Священный лес или Голливуд, роман, гл. 15-16

15.

Снег уже шёл, когда Вадим оставил тёплую компанию в ресторанчике и вышел на улицу. Он быстро сбежал по мокрым ступенькам. Снег шёл, но холодно не было. Крупные медленные хлопья окружали фонари, превращая их в огромные сияющие шары. Земля оставалась тёмной, хлопья таяли на тёплом асфальте, и лужи продолжали бесстрашно блестеть вывесками, но снег не сдавался. Всё новые и новые снежинки спешили с невидимого неба. Прикрыть. Украсить. Или хотя бы спрятать неровные, разбитые тротуары, кучи мёртвых неубранных листьев, старые газеты с опостылевшими, но уже неопасными вчерашними новостями.

Вадим спустился в грязное, кисло пахшее метро, но не доехал до своей остановки, а вышел на три станции раньше и пошёл пешком, как будто повинуясь неосознанному стремлению к чистоте или, может быть, честности. Удивительное дело – погода. Погода всегда правдива. Дождь, снег, ветер. Они всегда правдивы и правы. Может быть, поэтому... Им не надо оправдываться, даже если они рушат чей-то дом, а может, и жизнь, не надо стараться быть лучше или врать. Дождь будет хлестать и пробирать до костей, но оправдываться он не станет, поэтому и обижаться на него никто не будет. Погоду не выбирают. А чувство? Его что, выбирают? Я его выбрал? Почему нужно теперь изворачиваться? Мучать себя, Милку, Жеку? Я что ли остановил её машину у подъезда? Её я ждал на переросшем, мокром газоне в парном монреальском лете?

Маленькая, стриженная, как мальчишка, быстрая, тонкая. На руки мои смотрела и улыбалась, как шальная. Подписала договор на квартиру и не спросила, сколько стоит. Ё-моё! Не спросила сколько стоит. Что ещё надо говорить? Какие признания тут нужны? А я только что не сгрёб её сразу, прямо там, в этой неубранной,  пахнущей прежними жильцами квартире. Забыл обо всём. Что ненавидел эту унизительну  работу. Всю свою убогую эмигрантскую жизнь. Одиночество. Пустую квартиру в полуподвале, куда Милка не хотела ехать. Милка не призжала. Диплом не подтвердил. Французский письменный провалил глухо и безнадёжно. Никакого просвета. Какое счастье.

Какое счастье! Стоять свободным перед этой тонкой сияющей женщиной, этой статуэткой из слоновой кости, с бархатной прохладной кожей, ещё не успевшей забыть свежесть кондицированного воздуха дорогой машины. Дать ей уйти, знать, что она вернётся. Ждать. Готовить ей жильё, её будущий дом. Весь день и следующий. Но уже не весь. До полудня. Пока не пришёл её муж. Хэмфри. Дипломат. И началось.

Кто я такой? И что себе придумал? И что могу ей предложить? Даже к себе постыдился бы её позвать. Тайно встречаться в её квартире, за которую платит этот жирный, самодовольный хмырь?  Муж. Крутил головой, как очумевшая коза: какая квартира? Что это за дом? Вы воспользовались растерянностью бедной женщины. Негодяй! Несчастный... нет, не сказал эмигрант, но чуть не сказал. Жена дипломата. Жена дипломата. Моя жена! - Твоя, Хэмфри, твоя. Нет проблем. Только одна, одна маленькая проблемка: контракт подписан. И не подумаю порвать. Не надейся. Нет, не потому что люблю её, твою жену. Нет. А потому что я не пустое место, понял? Это ты погорячился, толстяк. Это ты крупно ошибся. Я врач. И я тебя вижу насквозь. Все твои потроха, землистую кожу, мешки под глазами. У тебя с почками проблема. И я мог бы тебе пересадить почку. Я знаю, как это делают, как тебе ни трудно в это поверить, и руки у меня не дрожат. И мне на всё начхать, ты понял? Мне на всё начхать, пока у меня не дрожат руки. Остальное я переживу.

