Прогулки в пещерах памяти, часть 10

Я покинул Прикарпатье за три недели до своего 18-летия.
В кармане аттестат зрелости и паспорт.
Полная свобода действий и ни одной цели впереди.
Еду потому, что ехать нужно.
Еду домой, на Кавказ.
Дорога моя лежит через столицу Украины - славный Киев.
Можно проехать мимо, а можно и остановиться.
Осмотреть  красавец город и зайти просто так, на всякий случай, в Театральный институт.
Так я и сделал.
Провёл несколько дней в Киеве.
Бродил по Ботаническому саду,был на Владимирской горке, прошел из конца в конец весь Крещатик, ездил купаться и загорать на левый берег Днепра.
Постоянно ловил себя на том, что голова, душа и сердце до краёв заполнены Карпатами.

На третий день побывал в  театральном институте, который  походил на муравейник.
Конкурс астрономический, абитуриентов уйма.
Медленно проходя широкими коридорами через рекреации и холлы, я видел везде взволнованные лица, занятых людей, возбуждённые разговоры, много движений, много горевших азартом глаз, и от всего этого ощутил себя здесь совершенно ненужным, неподходящим и лишним.
Во мне не горели эмоции, не сверкали глаза, не цвела  мечта.
Постояв напоследок у дверей приёмной комиссии, я наслушался там со стороны разных страхов и кошмаров, из которых самым страшным была так называемая "импровизация на заданную тему".

Пошёл из института прямо на железнодорожный вокзал, где до этого про¬вёл не одну уже ночь на широких и жёстких скамьях в зале ожидания.
Железная дорога переживала очередной летний бум, и вокзал напоминал тот же муравейник, что и институт.
Закомпостировать билет до Пятигорска на ближайшее время не представлялось для меня возможным, и я поехал посмотреть другой красавец  город - Днепропетровск.

Первый день в Днепропетровске я провёл на берегу Днепра.
Вдоль его  высокого берега шёл длинной лентой широкий и красивый проспект.
Середину его занимала  зелёная, тенистая прогулочная аллея с удобными скамейками.
И вот на этой аллее я неожиданно и  вдруг усмотрел молоденького киноактёра Андреева, которого я совсем недавно видел в роли экскаваторщика Ласточкина  в кинофильме "Доброе утро".
Он стоял посередине аллеи в окружении четырёх девушек.
 Я присел на скамейку и с интересом повёл наблюдение.
Его позы, движения, его мимика и жестикуляция, его игра лицом и глазами были точно такими же, как и в фильме, который я недавно видел.
Как же так?
Ведь он же сейчас не играет, он же не перед камерой?!
Тогда в чём же дело?
Неожиданно ко мне пришла  мысль, которая поразила меня своей простотой.
Перед камерой не нужно "играть", перед камерой нужно держать себя естественно, как и в жизни.
Но быть естественным перед камерой трудно, всё время сбиваешься на "игру".
Значит, этому надо учиться!
Учиться не "играть", а жить таким, какой ты должен быть в рамках своей роли.
Вот и всё!
Всё актёрское мастерство сводится  к этому.
Кому это удаётся в большей степени, тот в большей степени и актёр.
Мне стало весело и одновременно досадно.
Я глядел на весёлый, оживлённый разговор Андреева с девушками, а видел его, Ласточкина, на фоне дорожной песни из "Доброго утра".

Заря  встаёт,
Дорога  вдаль  ведёт,
Кругом  земля  цветёт,
Сверкают  реки.
А  сердце  ждёт:
Ну,  где  же  ты,  моя
Необходимая
Любовь  навеки?

Через час в справочном киоске мне сказали, что театральных институтов в их городе нет, но есть театральное училище.
Взяв его адрес, подстёгиваемый изнутри каким - то новым чувством, я нашёл это училище.
 Но приёмные экзамены в нём уже закончились.
И  это охладило мой пыл и скоро вернуло меня к старой, привычной  форме существования.

Домой я прибыл как раз к своему 18-летию.

Первые же дни, проведённые дома, дали почувствовать мне, что самая беззаботная, самая радостная, самая защищённая часть моей жизни прошла.
Теперь я не имею права считать лето своим каникулярным временем.
Я не могу читать книги, лёжа часами  на диване;
слушать и петь песни, когда все заняты делом;
проводить целые дни на пруду или совершать велосипедные прогулки.

Пришло время поставить на первый план или дальнейшую учёбу, или работу.

Так как с учёбой к этому времени всё уже было ясно (не по Сеньке шапка!), то оставалась только  работа.
Временную работу для себя  я нашёл быстро. Группа знакомых греков (4 человека) взяла меня к себе в бригаду частных шабашников в качестве разнорабочего.
Они подрядились заложить фундамент большого частного дома богатому продавцу керосиновой лавки по фамилии Савченко.
Моя работа продолжалась ежедневно от восхода до захода солнца.
Но это меня не пугало. Был уже опыт.
Я всегда утром  просыпался рано и вставал к новому дню с большой охотой, лёгкостью и радостью.
И к физическим нагрузкам длинного рабочего дня   я не испытывал страха.
Я чувствовал внутри себя рвущуюся наружу силу, которую трудно сломить физической усталостью.
Но работа и впрямь была трудоёмкая.
Испытание на выносливость началось с первого дня.
Вначале мы все  вчетвером копали большой котлован под дом с глубокими подвальными помещениями.
Мне, как самому молодому, пришлось,  и копать, и вручную перемещать ненужную землю подальше от котлована.
Это тяжёлое испытание на физическую выносливость.
Лето, как всегда, было одуряюще жаркое и душное, пот заливал глаза и капал с ресниц на вскопанную землю, мышцы  вспухли.
Хорошо, что бригаду возглавлял опытный и умный бригадир – 
дядя Костя Ипотимотопуло.
Наблюдая за мной, он время от времени подавал свой голос:

- Молодец, молодец, пиндос! Покажи, как греки умеют работать!

Всего-то несколько слов, но на этом возгласе  я мог продержаться несколько часов.

- Жека! Я думал, кто ты есть, грек или кацап? Теперь вижу, что грек. Настоящий грек!

Ну, как тут можно было скиснуть?
В мои руки и тело вливалась порция новых сил.

- Хорошо работаешь, парень!
Сядь, перекури спокойно!
Пусть дед Кирьяк не скажет, что мы его любимого внука замучили!

И так слово за слово, от одной подбадривающей фразы к другой.
Почти как гоголевский Бульба в решающий момент боя:

- А что, паны? Есть ли ещё порох в пороховницах? Не утомилась ли казацкая сила? Не гнуться ли ещё казаки?!

Великая сила есть у слова, сказанного к месту  и вовремя, и эта сила помогла мне в тот раз.

Дома, лёжа на диване, я изнывал от боли во всех мышцах, но никому на это не жаловался.
В короткий срок боли  прошли; я почувствовал, как перекатываются под кожей крепкие, сухие мышцы, и меня потянуло на вечернюю улицу.

