16. Завершенная модель

Колесо вертится, мелькают спицы, вращается ступица и обод, играя лучами света. Это воспоминание сохранилось у меня с детства, когда ставил я на руль перевернутый велосипед и крутил, крутил педали. Колесо без трения послушно набирало обороты, вертелось быстрее, быстрее, быстрее, а я завороженно смотрел на всполохи света между сливающимися спицами. Так и главы мои, отметки истории, бусины, что нанизываю я на нитку сюжета, ползут одна за другой, сначала медленно, шероховато, постепенно убыстряясь, скользя, подталкивая передние бисерины, усиливая нажим.

Перемахнул я, с самоотверженным моим читателем, через очередную веху, новую ступень. Прежние мои теории, связанные с Никанор Никанорычевой Библией, рухнули, решительно не связывались теперь воедино, но все же радушно встретил я факт, что главный герой истории, личность, которую посещали видения и пророки, не погибла. Не было кинжала в сердце, не было удушья в смрадном подвале, был лишь побег, освобождение и мечты, детские мечты о фейерверках.

Я не стану впрочем делать вид, будто радостно и легко встретил я субботний выходной. Как это часто бывает, за маленькой победой следует болезненная подножка, и вот уже снова распростерся ты на земле, разбитый, в растрепанных чувствах. Моей подножкой выступил Максим Игорич, наше чаевничание в неухоженной его квартире под аккомпанемент грустной истории, имеющей такое множество параллелей с собственной моей жизнью.

Открытия и достижения, сменяющиеся разочарованиями, устроенная семейная жизнь обернувшаяся разладом и расставанием. История Максим Игорича сплелась в моей голове с Древним Китаем, с двойной жизнью генерала Кианг Лея, его замкнутостью, отчужденностью и одиночеством. Через них, таких непохожих, но непостижимо близких, я анализировал, разбирал на корпускулы самого себя. Не обо мне ли эти истории, не мои ли ошибки? Не играл ли я чужой, навязанной мне роли, не оттого ли являлся и остаюсь отчаянным одиночкой, игнорирующим чувствительные жизненные подсказки?

С этими мыслями я поднялся утром с постели. Субботнее занятие я отменил еще на прошлой неделе. В расширенные выходные, примыкающие к ноябрьским праздникам, половина студентов разъезжалась, поэтому проводить занятие не имело смысла.
Я еще работал вчера, вернувшись от Максим Игорича. Просидел, таращась в монитор до заутрени, до песочной крошки в глазах. Когда стало совсем невмоготу, я просто повалился на диван, даже не разложив его.

Ощущения мои и самочувствие сделались будто хрустальными. Монотонными океанскими волнами накатывали на меня переживания Максим Игорича, задумывался я о том, что он, должно быть, точно так же как я сейчас, сидит в пустой квартире, переживает, перебирает карточную колоду эпизодов прошлого. Их сменяли другие буруны, они уносили меня в монголо-китайские степи, на взгорья Тянь-Шань, к озеру Баграшкюль, в занавешенную палатку, с храпящим неподалеку Чжу Тао, где задумчиво глядела на пламя свечи Вэнь Нинг. Затем приходили воспоминания о расчерченном словно линейкой египетском городе Ахетатоне и ступенчатых кустистых садах, названных в честь красавицы Шаммурамат.

При этом я почти не останавливаясь работал. Это было какое-то полу-автоматическое состояние, когда на фоне непрерывных дум, клубящихся, переваливающихся тяжелыми облаками в моем сознании, я строчил, сосредоточенно программировал. Словно бы находил отдушину в отчаянной на износ концентрации, обращался к своей исписанной тетради, делал пометки, возвращался к компьютеру, правил, запускал, проверял.
День сменился ночью. Ночь днем. Я потерял ощущение реальности. В промежутках было забытье, какие-то обеды или ужины, я прикончил Катину курицу. Заваривал чай и наливал много раз в тот же немытый стакан с разводами.

В какой-то момент я остановился, замер, уставившись в темное окно, наполовину задернутое тюлью в капроновый цветочек. Была глухая ночь, или может быть поздний вечер. Только что прогнал я удовлетворительный тест, в котором добился нового результата, и это внезапно нахлынувшее ощущение, что работа выполнена, словно выбросила меня из глубины на берег.

На секунду я позабыл кто я и где. Хлопая глазами, я смотрел в черное окно с балконной дверью, в котором за тюлью должен был отражаться я сам. В детстве я боялся смотреть в отражение в ночном двойном окне. Там видел я себя, много раз повторенного, только другого, чужого. Кто я? Неторопливо, с задержкой выступали из памяти квантовая нейронная сеть, алгоритм учителя сети с использованием метки времени, функция времени. Суббота. Суббота? Или воскресенье? Я обратился к дате на компьютере. Понедельник, три ночи!

Я что же и вправду закончил программировать алгоритм? Это случилось так неожиданно после очередной правки, что я не сразу этому поверил.