Жестокая вещь – эмиграция. Она тяжела для всех, для женщин, детей, подростков. Но для мужчин она тяжела особенно. Женщина, в конце концов, может и не подтвердить диплом, не выйти на прежний социальный уровень, может остаться дома, с детьми. Хранить очаг. Возможно, оно и лучше. Ведь, в сущности, не в том ли её предназначенье? Мы забыли об этом дома. Спасибо, хоть эмиграция иногда напоминала. Что это вовсе не так уж плохо, когда женщина ждёт тебя дома. А ты приходишь с работы. С хорошей, достойной тебя работы. Не рекламки ты, - журналист, - разносишь, и не полы ты, - врач, - моешь. Полы, понял? Заплеванные полы. А если ещё твоя жена устроилась по специальности, а ты, нахрен, застрял и ничего, понимаешь, ничего. Вот тогда начинают пить. А потом и денег у жены просить на выпивку. И тогда она уходит. Иногда с детьми, а иногда и их оставляет, как Вовке Ершову со второго этажа.

Вовка мне первый и сказал тогда. Как увидел меня с Жекой в вестибюле, улыбнулся ей сладенько, и мне, проходя, буркнул: «Ты даже и не думай, блин! Забудь о ней и думать, нахрен! Приходи, блин, я велфер (социальное пособие) получил, пива – два ящика, блин!» Режиссёр. Режиссёр он был там, в прошлой жизни. Театральный. Кто помнил, говорил, что хороший.

Да я и сам уже понял. И без него. Правда, не без помощи Хэмфри, но, думаю, что не будь его, я всё равно бы понял, что я - калиф на час. Только пока мы с нею встречаемся. И редко. Только пока она будет меня звать - будет хотеть. Но не дай мне Бог послабиться! И уже тогда я решил, что попробую ещё раз с французским этим треклятым, письменным. Следующим летом. А если не сдам – уеду. Вернусь к едрене фене. Я не Ершов. Спиваться я тут не стану. Руки у меня ещё не дрожат.

Он подходил уже к дому, занятый своими мыслями, но даже если бы и не плыла его душа сейчас над монреальскими крышами, так хорошо видными из окон её квартиры того незабываемого года, он всё равно бы не услышал телефонный разговор своей жены Милки с подругой. А жаль. Это могло бы многое поменять в дальнейшем ходе событий.

- Так ты думаешь, стоит ему такое набрехать? А если узнает? Тогда надо уже всам-деле забеременеть, а то пи..дец... Да не хочу я, понимаешь. Мне мой Николаев предлагает в ординатуру к нему летом... Ага...Он... Ой! В дверь звонят. Пришёл. Ну пока. Тебя тоже. Витьке привет.


16.

- Тебе понравилась Жаклин? Арчи, ты слышишь, о чём ты думаешь? – тронула мужа за рукав Элен.
- Я не думаю. Я веду машину, дорогая. Нужно ещё найти наш дом... по-моему сюда. Да. У меня всё же прекрасная память! Не находишь? Мы здесь ещё ни разу не заблудились. Думаю, что и Майкл, и Джерри уже двадцать раз бы заблукали в незнакомом городе. У меня какое-то чутьё есть. Да, так что ты говоришь? Как мне эта дамочка? По-моему, строит из себя много. Графиня, то же мне.
- Боюсь, что это всё же другая улица. Кажется, ты проехал наш поворот. Мы здесь не ходили, я не помню этот белый забор, – сказала Элен.
- Милая, у тебя просто географический кретинизм какой-то. Разумеется, ходили. Он не белый. Это снег. Хотя... Улица не та... Впрочем, здесь легко можно развернуться. Ничего страшного.
- Конечно. Всё равно мы уже рядом. А мне Жаклин очень понравилась, - улыбнулась Элен. - Она очень милая и внешне яркая. Глаза такие красивые, зелёные.
- Разве зелёные? По-моему карие. Я уверен, что карие. Я даже записал... Чёрт! Где же мой блокнот? Неужели я потерял в магазине? Надо будет туда завтра зайти, может быть, там есть бюро находок.
- Не думаешь, что его могли украсть? Эти дети?
- Как ты можешь! И это даже не логично: уж если бы они крали, то взяли бы кошелёк, а не блокнот. И потом, они приняли меня просто как близкого человека. У своих не воруют, неужели ты не знаешь таких элементарных психологических законов! – Мэслоу почувствовал, как глухое раздражение, давно уже сидевшее в нём, поднимается и заполняет всё душевное пространство. Может быть, это просто от того, что он ошибся улицей. Может быть, от недоверия и постоянной почти оскорбительной снисходительности Элен, может быть, от внутренней духоты, которую оставляет после себя угасшая любовь. – Ты перевозбуждена, я должен тебе сказать! И тебе это не идёт. Всё время в ресторане ты держалась просто неестественно. Лицо красное, смех просто вульгарный. Да, вульгарный! Мне даже стыдно было! Тебе нельзя пить.

