: «Положение Полонского шатко. Что такое журнал графа Кушелева, на что он ему? Сегодня вздумал издавать журнал, завтра раздумает… А если он и не бросит журнал, то Полонского же может бросить в любое время».
Так и вышло. Кушелев скоро бросил и журнал, и Полонского. Якову Петровичу нечего было делать в ставшем одиозным «Русском слове», где стали заправлять всем Д. И. Писарев и Д. Д. Минаев.
Из Рима поэт переезжает в Париж. Здесь Полонский женится на Елене Устюжской, дочери псаломщика русской церкви, по свидетельствам современников, девушке необычайной красоты.
Но его начинают преследовать личные драмы. В июне 1859 года за несколько часов до рождения сына поэт упал с дрожек и сильно покалечился (до самой смерти ходил на костылях). Через некоторое время умер его сын-младенец, а еще через полгода скончалась скоропостижно юная (20 лет) жена, которую он безумно любил.
Стихотворение «Миазм», которое расценивали как подражание некрасовской «Железной дороге» (и, разумеется, одобряли), на самом деле было вполне автобиографическим. В особняке близ Мойки умирает маленький ребенок, и возникающий перед обезумевшей от горя матерью «косматый мужик», когда-то строивший Петербург, говорит: «Новый дом твой давит старое кладбище – Наш отпетый прах». Известно, что Петербург воздвигнут на костях его строителей.
Стихотворение «Узница», которое когда-то очень одобрялось «демократами» и было достаточно популярным, свидетельствует о том, что Полонский хотел приблизиться к радикалам типа Писарева и Ко, сейчас вызывает горькое недоумение. В нем поэт скорбит о судьбе молодой девушки, томящейся в тюрьме (не называя, правда, ее имени – и на том спасибо).

Что мне она! – не жена, не любовница
И не родная мне дочь!
Так отчего ж ее доля проклятая
Спать не дает мне всю ночь?!

Спать не дает, оттого что мне грезится
Молодость в душной тюрьме,
Вижу я – своды… окно за решеткою,
Койку в сырой полутьме…
. . .
Ну, жалеет добрый поэт девушку в тюрьме. Все правильно, все понятно. Если не назвать имя. А имя это – Вера Засулич, террористка, стрелявшая в старика генерала Трепова.
Для нас, заканчивающих залитый кровью ХХ век, нет и не может быть слова отвратительнее, чем террорист. Да и знаем мы теперь, что Засулич пробыла в тюрьме недолго, что ее под гром аплодисментов оправдали и дали ей возможность скрыться за границу. Да заметим, что и условия в тюрьмах тогда были почти санаторные. Не Освенцим, не хотя бы современные СИЗО.
Полонский 60–70-х годов в основном испытывает горькое недоумение, печаль, досаду, страх за будущее человечества. Он не видит реальных путей из этой современности к добру.

Отдамся ль творчеству в минуты вдохновенья! –
К поэзии чутье утратил гордый век:
В мишурной роскоши он ищет наслажденья,
Гордится пушками – боится разоренья,
И первый враг его – есть честный человек.
. . .
Случайность не творит, не мыслит и не любит,
А мы – мы все рабы случайности слепой,
Она не видит нас и, не жалея, губит;
Но верит ей толпа и долго, долго будет
Ловить ее впотьмах и звать ее судьбой.
(«Среди хаоса»)

О своей музе он в то время пишет:
. . .
Я с ней делил неволи бремя –
Наследье мрачной старины,
И жажду пересилить время –
Уйти в пророческие сны.
. . .
И до сего дня муза эта
Приходит тайно разделять
Тревоги бедного поэта,
Бодрит и учит презирать
Смех гаера и холод света.

Через шесть лет после смерти жены Я. П. Полонский женится на Жозефине Антоновне Рюльман. Она была обручена с известным теоретиком народничества П. А. Лавровым, но после ссылки последнего в Вологду он вернул ей обручальное кольцо. Она была очень умна и красива.
Е. А. Штакеншнейдер пишет об этом браке: «Он женился на ней потому, что влюбился в ее красоту, а она вышла за него потому, что ей некуда было голову приклонить (…). Живо помню это первое время после их женитьбы, это недоумение с его стороны и эту окаменелость с ее (…). Голубиная душа отогрела статую, и статуя ожила…». Она была талантливым скульптором, и Полонский сделал все, чтобы ее талант развился. (Скульптурный бюст Тургенева на Волковом кладбище – работа Ж. А. Полонской).
Дом Полонских стал средоточием искусств – поэзии, живописи, ваяния.
По службе поэт определился лишь в марте 1860 года, получив постоянную должность секретаря в комитете иностранной цензуры, а через три года в этой же организации получил пост младшего цензора. Поэт пошел на это не без внутреннего сопротивления, хотя цензорами уже состояли И. А. Гончаров, А. Н. Майков, да и Ф. И. Тютчев. Некрасов, с которым он советовался, назвал его Дон-Кихотом. «Вам дают место в 2500 р. в год, а вы, бедный человек, будете отказываться (…). За ваше самоотвержение вас же и осмеют». На этом посту он оставался почти до конца жизни да еще подрабатывал частными уроками. Лишь в 1896 году его сделали членом Совета при главном управлении по печати и пожаловали в действительные статские советники.
«С бюрократических вершин // Бог весть за что слетел ко мне ненужный чин», – так на это прореагировал поэт.
В 1885–1886 годах в издании Ж. А. Полонской выходит полное собрание сочинений Я. П. Полонского в 10 томах (первые два тома составляют стихи).
Пожалуй, проза Полонского сейчас интересна только историкам литературы. Стихи же будут жить и не перестанут возбуждать интерес: и человеком, и поэтом он был настоящим. Многие его стихи поются народом: «Солнце и Месяц» («Ночью в колыбель младенца»), «Зимний путь» («Ночь холодная мутно глядит»), «Затворница» («В одной знакомой улице»), «Ночь» («Отчего я люблю тебя, светлая ночь»), «Песня цыганки» («Мой костер в тумане светит»).
Костер Полонского светит в тумане светом чистой поэзии и отогревает наши души в любые, даже самые малопригодные для этого времена.