Последний тест показывал, что передаваемая на вход сети серия обучающих изображений с последовательными временными метками формирует корректную интерполяцию на указанное время. То есть обработав набор простейших геометрических картин, начиная с окружности, добавляя к ней врезанный треугольник, после чего вставляя в треугольник квадрат, я получал на выходе интересные, автоматически генерируемые фигуры в любой момент времени между первым и последним изображениями. Сеть достраивала их сама. Более того, при запросе на отметку времени позже последнего входного изображения, сеть продолжала врисовывать геометрические фигуры друг в друга. Иными словами, экстраполировала логику.

Я прогнал вырожденный тест, предназначенный для комиссии, с восстановлением поврежденного изображения. Результат был верный, новая квантовая сеть работала идентично старой.

Неужели и вправду работает? Я проверил расход ресурсов компьютера. Исполняемая программа использовала приличный кусок памяти. Причем объем ее не был статичным, он менялся. Подрастал, убывал, снова подрастал. Словно бы процесс работы квантовой нейронной сети не останавливался.

Вообще, он и не должен был останавливаться. Алгоритм учителя и функция времени продолжали обрабатывать данные, перераспределяя их по слоям. Подумать только, функция времени! Голову можно сломать.

Я остановил нейронную сеть, выключил компьютер и завалился спать. Пусть сегодня был выходной, однако требовалось восстановить режим перед вполне рабочим вторником.

Поздним вечером, когда привел я в порядок себя, квартиру, сходил за продуктами, подготовился к завтрашней лекции и связался с отцом, который оказывается звонил мне в субботу, я подумал о Шагиной Маше. Расстались мы с ней на неопределенной, приятной ноте и словно бы удовлетворившись этим эпизодом, я не вспоминал о ней всю прошедшую неделю. С другой стороны, единственной возможностью справиться о Марии, было снова отправиться в общежитие. Я не решил пока для себя, насколько это удобно. Если мог я себе объяснить первый поход, увязанный с нападением на девушку, то теперь все было иначе, сложнее.

Назавтра, после утренних занятий, я сидел в преподавательской и переписывал начисто новейшую модель сети. Сказать по правде, я ждал Анатолия, никак мне не выпадало возможности с ним объясниться, рассказать, что за изменения внес я в модель. Тетрадь моя была открыта на середине, то есть к концу подходил ее жизненный цикл. Отчего-то дольше исписанной половины не выживали у меня большие толстые тетради в клетку.

Толя наконец объявился и, заметив меня, поздоровался простым кивком. Пока он снимал пухлый свой пуховик и упихивал его в стенной шкаф, я подошел к нему с тетрадью. Обнаружив меня у себя за спиной, он вздрогнул от неожиданности, но быстро совладал с собой и спросил:

- Как чувствуешь себя? Пытался дозвониться до тебя в выходные.

Слышалась в голосе его прежняя отстраненность, никуда она не пропала. Я решил не выкладывать сразу, что самостоятельно запрограммировал наш лабораторный стенд, а начал издалека:

- Слушай, Толь. Помнишь, я на прошлой неделе говорил, что нашел проблему нашего стенда? - я говорил торопливо, чтобы по-обыкновению, Толя включился, начал раздумывать и снова стал обычным собой. - Так вот, она была не в функции времени, а в алгоритме учителя. Учитель-то у нас время игнорировал! В этом и была ошибка, что временная отметка не влияла на алгоритм его работы и распределение данных, перед тем как подхватит их функция времени.

Анатолий не смотрел на меня, думая о чем-то своем, и объяснение мое само собой заглохло. Я замолчал, глядя на него. Он спохватился:

- Борис, извини пожалуйста. У меня есть к тебе разговор, но я хотел бы отложить его до после обеда. Сейчас мне надо к занятию подготовиться, - он сделал виноватое лицо и прошел мимо меня к своему столу.

Я вернулся на рабочее место, расположенное рядом с Анатольиным, наблюдая растрепанно, что товарищ мой вовсе не готовится к занятию, а вместо этого сидит на подаренном стуле, сжимает в руках закрытое методическое пособие и смотрит на него сосредоточенно, будто желая прожечь дыру.

Потом Толя поднялся и вышел.

Гадая о том, чего ожидать мне от разговора с Анатолием, я вернулся к своим записям. Сегодня по плану должны были мы с Толей идти на «Техническую физику», но был я почти уверен, что ни на какую физику мы не пойдем.

Так бестолково просидел я всю третью пару, размышляя об Анатолии и о том, что обеденный перерыв, пожалуй, будет самым подходящим временем для нашего разговора. Я перебирал в уме потенциальные темы, которые желал он обсудить. Наиболее очевидной из них, муссировавшейся несколько недель кряду, была проблема с Толиным пониманием новой модели сети. Она усугублялась еще и тем, что на репетиции я упомянул о самостоятельном программировании стенда, понижая вклад Анатолия в общее дело. Другой темой, которую совсем не хотелось мне развивать, была Катя. Собственно наша отчужденность и началась с эпизода, когда делился Толя новостями о Кате. А я пресек эти разговоры на корню. То, что Толе нравилась Катя, замечал я давно. Но почему-то никогда не воспринимал это всерьез. Все-таки мы учились вместе и иногда встречались. Ну нравится и нравится.

