Посреди океана. Глава 21

Любовь и ожидание любви... Два сильных чувства, которыми живёт человеческая душа.
Причём, второе более сильное. Потому что в его режиме человек живёт постоянно.
А первое, как это ни банально, приходит в жизни раз.
И когда оно вдруг придёт, человек чаще всего это и не понимает.
Реальное осознание появляется несвоевременно, когда уже поздно удержать, вернуть,
исправить. Остаётся лишь достойно встретить и проводить, отключить от души оба
чувства, оставив себе лишь память об одном и о другом.
Поэтому душа человеческая должна научиться видеть и чувствовать, чтобы уметь
отличить одно от другого.
Но человек, он нетерепелив. Он жаждет первого и бросается, как в пропасть, во второе. Однако если так подумать, даже бросаясь в пропасть, любой сначала хотя бы заглянет
в неё, пытаясь понять, что там его ждёт. Безоглядно ринуться в пропасть, можно только
случайно сорвавшись.
А чтобы не срываться, нужно настроить душу на режим ожидания и понимания.
Нужна острая душевная зоркость, чтобы отличить одно чувство от другого.
Скорее всего, эта способность присуща лишь человеку творческому. В первую очередь,
писателю.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Шестое мая.  Сегодняшней ночью мы прибыли к новому месту промысла, и добытчики
даже подняли уже первый трал с мойвой.
Банка Джорджес, так называется это место в Атлантике, где мы сейчас находимся.
Кругом столько разных судов! Здесь ведут промысел рыбаки всех стран мира.
Матросы говорят, что вечером море будет похоже на большой город с множеством
огней.

Сегодня на завтрак отварная колбаса. А это значит, опять жди скандала с камбузом.
Пашка- жлоб, выделяет на порцию по малюсенькому кусочку, который для здорового
матроса всё равно что льву сосиска. И потому порций, как правило, не хватает.
И все колбасные завтраки кончаются одинаково: Пашка закатывает истерику, орёт, что
мы с Анютой не смотрим, кто сколько съедает.
Да разве ж за каждым ртом уследишь? И вообще, ребята говорят, что ни в одном рейсе
ещё такой экономии не было, это всё Пашкина самодеятельность.

Мы с Анютой и без того никогда не едим колбасу, отдаём свои порции добытчикам.
Вот и сегодня тоже. С вахты сменилась бригада Румына, пришли в салон замёрзшие,
голодные.

Вова Большой проглотил свой кусочек колбасы и смотрит на меня несчастными,
непонимающими глазами. Такому богатырю килограмм завинтить не слабО, а тут какой-то
дохлый кусочек.
Я сказала, чтобы он ещё одну порцию съел, за меня. А Руслан - за Анюту.

- Я своему коту больше даю, - произнёс Вова, оправдываясь.

- Ешь, не стесняйся, - сказала я, видя его смущение. На лице матроса отразилась
внутренняя борьба: ему было неудобно опять оставлять без завтрака мою персону; и в
то же время очень велик был искус, хотелось есть. - Я вообще не люблю колбасу, -
поспешила я успокоить его совесть. - Да и вообще, нам всё равно худеть надо, а то
толстеть начали.

Естественно, сегодня как и обычно колбасных порций, выданных Пашкой, на всех не
хватило. И прежде чем нарезать колбасы дополнительно, наш бесценный шеф орал,
по-индюшачьи багровея и раздуваясь.
А тут ещё прачка подкатила. И, видя, как разоряется в мой адрес Пашка, решила
использовать ситуацию в своих корыстных целях. И подлила масла в огонь.
Дожевывая свою порцию колбасы, которую Паша выдал ей лично и не такую мизерную
как всем, а сообразуясь с прачкиной комплекцией, она заявила, что мы с Анютой
должны убирать женскую комнату.

- Ничего подобного! - возразила я. - Старпом всем на бумажках отпечатал обязанности
и объекты. Средняя палуба и каюты младшего комсостава закреплены за нами. А все
душевые и туалеты - ваши. Гальюны убирать нам сангигиена запрещает, мы имеем дело
с пищей. Людей кормим, к вашему сведению, а не свиней. Если мы в первый рейс
пошли, это не значит, что мы дурочки!

Прачка аж побагровела. И, задыхаясь от злости, с шипением выдавила из себя:

- Змеёныши! Это ж надо, первый рейс, и такие ядовитые!

Она удалилась из салона, продолжая возмущаться и трясясь всеми своими телесами.

Самыми последними пришли завтракать сменившиеся с вахты из машинной команды
кочегар Мишка и моторист дядя Федя. Они заявились в салон как раз в тот момент,
когда рассерженная прачка, выслушав мою отповедь, выкатывалась восвояси.

- Верной дорогой идёте, товарищ! - гаркнул Мишка, провожая взглядом мадам Лилию.