Я решил навестить своего старого товарища ещё по семилетней школе - Юру Павлова.

Мы с ним не виделись уже давно, и я сразу заметил в нём перемены:
в манере разговора,  в самой речи, в жестикуляциях.
Это была сознательная "работа под приблатнённого" или "полублатного".
Он потащил меня  в ближайший  подвальчик, который находился у самого нашего, знаменитого своими ночными страхами, моста, и который работал до 11 часов ночи.
В подвальчике было самообслуживание.
Юра принёс и поставил на стол два стакана водки,  два стакана креплёного красного вина,  две холодные котлеты без гарнира, две конфетки и  два куска чёрного хлеба.

-- Я здесь завсегдатай. Бываю часто. Норму мою здесь уже знают. Двести грамм белой, котлета, хлеб и перекур. Потом двести грамм красного, конфетка и снова перекур.Смесь подлая, в го¬лову бьёт сильно. Иногда добавляю кружку пива. Тогда совсем  дурею. Но люблю это состояние. Для шухермана оно как раз то, что надо.

Просидев в подвальчике до  его  закрытия  и, находясь уже в приличном подпитии, мы  выбрались на воздух.
Ночь была тёмная, асфальтированная дорога, идущая  от нашего каменного моста   безлюдная.
Три фонаря у входа в подвальчик вырывали из мрака лишь  её кусок.
Одинокая пара, двигаясь в нашу сторону, прошла освещённый участок. Вглядываясь в темень, Юра обнял меня за плечи:

- Канай за мною, Крош! Сейчас я дело делать буду.

И оттолкнувшись от меня,  он пошёл им наперерез.
Я двинулся за ним  и через минуту стал свидетелем примитивного ночного разбоя.
Преградив дорогу  мужчине и женщине, Юра выхватил у женщины сумку,и держа её в одной руке, другой  снял с головы свою блатную "бакиночку", протянул её вперёд и чужим, хриплым голосом жёстко приказал:

-"Всё лишнее с себя  клади сюда! И живо мне!"

Мужчина только успел раскрыть рот, как тут же получил удар ногой в бедро.
Женщина  затряслась и заплакала.
Часы, брошка, цепочка, серёжки и наличные деньги легли в фуражку.
Мужчина  на прощанье получил ещё один удар ногой, и ограбленная и униженная пара растворилась в темноте.

Я не был готов к такому повороту.
 Все мои внутренности била мелкая дрожь, лицо горело.
До седьмого класса мы учились с Юрой вместе.
 Вместе воспитывались на литературно-исторических образах лучших представителей человеческого общества.
 Вместе учили стихи, воспевающие добро и благородство помыслов и дел. Вместе просмотрели сотни фильмов с  толстой воспитывающей подкладкой.
 Вместе вступали в комсомол... Сказки, игры, песни, книги - всё доброе, героическое, возвышенно-приподнятое, чистое...
Всё вместе!
Я  сейчас точно знал, что забыть и предать всё это  не смогу.
Как же и почему  смог это сделать он?
Я вдруг вспомнил о том, как мы с этим Юрой слушали по радио симфоническую картинку Бетховена под названием "Буря".
Вспомнил, как горели его глаза, как восторгался он мощными раскатами бетховенского гения.
Неужели всё это вместе взятое ничегошеньки не стоит?!
Что же мне в этом случае делать?
Как быть?

На следующий день на нашей стройке был готов котлован, и бригада приступила к кладке каменного фундамента.
Хозяин привёз из каменоломни несколько машин  белого строительного камня.
Два наших грека начали специальными инструментами работать над каждой глыбой, дробя её и придавая каждому отдельному куску нужную форму - работа тяжёлая, но хорошо оплачиваемая.
Двое других клали из этих камней фундамент.
Моя задача - приготовить и подать каменщикам раствор, а также поднести к ним уже готовые камни.
Самым трудным было приготовление и подача раствора.
Во время этой работы я добрым словом вспомнил свои недавние занятия штангой, особенно такое упражнение, как "рывок", которое укрепило мои поясничные и позвоночные мышцы.
Но, как бы ни было трудно, этот период работы я перенёс уже легче, чем работу на котловане.
Да и работу мы стали заканчивать часа на два раньше.
Как-то на стройку заглянул сын хозяина - Володя Савченко.
Мы учились с ним вместе в 8-м и в 9-м классах.
Он тоже, как и я, окончил в этом году школу, и отец взял его на работу к себе в керосиновую лавку.
Он и до этого заходил сюда просто так, а сегодня зашёл по делу.

Недавно он познакомился с девушкой.
На сегодняшний вечер назначил ей свидание, а быть на нём не сможет, так как отец вечером ждёт машины с товаром.
Бочек с керосином много, выгружать придётся, допоздна.

Он просил меня съездить на велосипеде к месту их встречи и, объяснив ей ситуацию, перенести свидание на другой день.
Местом свидания Володя выбрал недостроенный частный домик, который уже третий год пустовал на окраине посёлка, справа от дороги, ведущей на поселковое кладбище.
 
В назначенный час я подъехал к этому дому.
Осмотрелся, прислонил велосипед к его стене, обошёл вокруг дома.
Нигде никого, дорога  рядом пуста и безлюдна.
Подумал: "Какая   дура поедет сюда на свидание?"
Зашёл внутрь дома, прошёл по пустым комнатам.
Сел у дверного проёма на кирпич, прислонился спиной к стене, закурил.
Солнце уже село, но было еще светло и душновато.
Услышал тихий шорох велосипедных шин.
Встал, подошёл к окну.
У дома на дороге, держа за руль велосипед, стояла девушка.

Откуда мне было тогда знать, что ровно через год, в свои 19 лет, я стану мужем этой девушки, а она моей женой.

Домой я вернулся под утро. Было уже светло, как днём.
 Спать я не ложился, в дом не заходил.
В нашей летней кухоньке поел кислого молока (по гречески – ксигалан) с хлебом, и тихо ушёл к месту своей работы.
Пришёл туда первым.
Сидел на брёвнышке, курил и улыбался своим мыслям.
Нет, это была не Василина.
Это была совсем другая натура.

Наши свидания после этого дня следовали одно за другим,  и очень скоро я знал о ней очень многое и все больше привязывался к ней.
Аля (Алевтина Ивановна Власенок)
 родилась и выросла далеко от наших мест, за тридевять земель от Северного Кавказа на Колыме, в Магаданской области.
Колымой /по названию крупной реки/ называется громадный малонаселённый край на северо-восточной оконечности нашей страны /Крайний северо-восток/,  в 8-ми тысячах километров от Москвы.
К середине 50-х годов  этот край  получил своё административное название - Магаданская область, по областному центру городу Магадану, который получил статут города в 1939 году.
Экономическое название Колымы –  "Валютный цех страны".
60%  добываемого в стране золота шло оттуда.
Литературное название Колымы – "Берег двух океанов" /Ледовитого и Тихого/.
Ещё одно, социальное название Колымы – "Всесоюзная лагерная зона".