А ведь он любил её. Ещё совсем недавно. Да они и женаты всего четыре года. И он любил её, да, нечего отрицать. Особенно вначале. Просто даже лихорадочно. Ты несомненно способен на глубокое, устойчивое чувство. Это не твоя вина, что в ней ничего не осталось от той яркой и сильной женщины, которую ты встретил тогда в университете Мак-Гилл. В Монреале. На вечере с Евгением Евтушенко. У того вышла книга в Америке, а знакомый Арчи перевёл её на английский, и тогда в Мак-Гилле этот знакомый с поэтом по очереди читали стихи и прозу смешанной русско-канадской аудитории. Арчи готовился фотографировать и ему понадобилось какое-нибудь подобие отвёртки, чтобы прикрутить к фотоаппарату соединительную пластину и установить его на штатив. Монета хотя бы. Он был всегда очень сообразительным. И сразу придумал, что монета подойдёт, идеально войдёт в шлиц. Он попросил монету у соседки, а потом вернул. Вернее, протянул десятицентовую монету назад, а женщина пожала плечами и сказала: оставьте. Оставьте! Я что, нищий! Это было так оскорбительно! Бестактность в ней всегда была, только прикрывается мягкостью. Кому нужна её мягкость! Я был ошеломлён. - Я не прошу подаяния, знаете ли! - Она засмеялась и сказала, что дала не деньги, а отвёртку, импровизированную отвёртку. Понимаете?

Её улыбка тогда была настолько ослепительной, что он принял извинение. Он улыбнулся, ответил. Как было не ответить? Потом пригласил её выпить шампанского в тесном кругу. После чтения. Хотел, чтобы приятель-переводчик познакомил их обоих с поэтом, но тот был занят раздачей автографов на книге, которая продавалась здесь же, в университетской аудитории. Конечно, Арчи было бы приятно показать, что он знаком  с заезжей русской знаменитостью, жаль, что не получилось, но он и сам писатель. Да, мадам. Вот моя книжка. Конечно, можно взять почитать. Нет уж, мадам, денег не надо. Вот мой телефон. Позвоните, когда прочитаете. Буду рад отзыву.

Ты не стал тогда брать её телефон. Не попросил. Сразу почувствовал, что она позвонит сама. Ты знал, что привлекателен. Сто восемьдесят пять при восьмидесяти пяти. Плечи, руки, стройные бёдра. Всё при тебе. И ты умел нравиться. И хоть сейчас она понравилась тебе тоже, ты знал, что спешить не надо. Надо дать ей уйти. Она позвонит. Позвонит сама.

И он не ошибся. Уже через два дня они встретились. Перед её отъездом. Она уезжала в Торонто. К мужу. К мужу и сыну. А перед тем позвонила ему и назначила встречу. А он приехал и не сказал ей, что уезжает следующим поездом. Следующим. После её собственного, всего через два часа. Туда же. В Торонто. Дал ей почувствовать грусть разлуки и невозможности. Утраты чего-то трепещущего, искрящегося, мерцающего в  красном стакане со свечкой на столике в бистро на Сен-Дени. Его сейчас уже нет, этого бистро. Хозяин-француз уехал. Накопил денег и вернулся во Францию. Сказал им тогда, что жить можно только во Франции, в Провансе. А в Квебеке только накопить денег. И пожаловался, что и это становится всё тяжелее. А иначе здесь нечего сидеть: «froid pour rien» («холодно ничего ради»).