- Гусь свинье не товарищ! - бросила та на прощанье.

- Сама призналась, что свинья! - удовлетворённо отметил гусь Мишка.

Дядя Федя, узнав, что мы с Анютой ещё не завтракали, пригласил составить им
компанию. Он любил поговорить, пообщаться с молодежью. И вёл беседы с чувством,
с толком, с расстановкой.
Моторист Дашковский, или попросту дядя Федя, предпенсионного возраста матрос, всю
жизнь ходивший в море в разных флотах, не только в траловом.

- Вам повезло, что вы вдвоём попали на одно судно, - сказал он, неторопливо
намазывая на хлеб масло. - Когда я ещё в транспортном ходил, у нас в рейсе, как
правило, была одна женщина и девяносто таких балбесов, - дядя Федя кивнул в
сторону Мишки. - И рейс длился семь-восемь месяцев. Помнится, была такая
Валентина, сумела себя женщина поставить. При ней никто матерного слова произнести
не смел. Только услышит - сразу хр-р-рясь по роже! - дядя Федя восхищенно
сверкнул чёрными глазами и тряхнул пышной, наполовину седой, а когда-то чёрной,
шевелюрой. - Это была женщина! А в другом рейсе Тамара Александровна была. Так
ту затюкали, затуркали вконец. Весь рейс просидела тихонечко, как мышь в щели.
И только где-то уже перед приходом, как сейчас помню, девятого мая это было, день
Победы праздновали. Вина даже выдали... Так вот, явились все на торжественное
собрание. Кеп фронтовиков поздравил, а потом подарки начал вручать. И каждый из
них выступал со своими воспоминаниями. Вдруг Кеп говорит: "Тамара Алексеевна,
поведайте нам про свои боевые заслуги". Она встаёт так скромненько: " Я, говорит,
капитан медицинской службы, прошла всю войну, имею награды - шесть медалей и
орден Великой Отечественной войны первой степени.". Скажу я вам, сразу такая
тишина наступила. И у всех полтинники на лоб повылазили... Человек всю войну
прошёл. А тут зашпыняли да затюкали.

Я уже начала убирать со столов, когда заявился завтракать Сазанджян.
Расселся и ел, как нарочно, медленно и долго.

- Инга, я вижу своим хозяйским глазом, что ты полнеешь! - прогнусавил он. - Да...

Я молча убирала со столов, не желая вступать с ним в разговор.

- Да... Это хорошо! - не унимался он. - Да... Ты слышишь, Инга, я говорю, что
ты полнеешь!

- На себя бы лучше посмотрели! - разозлилась я.

- Я что... Я человек больной, - обиделся он.
И, видя, что я демонстративно игнорирую его квохтание, по-быстрому свернул свою
трапезу и, наконец, ушёл.

Наведя порядок в салоне, пошла делать приборку на своих объектах.

В каюте электромеханика было сравнительно чисто; только умывальник потёрла и палубу
слегка.
У четвёртого, как всегда, грязища. Пришлось повозиться.

У второго механика работы не так много. Протираю и без того чистые умывальник,
переборки, палубу.
Кажется, условия проживания здесь у всех сравнительно одинаковые. Но все живут
по-разному. В этой каюте уютно, светло, покойно. Шторы над иллюминатором не мятые
и пожеваннные, как у других, а гладкие, аккуратно присборенные, струящиеся мягкими
шелковыми складками.
И постель всегда заправлена. И одежда не валяется где попало.
У изголовья висит фото темноволосой молодой женщины с бархатистыми глазами. Жена,
наверное.
Сбоку от умывальника, рядом с зеркалом, прикноплен большой плакат-календарь, на
котором вытянулась берёзовая роща: травка, белые стволы и маленький, запутавшийся
в нежно-зелёных листьях, клочок голубого неба. "Берег мой, берег ласковый, ах, до
тебя, родной, доплыть бы... Доплыть бы хотя б когда-нибудь..."

В каюте тралмастеров времени, подходящего для уборки, не подберешь.
Там всегда кто-то спит: если Котов на вахте, то отдыхает Румын, и наоборот.
Поэтому стараюсь убирать как можно тише, чтобы не разбудить ненароком спящего
тралмастера.
Сегодня дома был Румын.

Беспорядок у них - полнейший! Умывальник из белого превратился в коричневый.
А про палубу лучше вообще промолчать.
Однако кое-какие  сдвиги в сторону уюта имеются. Одежда сегодня не разбросана по
углам, а висит на стуле. И на стене появилось что-то новенькое: репродукция
"Джоконды" с её неизменной загадочной улыбочкой, которая всюду одинакова, хоть в
Лувре, хоть в каюте тралмастеров.

Стараясь не шуметь, чищу умывальник, вытираю стол...
И вдруг вздрагиваю, когда за спиной раздаётся бодрый Виткин голос:

- Инга, здорОво!