Начиная с конца 20-х годов, сюда пароходами перевезли более миллиона заключённых и 800 тысяч из них так и остались в недрах её "вечной мерзлоты".
В 50 годы слово "Колыма" звучало для людей зловеще.
Среди многих песен блатного мира той поры выделялась одна, которую знали все, но пели в редких случаях, как бы стыдясь ставить себя даже в песне на один уровень с теми, кому суждено было пережить весь ужас колымских лагерей.
Старая, запетая и перепетая всеми, затёртая  одесская "Мурка", меркнет перед этой супертрагедийной балладой.

Я помню  тот  Ванинский  порт
И  крик  парохода угрюмый,
Как  шли мы  по  трапу  на  борт
В холодные,  мрачные  трюмы.
От  качки  страдали  зэка.
Ревела  пучина морская.
Лежал  впереди Магадан,
Столица Колымского  края.
Не крики, а жалобный  стон
Из каждой груди вырывался.
Прощай  навсегда, материк,
Ревел  пароход, надрывался.
Повсюду  одна лишь  тайга,
И люди  там  бродят,  как  тени,
По  лагерю  ходит  цинга,
Бредут,  спотыкаясь, олени.
Будь,  проклята  ты,  Колыма,
Что  названа  чёрной  планетой!
Сойдёшь  поневоле  с  ума:
Отсюда  возврата уж  нету.

Аля прожила в тех краях все свои 18 лет.
В три года один раз она вместе с родителями и младшей  сестрой Тамарой выезжала на "материк" в отпуск, сроком на шесть месяцев.
Детство и юность, проведённые в самом центре Колымы, на золотом прииске, в окружении лагерей, колючей проволоки, людей в погонах, среди злого, хриплого лая овчарок и суровой природы, наложили сильный отпечаток на её характер и поведение.
Сложился редкий девичий тип, который в просторечии назывался словом - "пацанка".
Так как в колымских посёлках на одну "вольную" женщину приходилось пять "вольных" мужчин/заключённые в счёт не шли/,то она легко и просто чувствовала себя в любой мужской среде, будь то молодые парни или взрослые "дяди".
Ей нравилось пользоваться в мужской среде особыми, неписаными привилегиями, бытовавшими в те годы на Колыме и известными каждому её жителю.
Женщина любого возраста находилась под защитой параграфа блатной конституции, и нарушение его каралось силами самосуда быстро и жестоко.
У неё не было подруг, женскую среду она воспринимала с иронией и несколько свысока.
Она хорошо знала блатной жаргон и много блатных песен, была насыщена блатной романтикой.
В её манерах и в разговоре сквозила залихватскость и бесшабашность, которые делали её здесь,  на Кавказе,  непохожей на  девиц её возраста.
Она срослась с далёким от цивилизации миром глухой таёжной глубинки, и  здесь, на "материке", в толчее шумного города чувствовала себя неуютно.
Она потеряла ту среду, в которой знала своё место, свои возможности, свою цену, и тосковала по ней.
После того, как скоропостижно скончался её отец, мать её  переехала на житьё в Пятигорск, потому что здесь жила с семьёй её сестра.
На окраине нашего посёлка был куплен дом, и они втроём стали осваивать новые места, привыкать к новой жизни, не переставая тосковать о Севере.

Я не знаю, что остановило, что задержало её возле меня в ту первую нашу встречу у недостроенного дома.
Почему она сразу потянулась ко мне, много, охотно и торопливо рассказывая о себе.
Её лицо было очень подвижно, глаза быстро перемещались  то в одну, то в другую сторону,  не давая рассмотреть её в спокойном состоянии.
Я долго слушал её, сдерживая себя, и вдруг неожиданно,  мягко взял её голову двумя руками и остановил её глаза против своих глаз.
Глаза у неё были серые, носик и ротик маленькие, на щеках лёгкий налёт веснушек.
Её речь резко оборвалась, она  замерла, не сделав ни одного движения.
Я снял руки с её головы и положил их ей на плечи.
Она опустила глаза, и я услышал, сказанную полушёпотом, не то просьбу, не то предложение:"Можно ещё?!"
Таким было наше начало.

Через несколько дней Савченко с тремя дружками, преградили мне дорогу, когда я после работы возвращался домой.
Но в этот раз, по словам  поэта Хазина:

«Судьба Евгения хранила...», и разборка не состоялась.

Как раз в этот момент с другой стороны улицы меня окликнул  не кто-нибудь, а сам Куляндра:

-   Калимера, Жека! Элалака! Ты мне нужен».

Я видел, как побледнел Савченко, как забегали глазки у его друзей. На них смотрел САМ КУЛЯНДРА.И всё.Больше я ни Савченко, ни его друзей никогда не встречал.

Скоро фундамент дома был готов, и наша бригада засобиралась на "шабашку" в один пригородный совхоз, строить там по договору силосную башню.
Настойчиво звали меня с собой, но я отказался, так как жизнь уводила меня в иную сторону.
Получив за проделанную работу солидный денежный куш, я тепло распрощался со всеми.

Шло лето, и мы с Алевтиной проводили дни и вечера вместе.
Днями я знакомил её с городом:
мы ходили на Провал,
поднимались на вершину Машука,
были на месте дуэли Лермонтова,
любовались далёкой, до самого Эльбруса, живописной панорамой с каменной площадки Эоловой арфы,
сидели на горе Железной у Орла, и, огляды-вая с высоты утонувший в зелёных садах наш посёлок,  искали там крыши своих домов,
пили нарзан в Цветнике,
катались на качелях в центральном парке,
посещали разные кинотеатры,
купались в пруду и в Подкумке,
ели мороженое в летних кафешках,
ездили в Железноводск, Ессентуки и Кисловодск  и проводили там целые дни.

А вечера мы с Алевтиной всё чаще и чаще стали проводить  в компании  с Юрой Павловым и его новыми друзьями.
Это была группа /человек десять/ молодых парней, объединившихся В  блатную "кодлу" под руководством своего лидера Валентина Келбаса.
Он был сыном парторга /секретаря партийной организации/ самого крупного и богатого пригородного колхоза «Пролетарская воля».
Матери у Келбаса не было.
Жили они с отцом в Ново-Пятигорске в просторном двухэтажном особняке с большим садом.
Шла  летняя страда,  и его отец неделями не появлялся дома, и Валька, единственный ребёнок, был полный хозяин в нём.
Для роли "паханчика" Валька был приспособлен стопроцентно.
Что лицом  -  морщинистый лоб, жёсткие волосы нависают над переносицей, маленькие злые глазки.
Что характером  -  авантюрно - смелый, рисковый, жёсткий, повелительный и безжалостный.
За ним твердо закрепилась кличка БЕС, и он принял её как право на производство тёмных, преступных дел.
Кодла Беса жила  "ночной работой" и попойками.
Они  копировали то, что до этого знали, видели и слышали из жизни уголовного мира.
Они горбатили спины, щурили глаза, сплёвывали сквозь зубы, носи¬ли на головах блатные чёлочки, ходили ломаной походочкой и учились пришепётывать на одесский манер:

" Жёра, издесь кто-то что-то сказал, или мине показалось?".