Арчи взял у неё номер телефона. На этот раз взял. Она улыбалась, сказала, что жаль. Жаль, что они живут в разных городах. Она не сказала, что хотела бы с ним встречаться. Не сказала, но было видно, что она уже на всё готова. А он не сказал, что ему тоже жаль, и что позвонит ей завтра, прямо завтра и они встретятся у него, в его холостяцкой квартире, что от её дома-то была всего в двадцати минутах езды.

Она была так рада его звонку, что забыла обо всех приличиях, забыла о чувстве долга, даже о своей странноватой, унаследованной, конечно же, от родителей религиозности.
Ну как может быть религиозным человек с её образованием? Биохимик ещё называется! Тебя это всегда удивляло и раздражало. Даже в самом начале это уже раздражало тебя в ней. Да ещё её муки совести. Это тоже быстро стало утомительным.

Но всё же она волновала тебя тогда. Очень волновала, нечего скрывать. Ты тоже ждал свиданий и нервничал иногда, если она не приезжала. Даже если и звонила, объясняла, что, то болезнь сына, милый, то срочная работа и надо домой, honey. Но ты всё равно был уверен в ней. - Конечно, я был уверен, я всегда знал, что в отношениях с женщиной, я всегда – верхний. Где положил, там и возьму. Кем бы она ни была! Но всё-таки иногда  волновался, а вдруг всё же её дурацкое чувство долга пересилит. Вдруг она лжет о работе, просто не хочет. Хоть ей и было со мной... Да, я спросил, я сразу спросил, было ли ей так хорошо ещё с кем-нибудь, хоть и не с Элиотом, её мужем, рогоносцем этим. Но с кем-нибудь другим? Но у неё не было до мужа никого. Это можно себе вообразить? Я никогда ей не поверил.

Она всегда любила из себя строить особенную. Сексуальная революция, свободные нравы, а она, видите ли, девственницей вышла замуж. Особенная. Блондинка с карими глазами. Ну и дура! Но я её всё равно любил тогда. И решил жениться совсем не ради её дурацких денег. Пошлых, дурацких денег. Она сама мне их тогда предложила.

 Мне мой приятель рассказал, как он пробился и раскрутил свой первый роман. И я передал ей. Мою книжку уже напечатали тогда, но совсем малым тиражом. Просто чтобы проверить, как пойдёт. И на рекламу тратиться не захотели. Только двести экземпляров и молча. Не пойдёт, значит, что же – убытки есть в любом деле. Спишут. Но мне-то не хотелось быть списанным, господа. Это неприятно, когда тебя списывают, знаете ли. А мой друг, приятель, скажем, сделал так. Вместе со своими родственниками и друзьями скупил все свои книжки из первого издания и сам заплатил за интервью в местной газетке, а потом даже в городской. И тогда издательство сделало второй тираж и на рекламу уже не поскупилось. На переспективных они не жалеют.

Я рассказал об этом Элен, и она сама предложила дать деньги. У меня-то не было своих. Тогда не было. Я уверен, что и так бы пробился. Может быть, просто дольше бы расходилась книжка. Её первое издание. Но я уверен. Это вовсе не повод для неё, для Элен, давать мне теперь понять своей снисходительностью, что это всё она провернула. Вывела меня в люди, видите ли! А ведь я её любил!

- Тебе вредно, пить, дорогая! Ты – пьяная – выглядишь глупо. Ты весь вечер выглядела в этой компании просто нелепо. Да и компания, надо сказать, странненькая. Что он, что она! И я практически уверен, что она наставляет рога своему мужу с этим прытким русским.