Проснулся всё-таки. Разбудила...

- Здравствуй, - отвечаю.

И молчим.
Протираю иллюминатор, а сама думаю: "Зачем он проснулся? Теперь убирать как-то
неловко. И говорить не знаю о чём."

- Ну, подняли что-нибудь ночью?  - спрашиваю, наконец.

- Поймали кое-что, - отвечает он со скромным достоинством.

- Сколько?

- Тонн двенадцать будет.

- Ну, нормально, - даю я оценку.

- Что нормально?! - возмущается Витька.
Сна у него уже ни в одном глазу. Наоборот, оба глаза сделались круглые, как пятаки. -
Самолет сломали!

- Какой ещё самолёт? - удивляюсь я.

- Как? Ты не знаешь, что такое самолёт?! Ну вот, а уже больше месяца, как в море
ходишь! - снисходительно замечает он и начинает объяснять мне, что такое этот
самолёт, и как было раньше без него.

Я киваю головой, мол, всё понятно. А сама как труба.


После уборки вернулась в свою каюту, а там Анюта, расстроенная и злая.
Прачка пыталась не пустить её в туалет из-за того, что мы гальюн не моем.
Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы не пришла буфетчица. Пришлось прачке
сдаться и пустить обеих.
Но после всего этого бедная Лилия Фёдоровна так разобиделась, что даже весь
оставшийся день кушать в салон не приходила.

После обеда мы с Анютой доубирали свои объекты и пошли на шлюпочную палубу
воздухом подышать.
Взошли по Анютиному трапу, который выводит на левую сторону.
А там, наверху, Паша, доктор и камбузник спортом занимались: выжимали гантели.
Все трое такие важные, надутые... Мы еле сдержались, чтобы не рассмеяться, глядя
на них.

А на другом борту хозяйничал холодный ветер.
Хоть и выглядела погода солнечной, но тепла особенно-то и не было.
Океанская гладь раскинулась вокруг ленивая и спокойная. Легкие зыбучие волны томно
вздыхали и мягкой синью ласкались к небу.

Увидев боцмана, мы с Анютой взяли его в окружение и выпросили по новой швабре.
А потом, довольные, сидели с этими приобретениями и любовались бакланами,
катающимися на волнах.

Тут пришла буфетчица со своим стулом и уселась читать книгу.
А мы вдруг поняли, что замёрзли, и пошли к первому помощнику. Взяли у него
шахматы.
После чего отправились в кают-компанию поиграть. Правда, оказалось, что Анюта
играть умела только в шашки. Я стала объяснять ей, как расставляются фигуры, как
ходят и бьют. В общем, правила игры.
Но вскоре ей всё это надоело. К тому же наступило время полдника.

Валерка-повар пожарил свежей мойвы, и все ели, как не в себя. Благо, что этого
добра у нас теперь, хоть завались.

Добытчики из Румыновой бригады пришли на полдник весёлые, в приподнятом
настроении. Все отпускали шуточки, стараясь привлечь моё внимание.
Больше всех блистал остроумием Румын.

Боцман вдруг слишком пристально взглянул на него своими маленькими колючими
глазками и сказал:

- У нас на "Толстом" тоже был один такой шустрый. Как увидит официантку в салоне,
и давай приставать при всех: пойдём к тебе в каюту, да пойдём! Той надоело это, она
возьми да и гаркни: "А пойдём!" И что ты думаешь? Этот герой покраснел, как рак, и
пулей вылетел из салона. Такие болтуны на людях только шустрые.

Румын вдруг залился краской до самых корней волос так, что сравнялся цветом лица
с собственной рыжей шевелюрой.

- Да что ты, Данилыч? Что ты на меня бочку покатил? - смущенно пробормотал он,
обращаясь к боцману. - Я ж разве когда хамил? Я к Инге со всем уважением!

- Смотри мне! - пригрозил боцман пальцем тралмастеру, выходя из салона.

Витька недоуменно пожал плечами и вопросительно посмотрел на меня, словно искал
объяснения.
В ответ я лишь только пожала плечами. Сама не знаю, с чего это боцман разошёлся?
Вроде бы Румын ничего такого оскорбительного не говорил.


После полдника Анюта выкопала в судовой библиотечке "Самоучитель игры на
семиструнной гитаре" и торжественно принесла это мне. А затем за руку потащила в
кают-компанию играть на пианино.

Как-то я ей говорила, что в детстве ходила в музыкалку.
А теперь я пыталась объяснить, что моих познаний не вполне достаточно, чтобы играть
на пианино по нотному сборнику для гитары. Но она слушать ничего не хотела.