Бес почему-то не втягивал меня в свои "дела" и приглашал только на одни попойки.
Однажды, в разгар кутежа, я услышал от него:

-Ты не нашего поля. Ты здесь чужак. Но ты моя слабость. Хочу, чтобы ты был рядом. Пока не знаю почему, но хочу. Жди. Твоё время придёт.

После этого разговора, каждый раз во время наших встреч, он вкладывал в нагрудный карман моей рубашки крупную купюру, пресекая всякие возражения на этот счёт:

- О чём ты хочешь базлаить?  Раз Бес даёт, они твои. Ты не один, ты с дамой. Когда-нибудь  вернёшь, а может,  отработаешь.

Мне нравилось находиться под негласной защитой блатного авторитета.
Нравилось во время кутежей сидеть за столом рядом с ним, проходя за его любимчика.
Нравилось  быть для остальных человеком-загадкой, а для этого нужно больше молчать,  не выражать восторгов, когда это де¬лают все;   исключать всякое подобострастие перед лидером, не изъясняться, как все, на блатной "фене";
  не материться; пить, но не спиваться.
Келбасу, видимо, нравился тот тон, который я выдерживал, сидя рядом с ним, и он иногда подыгрывал мне:

- Люблю Кроша! Пью за Кроша! - кричал он всему столу, обнимая меня за плечи.

Вроде бы всё обстояло нормально.
Но меня начала мучить и тяготить мысль о пустоте сущности такой жизни, о том, что это не то, что мне нужно.
Алевтина чувствовала то же самое, и однажды при¬вела меня к городской доске объявлений, где показала приглашение одной вербовочной конторы на учёбу в Горно - промышленную школу /ГПШ/ города Новошахтинска, Ростовской области, с последующей обязательной отработкой в течение трёх лет на громадной шахте "Западная - Капитальная" с 5 тысячами шахтёров.
На следующий день я пошёл по указанному адресу, оформил документы на вербовку, получил подъёмные  и стал ждать дня отправки к месту учёбы.

После моего отъезда Алевтина должна была разыграть перед Бесом роль внезапно брошенной девицы, которая ничего не знает о том, куда вдруг исчез  Крош.
С ней мы договорились переписываться через почту "до востребования".
После моей учёбы, которая должна была длиться  10 месяцев, и началом моей самостоятельной работы в качестве шахтёра, она обещала приехать ко мне на шахту.

Когда Алевтина передала Бесу нашу "легенду", он усмехнулся, сморщил тонкие губы и сказал ей:

- Передай ему лично или письменно, что я найду его рано или поздно. Найду потому, что он нужен мне так же, как и тебе, а может быть, и больше.

НОВОШАХТИНСК.
(18 – 19 лет)

Был поезд до Ростова-на-Дону, потом автобус до Новошахтинска, и передо мной возникла совершенно иная местность.
Степь –ровная, жаркая,сухая и голая,пропахшая горькими травами и углём.
Степь - кое-где уставленная высокими каменными пирамидами шахтных террикоников.
Где терриконик, там и шахта.
А где шахта, там при ней и шахтёрский посёлок.
Но громадной шахте "Западная - Капитальная"  посёлка было мало,при ней вырос целый город.
Пять тысяч одних шахтёров, да при них семьи.
Всем нужен пищеблок, общественный транспорт,
жилищное  хозяйство, больницы, школы,  детские сады, кинотеатры, клубы, органы власти и органы общественного порядка.
А это всё люди, люди и люди.
Вот и вырос город Новошахтинск.

Наша  ГПШ (горно -промышленная школа) - это огороженная территория недалеко от самой шахты.
За забором одноэтажные домики трёх общежитий, учебного корпуса, администрации, подсобных помещений.
Между ними спортивная и танцевальная площадки.

Контингент учащихся навербован в разных городах страны, но хозяевами положения сразу стала группа блатных из Пятигорска во главе с весёлым Варавой и хмурым Филяком по кличке "Поц", со шрамом через всю щеку.

Началась новая полувоенная жизнь.
Форменная одежда, подъём и отбой по сигналу, трёхразовая маршировка  с обязательной песней в неблизкую столовую, классными занятиями и увольнительными по выходным  как поощрение.
Всех прибывших разделили для обучения по трём горняцким специальностям: бутопосадчики,
лесогоны
и навалоотбойщики.
Каждая группа получила отдельный дом для проживания, своих воспитателей и групповых наставников.
Срок обучения  всего 10 месяцев, так как  все три наши шахтёрские профессии представляли собой малоквалифицированный труд.
Каждая из предложенных нам шахтёрских профессий  была связана с тяжёлым физическим трудом, была опасна для жизни, а поэтому принадлежала к разряду самых высокооплачиваемых.
Оклад бутопосадчика 3200 рублей,навалоотбойщика 2900 рублей, лесогона2500 рублей в месяц.
Это  при том,что труд инженера в то время  оценивался в 1200 рублей,а труд учителя в 600 рублей.

Высокие шахтёрские  оклады являлись хорошим стимулом для молодых парней.
Рабочая смена под землёй длилась всего шесть часов.
Сутки разбиты на три смены, с двухчасовыми интервалами между сменами для производства взрывных работ и проветривания горных выработок.
График скользящий.
Перед спуском под землю, каждый шахтёр получал в руки так называемый "тормозок".
Это  бесплатно, за счёт шахтёрского профсоюза, -
200 граммов колбасы,
одно варёное яйцо,
плавленый сырок,
две сдобных булочки
и фляжка  с газированной водой.
После подъёма на-гора  и банных процедур шахтёру вручался талон  на получение в буфете одного литра молока, как профилактического средства от главного шахтёрского заболевания под названием силикоз.
Все холостые шахтёры получали место в шикарных общежитиях.
Комнаты были только на двух жильцов.
На стенах и на полах ковры, все коридоры застланы ковровыми дорожками.
За чистотой в общежитиях следили технички и нянечки.
При общежитиях работала столовая, больше похожая на ресторан.
Большие залы, высокие потолки.
Четырёхразовое  питание, которое обходилось шахтёру всего в 360 рублей в месяц,
остальное доплачивал профсоюз.
Всю эту информацию мы получили на первом же групповом собрании, и она никого не оставила равнодушным.
Впоследствии всё это подтвердится.
Кроме этого, мы увидим обеспеченную жизнь шахтёрских семей с их личным автотранспортом,обильными домашними столамии обязательными ящиками пива
в холодных погребах.

