Декабрьский подснежник 5 часть, 24 глава

24. ПРОЩАНИЕ

Однажды после концерта в одном подмосковном городке к Шуберту подошёл человек с надвинутой на глаза шляпой и протянул ему лилии. Шуберт сразу узнал Шашкина и радостно воскликнул:
– Артём! Я и не знал, что ты был на концерте!
– О мой юный лирик! – ответил Артём, срывая шляпу. – Мог ли я пропустить твоё выступление? Твоя звезда загорается всё ярче! О поэт! О певец! О лирик! Ты останешься в веках! Я буду ждать тебя у выхода, прокатимся на лошадях!
– Хорошо, Артём! Я только переоденусь.
Недалеко от дома культуры, где выступал Шуберт, находилась конюшня. Вскоре два друга мчались по полю на конях. С Артёма слетела шляпа, ветер трепал волосы Шуберта. Земля разлеталась из-под копыт сильных и грациозных животных. Шуберт и Артём соскочили с коней и стали разговаривать, держа их за уздечки.
– О мой юный лирик! – воскликнул Артём, небрежно-изящным движением гладя щёку коня. – Тебе хотелось когда-нибудь стать пером на ветру, листом, сорванным с ветки, и парить, парить, пока ветер не стихнет и не окончит твой бешеный и грандиозный полёт?
– Сейчас я себя так и чувствовал, – с улыбкой ответил Шуберт, прислонившись к стволу шершавого дуба. – Мы летели с ветерком, и я и правда казался себе всего лишь лёгким пёрышком. Надо будет написать об этом песню!
– Напиши, напиши, о мой прекрасный друг! А я подпою тебе всем сердцем! О-о-о! 
Они решили не сразу ехать в Москву, а пройтись немного по городу. Вечерело. Они забрели в старый пустынный парк, где увидели старые развалины, похожие на древний замок. Взошла луна и осветила величественные руины.
– О-о-о! – крикнул в небо Артём. – Луна, ты освещаешь всё и всех, ты каждую ночь поднимаешься над миром и светишь на всех живущих, даже если они не видят тебя! Когда-то эти руины были вполне пригодны для жизни, но что осталось от той жизни теперь? Разве теплится в тебе хоть маленький огонёк? Разве что слабый отблеск луны вдохновляет тебя вновь и вновь напоминать случайным прохожим о былом величии. Так и мы – что останется от нас через века? Один прах и тлен – и ничего больше!
– Нет, Артём! – порывисто ответил Шуберт. – Это неправда. Когда у меня была клиническая смерть, я увидел вечность безо всяких прикрас.
– Без прикрас? Без масок? – недоверчиво проговорил Шашкин. – Так не бывает! О-о-о, так не бывает! Всё в мире носит маску. Даже дерево, чья листва – одна сплошная маска. Не будь она маской, зима не срывала бы её беспощадной рукой, облачённой в белую перчатку. Цветочные лепестки – тоже маска, ведь иначе они не увядали бы и не облетали, оставляя одну лишь засохшую сердцевину. 
– Артём, всё умирает лишь для того, чтобы ожить вновь. Ведь те же цветы расцветают снова и снова с каждой весной, – Шуберт светлым взглядом окинул деревья, развалины и небо. 
– Нет! – воскликнул Артём, судорожно хватаясь за сердце. – Ничто в мире не повторяется, и это бывают уже совершенно другие цветы, пусть и похожи на своих предшественников как две капли воды. О-о-о! Тоска гнетёт мою душу, о мой юный лирик, при мысли о том, что мы умрём и только наши дети оставят лёгкую память о нас, а потом их дети. Но с каждым новым поколением эта память будет становиться всё слабее и слабее и в конце концов угаснет. Но что с тобой, о Шуберт? Ты загрустил?
– Трудно не грустить, когда слушаешь такие речи… – тихо ответил поэт, проводя рукой по холодным камням руин. – Хотя что я грущу? Ведь я не верю ни одному твоему слову.
– Твоя душа слишком светла, чтобы поверить в горькую правду, о поэт! Так мечтай же, мечтай! Но твой взор словно заволокло тревожным туманом! Поведай мне всё, о прекраснейший из гениев!
– Артём, у меня дурное предчувствие, – произнёс Шуберт, садясь у развалин и прислоняясь к древней стене. Лунный луч осветил его лицо и длинные волосы.
– О, почему, почему я не живописец! – горестно воскликнул Артём. – Тебя бы нарисовать сейчас, о мой юный лирик! Могут ли у тебя быть дурные предчувствия? Впрочем, я верю каждому слову поэта. Расскажи мне всё. Что тебя мучает, что томит? Это смутные предчувствия или имеющие ясные очертания? Ты боишься за себя? Или, может быть, за Вику?
– Я сам не знаю. Знаю только, что я предпочту, чтобы случилось что-то со мной, лишь бы с Викой всё было хорошо. Если ей что-то угрожает, я предпочту принять все беды на себя.
Шуберт опустил голову на руки.
– О мой юный лирик! – рыдая, воскликнул Шашкин, бросаясь к другу и обнимая его. – Я никогда не встречал таких, как ты.
– Артём, у меня сердце ноет…
– Но, может быть, ничего и не приключится? Поедем в Москву, Шуберт! Тебе надо поскорее увидеть своего белоснежного ангела. Ты посмотришь в её глаза и поймёшь, что с ней ничего не случится. 
– Поедем, Артём! – ответил Шуберт, поднимаясь и отряхивая брюки от сухой травы. 
И в самом деле, когда Шуберт вернулся и оказался вновь рядом с Викой, ему стало спокойнее, и он почувствовал, что никакая беда её не коснётся. Ночью ему снились самые светлые сны. Он видел себя лёгким пёрышком, парящим над красивым лесом.
На следующий день Влад приехал к Шуберту и грустно сказал, что ему пришла повестка в армию. Шуберт попытался сдержаться, но не смог и горько заплакал. Вика и Влад бросились утешать его. 
– Папа, но я же вернусь! – растерянно уговаривал его Влад.
– Шуберт, ну что ты! – шептала Вика, держа поэта за руку. – Ой, у тебя такие холодные руки. Что с тобой?
– Сам не знаю…
Вика держала его за одну руку, Влад за другую, и они пытались согреть его.
– Папа, не пугай меня! – смущённо попросил Влад. 
– Я просто очень расстроился, что ты уезжаешь, – ответил Шуберт, пытаясь улыбнуться. – Но я знаю, что ты вернёшься, и мы снова увидимся. Всё будет хорошо. 
– Да! – подхватила Вика. – К тому моменту твой братик или сестричка уже подрастёт.
– Сестричка, – уточнил Шуберт.
– Откуда знаешь?
– Не знаю. Просто чувствую так. 
Через несколько дней настал час отъезда Влада. Шуберт, Вика, Лида и Рябчиков провожали его. Поэт сыграл на гитаре и спел ему на прощание разные свои песни, а потом отвёл в сторону и сказал:
– Влад, мне так жаль, что я не мог тебе петь, когда ты был маленьким. Я хочу сейчас исправить это. Я выучил ещё одну детскую песенку. Послушай! – и он спел «Три белых коня», приведя парня в полный восторг.
Влад уехал, а Шуберт проболел неделю после расставания с ним.