И пришлось-таки усесться за красивый коричневый инструмент, стоявший в кают-
компании, разбирать ноты.
В правой руке всё понятно, там мелодия, которую быстро можно воспроизвести на
клавишах. Но вот в левой - бешеные, похожие на виноградные гроздья аккорды для
гитары: на одну вертикальную палочку нанизаны сразу пять-шесть нот.
На пианино из таких аккордов черти что получается.
Короче, правой рукой в сборнике я переиграла всё, от "Жили у бабуси" до "Я шагаю
по Москве" и всякие там романсы.
Но без помощи левой руки как-то всё жиденько получалось.
Попробовала было какие-нибудь свои аккорды подобрать...

Но тут пришла буфетчица. Села на стул рядом со мной, сложила руки на коленях, как
пионерка, и смотрит преданными глазами.

- Я хочу послушать, - говорит.

Мне стало стыдно. Потому что слушать-то нечего было, треньканье одно.

Но буфетчица сидела довольная-предовольная моим музицированием. Ласково улыбалась,
и её сладкие голубые глазки так и таяли.

Прибежал второй штурман, симпатичный синеглазый весельчак. И стал рассказывать,
как его маленькая дочка занимается на мандолине и научила его играть "Три веселых
гуся".

Второй штурман убежал. Но вместо него пришли Анзор со слесарем.

И мои занятия музыкой на этом закончились. Токарь стал рассхваливать, какой талант
слесарь. Сам подбирает на слух! И потребовал тут же доказать это.
Теперь вместо меня сел тренькать этот талант.

Тем временем, пока он старательно заявлял о своем даровании, Анзор, тараща свои
и без того огромные глаза, рассказывал:

- Мой брат играет на всех инструментах! На гитаре, на саксофоне, на пианино и на
баяне. И всё сам научилься! Вот бы мне такой талант!

- Зачем тебе? - поинтересовалась я.

- Как зачем? - не понял он. - Кому ж это талант не нужен?

- Тебе не нужен, - поддела я его. - Всё равно из тебя бы толку не было.

- Это ж почему же?! - обиделся он.

- Потому что тебе скоро уже тридцать, а ты всё никак одиннадцатый класс вечерней
школы закончить не можешь. Сам говорил.

- О, я б давно уже университет мог закончить! - воскликнул Анзор неопределённым
тоном. Наверное, решал про себя: обижаться дальше на мои слова или не стоит.

- Ну вот, видишь! Мог, а не закончил. Толку-то нет!

- Лалеби, лалеби! Гого генацвале... - запел он, не желая, видимо, продолжать
дальше этот разговор.

- Анзор, научи меня этой песне, - попросила я.

- Я тебе, хочешь, слова русскими буквами напишу.

- Напиши.

- И в каюту сегодня принесу.

- А нет, тогда не надо.

- А я уже так соскучилься. Ночью не сплю. Да, знаешь, вы мне приснились сегодня.

- Не спишь, а сны видишь? - засмеялась я.

- Да, и тебя во сне видел.

- Это зря. Это к плохому. Я к хорошему не приснюсь.

- Нет, правда, - не слушал Анзор. - Будто мы с тобой разговариваем, а Анюта
говорит: "Ну ладно, раз вы баланду травите, я пошла!"

- Всё прямо как в жизни! - воскликнула она, молчавшая до сих пор.

- Эх, как же всё-таки здорово уметь играть на чём-нибудь! - то ли мечтательно,
то ли завистливо воскликнул Анзор.

А слесарь всё тренькал и тренькал. Токарь, наконец, не выдержал:

- Как-то ты, Толян, не так. играешь! Неправильно у тебя получается. Дай-ка я
поиграю!

Талант неохотно освободил место возле инструмента.
Анзор уселся за пианино и, вытянув вперёд по два пальца, сложенных вместе: средний
и указательный, на каждой руке, нажимал сразу по паре-тройке клавиш подряд,
подпевая себе что-то под нос на грузинском языке.

- Я по-грузински играю, - пояснил он нам.

Тут на вдохновенное пение токаря примчался Юрка-сварщик.
Узнав, с чего вся эта самодеятельность началась, прогнал грузинского виртуоза и
усадил за инструмент опять меня.
Я послушно затренькала теперь уже специально для Юрки.

- Эх, - вздохнул Анзор, с завистью глядя на моё музицирование, - как мне нравится,
когда люди на чём-нибудь играть умеют! Я своей дочке как-то даже скрипку купил,
думал, она захочет музыкой заниматься.

- Не захотела? - спросила Анюта.

- Нет, - печально покачал он головой.

- То же самое было и у меня, когда я подарил своей тёще чемодан! - заметил Юрка.

А я всё тренькала и тренькала.
Спохватилась только тогда, когда Анзор сказал, что уже пятнадцать минут восьмого.
А на моих часах было ещё только без двадцати семь.

Побежала стремглав в салон накрывать на столы.

Голова разболелась от этого дурацкого треньканья.