Шахта наша была самой большой и широко известной.
Директором шахты был Герой Социалистического Труда,депутат Верховного Совета СССР  Хижняк.
Шахта стояла на мощном, двухметровом пласте угля.
Сам пласт находился на глубине 360 метров, а его подземные выработки, как щупальцы спрута, расходились под землёй в разные стороны на десятки километров от главного ствола.
К рабочим местам /лавам/  шахтёров от ствола доставляли под землёй электропоезда.
Каждый шахтёр имел на поверхности  в раздевалке персональный ящичек для хранения сменной одежды, получал перед банной процедурой мыло, проходил в обязательном порядке после каждой бани  облучение в солярии ультрафиолетовыми лучами.
 
Распределение по трём нашим группам происходило так.
Самых худеньких, вёртких и живых ребят определяли в группу бутопосадчиков.
Люди этой профессии занимались рискованной работой - они сажали бут (обрушивали пустую породу) в тех лавах, где была закончена выемка угля.
Они шли линией по фронту лавы, выбивая  кувалдами металлические и деревянные крепления, после чего за их спи¬нами начинали "бухать" падающие многотонные  "коржи" пустой породы так, что воздушная волна от них догоняла и иногда сбивала человека с ног.
Опасность быть раздавленным подстерегала их всегда, и самое большое количество несчастных случаев приходилось на бутопосадчиков.
Они должны были иметь хороший слух, чтобы в несколько секунд  по тревожным подземным звукам определить степень и характер подстерегающей их опас¬ности и успеть от неё уклониться.

Всех ширококостных, физически крепких ребят ("утюгов") записывали в группу навалоотбойщиков.
Когда  бурильщики забурят всю лаву, а взрывники произведут зарядку и огневое паление, после того, как весь дым от взрывов выветрится, в лаву приходят эти самые навалоотбойщики.
Каждый из них имеет при себе большую совковую лопату с короткой ручкой, увесистый молоток /долбак/, 30 - сантиметровое толстое зубило и острый топорик.
Задача - за шесть часов лопатой  перебросить  взорванный уголь из лавы на скребковый конвейер, который работает рядом. Сменная норма шахтёра в этой шахте определялась высотой угольного пласта и равнялась для этой шахты 16 тоннам угля.
Все попадающиеся куски, глыбы и глыбочки угля нужно перед загрузкой раскрошить зубилом и молотком на мелкие части.
Но это не вся работа.
Очистив свой участок лавы,
перелопатив 16 тонн угля, навалоотбойщик обязан ещё закрепить кровлю над своим участком круглыми деревянными стойками диаметром в 20 сантиметров.
Количество стоек колеблется от 20 до 30.
И всё бы было ещё терпимо, но стойки подаются на 20-30 сантиметров длиннее вы-работанного пространства.
И вот тут начинается самый драматический, заключительный акт шахтёрской смены.
Силы на исходе, в руках слабость и лёгкая дрожь, но нужно ещё топором отрубить от каждой стойки лишний кусок и забить все стойки под кровлю.
После этого нужно сдать свой участок мастеру, и ты свободен.
Вот это и есть труд  навалоотбойщика.
Всех тех, кто не был зачислен в  первые две группы, определяли в группу лесогонов.
Лесогоны работали в товарно-погрузочном штреке, где были проложены узкие рельсы, по которым ходили ручные вагонетки, гружённые крепёжным лесом, теми самыми стойками, которые подаются в каждую лаву.
В этом штреке днём и ночью без перерыва с кровли течёт вода.
Лесогоны работают в резиновых сапогах, резиновых штормовках и резиновых широкополых шляпах.
В условиях сплошной воды, и сверху и снизу,  они грузят мокрый лес в вагонетки  и толкают её руками к "форточке", через которую перегружают лес на скребковый конвейер, а уж он доставляет его навалоотбойщикам.
И так всю смену, хлюпая сапогами по воде.
Кромешная подземная тьма освещалась только вблизи шахтёра электролампой, которая крепилась на его каске.
Первые три месяца  шли занятия в классах, где львиную долю времени занимала техника безопасности.
Затем три месяца шла практика на самой шахте,
где нас использовали в качестве грузчиков или разнорабочих.
По истечении шести месяцев нам объявили об ускоренном выпуске и перевели всех в шахтёрские общежития.
Шахта разворачивала новое направление в восточном секторе, и потребовались новые рабочие руки. С этого времени мы стали работать по своим специальностям.

Все эти месяцы у меня с Алевтиной шла активная переписка, из которой я узнавал последние новости пятигорской жизни. Новостей было много, но я остановлюсь на одной из них.
Ещё за месяц до моего отъезда на шахту, мама, скопив  денег, затеяла строительство нового дома, рядом с нашей старенькой хибаркой.
Строительством его занялась нанятая мамой бригада  греков.
Они заложили фундамент из прихожей и трёх комнат.
Я ещё тогда успел принять участие в первоначальных работах: грузил на машину и разгружал саманный кирпич, копал землю под фундамент.
Размер дома был 6х8 метров: прихожая 8 кв. м.,две комнаты по 15 кв.м.и одна комнатка в 10 кв.метров.
В одном из писем Алевтина сообщала, что строительство дома закончено - проходя мимо, она видела занавески на окнах и цветы на подоконниках.
Главная же новость, полученная от неё, заключалась в том, что мать её, Антонина Семёновна, не смогла прижиться в южных краях после долгой жизни на Крайнем Севере.
Ей  не нравилось многолюдье курортной  местности,  привычные в этих краях отношения между людьми,  сами люди с неприемлемыми  для неё установками на жизнь.
Её изнуряла и изводила летняя жара до такой степени,  что она была не в состоянии в летнюю жару выходить  по своему желанию из дома и занавесила все окна плотными шторами.
Иногда дело доходило до того, что она  вынуждена была, спасаясь от духоты, наливать на пол холодную воду и лежать раздетой на мокром полу.

С севера приходили письма, в которых её звали назад, обещая работу заправщицей приискового гаража и квартиру при этом гараже.
И вот она срочно продала купленный недавно в Пятигорске дом и некоторые вещи  и покинула "благословенный" юг вместе с младшей своей дочерью Тамарой.
Алевтина же наотрез отказалась присоединиться к ним  и перешла жить в семью своей тёти, маминой сестры.
Мать пошумела, попричитала, поплакала и, выразив ей своё твёрдое убеждение, что она вскоре пожалеет обо всём и одумается, вернулась на Колыму.

Писала Аля и о том, что Бес  поклялся меня найти и вернуть, но клялся не зло, скорее всего, чтобы покрасоваться.
 
 Я в это время осваивал шахту, узнавал её характер, привыкал к её законам и правилам, писаным и неписаным, к её людям  и даже к её запахам.
Гардеробная пахла потными портянками;
ламповая комната пропахла запахом электролита и сухой пыли;
отстойник, где мы ожидали при¬ход пассажирской клети, был окутан запахом горящей породы и табачного дыма,
подземные штреки источали  запах ржавого сквознячка и солёного пота;
 шахтная  лава пахла крысами и горячей угольной пылью.
Я был уверен, что если бы меня доставили в любой шахтный уголок с завязанными глазами, то я по запаху бы узнал, где нахожусь.
До того, как стать навалоотбойщиком,
я поработал грузчиком на товарном дворе, чернорабочим по очистке конвейерных линий, подносчиком амонита при взрывнике, подай-принеси у шахтного электрослесаря, сигнальщиком на ленточном конвейере и немного подручным в бригаде проходчиков, где видел работу проходческого комбайна.

За шесть месяцев на шахте было три несчастных случая:
в одной из лав  многотонный корж завалил взрывника;
от короткого замыкания в системе породо - погрузочной машины погиб проходчик;
по неосторожности лишился кисти правой руки один из наших учащихся.
В самый разгар моего ученичества меня вызвали в административный корпус к телефону.
Незнакомый голос сказал мне такие слова, которые пригвоздили меня к полу.
Мгновенно была потеряна  возможность соображать, а язык не повернулся произнести в ответ ни слова.
- Молодой человек! Это вы, Женя? Женя! Крепитесь, Женя! Умерла ваша мама. /Пауза/.
Умерла в больнице от болез¬ни печени. /Пауза/.
Вы меня слышите? Слышите?! Вам надо...

31 января 1957 года я остался один...
Выручала работа, работа и работа...
Первая моя смена в качестве навалоотбойщика закончилась тем, что я, стараясь изо всех сил, голый по пояс, мокрый от пота и черный от угольной пыли, сумел перегрузить из лавы на конвейер всего тонн десять угля, после чего сломался физически.
Руки потеряли силу, и рукоять лопаты стала прокручивалась в моих ладонях - я был не в состоянии  подать на жёлоб ни одной лопаты угля.
Оставил лопату, взял в руки зубило и молоток.
Хотел разобрать угольные "заколы", но молоток бил мимо цели, а рука не могла удержать тяжёлое зубило,  и оно  то и дело падало под ноги.
Что делать?
К концу смены лава должна быть вычищена и закреплена.
Это непреложный  закон шахты.
Нужно срочно доложить горному мастеру, но где его искать?
Плотная стена угольной пыли полностью скрывала от моих глаз участки моих соседей справа и слева.
К счастью, мастер явился сам.
Он сел на глыбу угля и покачал головой:

-   Замотался я с крепёжным лесом и забыл тебя предупредить заранее о главном, - он взял в руки мою фляжку и поболтал ею в воздухе, - так и есть, всю воду выпил ещё в начале смены.Запомни простое шахтёрское правило: пока не закончил всю работу, пока не забил в кровлю последнюю стойку, к фляге с водой не притрагиваться. Если будет невыносимо и язык превратится в сухую воблу, можно рот прополоскать, а воду выплюнуть. В противном случае ты в шахте не работник.
Сегодня твою норму доделает другой шахтёр, из наших "старичков". А ты собирайся и ступай  на- гора.  Жду завтра!

Я собрал свой инструмент.
Медленно и тяжело ступая, добрался до ствола. Поднялся в клети наверх.
С трудом и кое-как вымылся под душем.
Вышел в скверик при шахте и, не имея сил добраться до общежития, лёг на садовую скамейку и уснул как убитый, под звёздным весенним небом.
Проснулся глубокой ночью. Надо мной луна и небо, всё в спокойных звёздах. За деревьями слышится рабочее дыхание шахты. Слабость в руках, тяжесть в ногах - всё прошло. Всё тело вновь дышало силой и желанием взять реванш.
Следующая смена была удачной.
К фляжке с водой я не притронулся,16 тонн угля перелопатил, и с тех пор неприятных проблем с работой у меня больше не было.

Пришло письмо от Алевтины.
Писала о том, что не поехала на Колыму со своими родичами  из-за меня.
Ещё писала о том, что скоро приедет ко мне.
Просила до её приезда в Новошахтинск подыскать какое-нибудь жильё.
Такое жильё я нашёл у знакомого шахтёра.
Его жена сдала мне маленькую комнатёнку в летней пристройке с одним окошком.
В ней стояла кровать, столик и две табуретки.
Аля долго ждать себя не заставила, приехала через неделю после своего письма.

А ещё через небольшое время мы с ней расписались и стали мужем и женой.
Никто об этом не знал, кроме нас двоих да наших хозяев.

Место в общежитии я пока сохранял, чтобы не потерять право на ежедневное четырёхразовое льготное питание в его столовой.
Алевтина собиралась подыскивать себе работу, когда на нашем горизонте  неожиданно и вдруг появился Валька Келбас.
Между своими делами он разыскал меня  и явился с тремя «шестёрками» прямо в нашу маленькую тесную комнатку.
Разговор был мягкий, дружелюбный, но с твёрдым подтекстом.

- Я убиваю двух зайцев. Провожу здесь свои «гастроли», а после них смываюсь и увожу вас двоих с собой в Пятигорск.
Только не надо мне говорить, что ты обязан после окончания ГПШ отпахать на шахте трёхлетнюю принудиловку, что тебя не уволят и не выпишут из общежития.  Здесь всё просто, Крош. Давай мне твой паспорт и завтра же в нём будут стоять штампы и  о увольнении, и о выписке. Так что, готовьтесь, голуби, в дорогу. Отказ не принимаю. Зла на тебя не держу. На дело не волоку. Живи пока спокойно. За паспортом завтра, часиков в шесть вечера, приходи в общагу, в комнату  к Вараве.
Я буду там. Там и поговорим об отъезде.
Я вообще не понимаю, что ты здесь, в этой жаркой, вонючей, пыльной полупустыне для себя нашёл. Променять солнечный, зелёный Пятигорск на  это? Когда-нибудь мне спасибо скажешь.

От всего этого разговора  шел нехороший запах, но другого пути у нас в тот момент не было.

Через несколько дней мы с Алевтиной были уже в Пятигорске.
Я стою в маленькой милицейской комнатке у стола инспектора, который вертит в руках мой паспорт.
Капитан милиции молчит, вглядываясь в штампы выписки и увольнения.
Вода в графине, который стоит на его столе, начинает вдруг колебаться, по её поверхности пошла зыбь и мелкие волночки.
Это внутренняя дрожь моих ног через расшатанный пол и ножки стола перешла в графини  и стала раскачивать в нём воду.
Я вижу это и жду реакции капитана, который, к счастью, оказался не Шерлоком Холмсом и не  Пинкертоном, и поэтому, в конце концов, всё сошло для меня благополучно.

У себя на улице Посетительской я увидел наш новый дом, который рядом со стареньким казался молодым красавцем.
За столом на кухне, рядом с дедушкой и бабушкой, я увидел нашего Михаила, который недавно навсегда покинул прикарпатскую Вижницу, бросив там жену с маленьким сыном.
Он присматривался к здешней обстановке, выбирая для себя работу и новую жену, теперь уже гречанку.
Состоялся тяжёлый семейный разговор. Главным моим обвинителем и судьёй выступала бабушка Фимия.
Она в резкой форме высказала всё, что накопилось у неё против меня за время моего отсутствия, и в конце разговора  заявила, что не пустит на порог дома моей жены, так как она русская  /русава/.

- Если ты её приведёшь, Миша её не пустит. Если хочешь с ней жить, то уходи из дома и живи, где хочешь. Ты нам такой не нужен. Не позорь нас перед греками. Миша вот бросил свою русаву, скоро на Маре Николаиди женится.
 И ты женись на гречанке.

Дедушка, вздыхая, тянул шерстяную нитку для бабушкиного вязания и молчал, не поднимая глаз.
Я ушёл из дома с тяжёлым чувством.
 Поселились мы с Алевтиной у её тёти.
В курортном городе работы без протекции не найти.
Одна надежда на временные подработки или на такую работу, какая подвернулась Алевтине. Её взяли на небольшой заводик штамповщицей.
За смену ей нужно было отштамповать  10 тысяч металлических пуговиц для ватных телогреек. Норма выработки большая /всю смену нога на педали станка/, а месячная зарплата маленькая, всего 450 рублей.
Мне удалось устроиться временно грузчиком, возить на грузовой машине вместе с шофёром стройматериалы из города  Черкесска в Пятигорск.
После нескольких ходок с нами произошёл курьёзный случай, окончившийся, по какому-то  везению, благополучно.
Мы возвращались из Черкесска в субботний день, ближе к вечеру.
Трасса, как всегда перед воскресным днём, была пустынна.
Проехали мимо Тамбуканского озера, миновали дорожную развилку и, свернув влево, стали спускаться к городу по наклонному участку шоссе.
Перед нами лежала ровная, без поворотов, дорога. До города оставалось километров шесть. Мотор работал на холостых оборотах.
Мы оба с шофёром услышали, как что-то под машиной звякнуло.
Водитель, покрутив рулём влево-вправо, побледнел лицом и весь напрягся.

- Лопнула рулевая тяга! Это всё, хана! Управление потеряно. В любой момент колёса станут поперёк, машину перевернёт и покатит по дороге, как бочку. Тормозить нельзя. Даже маленький камешек  под колесом может нас перевернуть. А жить охота!

Я поднял глаза к продолговатому зеркальцу над лобовым стеклом и увидел в нём себя - человека, которому почему-то не страшно и который не верит в возможность сиюминутной смерти.
Впереди вдруг замаячила надежда: наклон дороги плавно переходил в спасительный подъёмчик. Машина стала замедлять ход. Мы напряжён¬но ждали. Вот тот рубеж, за которым ей уже не хватит сил перевернуться. Тут под машиной что-то скрипнуло, она судорожно дёрнулась раз пять и остановилась.
Как оказалось, в самый последний момент оба передних колеса развернулись всё - таки  поперёк дороги, но скорость была уже погашена, и аварии не произошло. Трагизм момента тут же перерос в бурную реакцию водителя, который бил меня по плечам руками и кричал:

- Ты понял?! Нет, ты понял!! В рубашках родились? Везуха из везух! Вот это случай! Вот это да! Долго жить будем! Ты как, не против?!

В следующий рейс, после ремонта машины, я не поехал.
Мне представился случай заключить договор на сопровождение по железной дороге товарного вагона-пульмана, в который загрузили 60 тысяч бутылок с нарзаном "Ессентуки-17".
Бутылки были не в ящиках, а уложены штабелями под самую крышу вагона. Станция назначения была далеко, в степях Башкирии.
В тех самых, местах, где недавно было открыто богатейшее месторождение нефти, так называемое Второе Баку.
. Столицей башкирских нефтяников стал только что построенный руками заключённых, ещё не заселённый людьми город Салават.
Вот туда я и должен был доставить нарзан.
Стояла осень, за Волгой уже выпал снег и стояли приличные морозы.
Мне нужно было топить в вагоне  железную «буржуйку» и днём и ночью, чтобы бутылки не перемёрзли и не полопались. Топливо  для печи и питание для себя  я должен был добывать в дороге сам.
Спал я уже много дней у печи на куче тряпья. Вагон часто отцепляли и ставили в тупик на несколько дней. Тётя Алевтины убедила меня взять в дорогу новые валенки её мужа, которые постоянно выручали меня теперь.
Дорога до Салавата заняла более 20 дней.
Я научился добывать на стоянках уголь, и моя печь топилась не переставая, но это не спасло положение. Нарзан в тех бутылках, которые находились у стенок вагона, стал замерзать в лёд, и бутылки начали взрываться. То и дело и днём и ночью раздавались сильные хлопки. По закону на «бой» списывалось 2% от общего количества бутылок, то есть 1200 штук. Когда дорога была пройдена и груз перегружен в тёплый пакгауз, оказалось, что я с учётом списанных 2%, остался  должен большую сумму.
Мне отказали в оплате обратного билета, и я вынужден был продать с рук дядины валенки.
На вырученные деньги я купил самый дешёвый билет и ехал трое суток домой голодный.
На месте сделали перерасчёт.
Долг погасили за счёт положенной мне в виде оплаты договорной суммы, но 240 рублей долга так и остались за мной, и внести я их должен был в кассу в течение месяца.
Всё плохо, отвратительно, но в мыслях и памяти  нет-нет  да и всплывёт одно свежее видение, и ко мне приходит то состояние, которое я так люблю в себе.
Что такое 240 рублей, когда  я своими глазами совсем недавно видел  Новый Город.
Это может видеть человек только один раз в своей жизни, да и то далеко не каждый.
А я видел.
Он встаёт передо мной В чистой, утренней дали,  освещённый восходящим солнцем, где у всех улиц только два направления:
или с севера на юг
или с востока на запад.
Все улицы пересекаются между собой только по прямой линии, среди них никогда не заблудишься. Город не имеет ни переулков, ни тупиков, ни окраин. Да и жителей в нем пока ещё нет. Все дома одинаковы, но выкрашены в разные цвета. Все подъезды закрыты, все квартиры на запорах.
Дороги заасфальтированы, проложены тротуары. Вдоль дорог посажены двухметровые деревья, каждое из которых обведено круглым деревянным заборчиком.
Те, кто строил город, живут за его чертой в бараках. Несколько лет их водила на строительные объекты охрана с овчарками.
Очень скоро в город  войдут его первые жители и начнут новую для себя жизнь.
И я завидовал этим людям.
Я так хотел тогда начать свою жизнь заново!
Я так запутался, я забрёл совсем не в ту сторону, какую видел до этого в своих мечтах.
Я утомился духом, утомился внезапно, утомился до хандры.
А жизнь всё не складывалась, не получалась.

Алевтина собралась возвращаться к себе на Колыму.
Её мать забросала её письмами, в которых звала её назад, на родину, где ей уже присмотрели хорошую работу в приисковой администрации.
Аля настойчиво уговаривала меня ехать вместе с ней, рисовала планы нашей тамошней жизни, говорила о неограниченных возможностях получить мне любую профессию горняка;о людях, о природе и ещё о многом другом.
На все её уговоры я отвечал отказом.
Ничто не могло меня в этом поколебать:
ни зовущие, заплаканные глаза,
ни истерика на коленях у моих ног,
ни судорожные объятия,
ни дрожащие губы.
Я оттолкнул её, порвал с ней отношения и ушёл.
Ушёл жить к себе на Посетительскую, понимая, что не прав и мучаясь этим.
Несмотря на моё возвращение, обстановка в нашем доме вокруг меня была тягостной.
Меня, кроме дедушки, никто не замечал. Я тоже не делал никаких попыток к примирению.

В конце ноября 1957 года Аля  выехала из Пятигорска на Колыму.
Перед отъездом она приходила к нашему дому, искала возможности проститься со мной, но судьба не свела нас в тот раз.
Её отъезд хлёстко отозвался на моём душевном состоянии.
Я заметался, как зверь в тесной клетке, натыкаясь везде на глухую стену тоски. Потекло время тяжёлой, чёрной хандры, угрожающих видений, больных, прыгающих, сумбурных мыслей:
Как быстро меняется,
как обманывает жизнь.
А ведь были чудные периоды!
Что же сейчас? Сколько ошибок!
Сколько нелепостей!
Всё кругом странно, чуждо и утомительно.
Что делать? Куда податься?
Тошно!
Как тошно!
«Значит, опять темно и понуро,
Сердце возьму, слезами окапав.
Нести, как собака, которая в конуру
несёт перееханную поездом лапу».

Настоящей жизни для меня нет и уже быть не может.
О, тоска! Какая же ты тяжёлая!
Один.
Один как перст.
 Ни привета, ни совета, ни помощи.
Надо скорее что-то делать.
Что и как делать?
Что?
Что и как делать?

Метания и стенания закончились однажды, когда за мной пришли от Беса и увели к нему.
Моё появление там было воспринято как должное и непреложное.
Меня хлопали по плечам, по спине, усадили на лучшее место, успокаивали, поднося стакан, и выражали надежды на быстрое вхождение в курс их дел.
Шайка Беса в те дни находилась в зените криминального успеха, став "хозяйкой" большого городского района.
Она заимела уже свой собственный почерк, и даже свои традиции.
Одна из этих традиций заключалась в том, что каждый "бесовец" должен иметь "фиксу на передней панеле", то есть золотую коронку на одном из передних зубов.
Меня сразу проводили к своему подпольному зубному технику, и я стал "фиксатый", как все.
Началась та необузданно-буйная жизнь, которая имела только одну перспективу, да и то мрачную.
Перспективу лагерного барака за колючей проволокой.

Но с некоторых пор, среди десятка пар глаз в этой "малине", мои глаза стали встречаться с теми немногими, которые смотрели на всё напряжённо и чуждо.
Что бы в "малине" ни делалось, это перестало увлекать Юру Павлова, не входило в личные планы и вкусы Олега Меркушева, претило и разочаровывало Игоря Руденко.
Мы потянулись друг к другу.

Юру завлекла сюда блатная романтика и тяжёлое материальное состояние его семьи. Мать его, тётя Нюра, вдова погибшего в 1945 году сержанта Павлова, не разгибала спины над  швейной машинкой, чтобы прокормить, одеть и выучить троих детей.

Олегу, незаконнорождённому, выросшему в семье матери-одиночки, постоянно нужны были немалые деньги для лечения  её  от тяжёлой болезни.

Игоря, сына генерал-майора ВВС /Военно-Воздушных Сил/, умершего от фронтовых ран в 1946 году, вынудили внедриться в "малину", так как он являлся обладателем отцовского трофейного браунинга с большим количеством патронов к нему.
Мы потянулись друг к другу и крепко сдружились. Главной темой наших разговоров была не та жизнь, которой мы жили, а другая - открытая, простая и ясная, которой живут большинство людей окружающих нас.
Жизнь, которая устраивала нас своей ясной перспективой, спокойным течением и возможностью строить её по своему усмотрению.
Однажды в этих разговорах все пришли к выводу, что самое выгодное положение у меня, что я могу и должен порвать с этим опасным, полузависимым положением и исчезнуть из нашего города.
Только у меня одного есть возможность очутиться на самом краю земли, за много тысяч километров отсюда. Это ведь стопроцентная гарантия личной свободы.
Там у меня живёт жена, там обжитое её семьёй пространство.
Мало ли что между нами произошло!
Я виноват, я и покаюсь. Они примут меня, а всё остальное приложится.
Алле-гоп!
 Даёшь Колыму!
Вешаем Бесу на нос чайник!
Ребята со мной, ребята помогут!

Подошёл Новый 1958 год.
В новогоднюю ночь было принято окончательное решение о моём отъезде на Колыму.

Десять дней ушло на подготовку.
Главным вопросом был вопрос финансовый. Дорога предстояла долгая и незнакомая, вначале до Москвы, а там дальше через всю страну до самого Хабаровска, а потом ещё 3 тысячи километров на север самолётом.
Подумать - дрожь берёт!
Я знал, что бабушка хранит под замком мамины золотые украшения и собирается передать их мне, как наследнику, в том случае, если я женюсь на гречанке.
Мне не составило труда  тонким ножичком вскрыть нужную дверцу и похитить часть своего наследства.
Я отнёс его в скупочный магазин  в центре города и получил за него большую сумму денег. Не откладывая, тут же купил билет до Хабаровска с пересадкой и компостированием в Москве.

Вот он и последний вечер. Сегодня в ночь мне  нужно ехать.
Вещи собраны.
Я в комнате один, жду условного сигнала.
Вот и он!
Сбросил шпингалет, раскрыл створки окна в тёмную зимнюю ночь и подал вещи прямо в руки Юры Павлова.
Прикрыл окно, вышел в прихожую, оделся, не сразу попав рукой в рукав, и подошёл к косяку кухонной двери.
Бабушка сидела у тёплой печи и вязала.
Дедушка, сидя на своей кровати, вытягивал для неё шерстяную нитку.
Я задержал взгляд на его согнутой фигуре, на его сморщенном грустном лице с опущенными глазами, услышал его тяжёлый вздох и тихо вышел во двор.

В вокзальном ресторане мы заняли столик на четырёх за два часа до отхода, поезда.

Глубокой ночью я лежал на своей полке с закрытыми глазами, и все мои мысли сбивал и перемешивал знакомый перестук колёс, повторяя без устали одно и тоже:

"Живи-живи, живи-живи, живи-живи, живи-живи...!"
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»