Анатолий не вернулся после своей лекции. Я подождал его пятнадцать минут, после чего позвонил на «Техническую физику» и отменил визит. Колю я не застал, попал на Геннадь Андреича, который с коробящими меня послушанием и рвением пообещал немедленно известить Колю и Василия об изменениях в планах.

Потом отправился я в столовую. Отстоял длинную очередь. Кто-то здоровался со мной, я отвечал угрюмо, уткнувшись взглядом в полотно подноса. Сегодня в качестве супа была прозрачная желто-коричневая солянка с плавающими дольками оливок и полосками докторской колбасы. К супу в университетской столовой относился я с предубеждением, поэтому взял то, что испортить было сложно — картофельное пюре с тушеной рыбой.

Я вышел в обеденный зал, чтобы отыскать свободный столик, но таковых не обнаружил. Время было обеденное, людное, столовая была напружена преподавателями и студентами. Я досадливо повертел головой. Деваться некуда, нужно было к кому-то подсаживаться. Я совсем уже собрался обратиться к сидящей по-соседству студенческой парочке, когда меня окликнули:

- Борис Петрович!

Обернувшись, я обнаружил что рука зовущего вздымается из глубины зала, из-за баррикад скученных столов и сгрудившихся над ними студентов. Вообще, столам полагалось покрывать площадь обеденной залы равномерно, однако студенты, да и преподаватели, растаскивали их кто куда, сдвигали вместе, приставляли к стенам, к окну, поэтому к середине обеденного перерыва образовывалось некоторое случайно-распределенное их скучивание.

Я отправился в нужном направлении, огибая здоровущего студента в зимней куртке, перегородившего проход, сгрудившегося с локтями над маленькой тарелкой. Выкурсировав в заданную область, я к совершеннейшему своему изумлению обнаружил обедающих Никанор Никанорыча и Вадим Антоныча Удальцова. Перед Никанор Никанорычем на салфетке лежала пара вытянутых пирожков и стоял стакан компота с всплывшим черносливом. Вадим Антоныч неуверенно ковырял ложкой в желтой солянке. Посреди стола на мелкой тарелке громоздились нарезанные прямоугольники пористого ржаного хлеба.

Никанор Никанорыч встретил меня с сияющим лицом, тыча пальцам в свободное место.

- Присаживайтесь, Борис Петрович! Давненько не виделись! - он оторвался от седалищной части стула и протянул мне руку.

Вспомнилась мне первая наша встреча. В этом самом зале она случилась, только вот народу в тот день в столовой практически не было. Никанор Никанорыч был одет в тот же поношенный серый костюм и рубашку с расстегнутой верхней пуговицей.

Имелось впрочем существенное отличие в нынешнем моем взгляде на Никанор Никанорыча. Теперь уже не представлялся он мне запущенным доцентиком или чиновничишкой. Хотя и не делись никуда ужимистые, комичные манеры его, кривил он точно так же лицо, улыбался угодливо, но все-таки теперь неотступно преследовали меня иные его образы: Балу из Бабили, Мневиса-Баала из Ахетатона и Шень-Ну из Карашара. В видениях моих, Никанор Никанорыч казался мне словно бы крупнее, массивнее.

С Вадим Антонычем мы виделись уже на кафедре, поэтому просто кивнули друг другу.

- А мы вот здесь с Вадим Антонычем трапезничаем, - дружелюбно сказал Никанор Никанорыч. - Обсуждаем комиссию министерскую, чтоб ее!

Вадим Антоныч откусил ломоть хлеба и задумчиво зажевал. К солянке он не прикасался.

Я поставил поднос и сел на жесткий стул, который взвизгнул как резанный, когда я подвинул я его по кафельному полу. На металлических ножках отсутствовали пластмассовые колпачки.

- Вот я, скажем, узнал, - продолжал между тем Никанор Никанорыч, - что от министерства прибудет аж восемнадцать человек! Самого министра не будет, ему то, ясное дело, есть чем заняться вместо того, чтобы университеты стращать. Для этого имеются первые замы с науськанными подчиненными, которых хлебом не корми, дай воспользоваться квотой на потрясание властью.

Знаете как это бывает? Сидит себе в министерстве чиновничишка, заскорузлый, никчемный, управляет смешным своим отделом на десять человеко-мест. Перекладывают бумажки, заполняют ведомости. И вот надо министерству образования утереть ВУЗу нос, чтобы не выделялся особенно, чтобы регулярно холуйским искателем приходил, как другие, клянчил финансирования. Кого же отправить туда с комиссией, как не замечательного нашего чиновничишку? Еще и наказ ему строгий, что мол, найти требуется, что нехорошо лежит, зацепиться, потоптаться, чтобы не отсвечивали, не задирали нос, а в общей очереди стояли. Чиновничишка силы свои конечно соизмеряет, понимает что с наукою ему поделать мало что возможно, исходя даже из простого недостатка образования. Однако же приказ начальственный надлежит к исполнению. Вот и потеют чиновничишки, готовятся. Смотрят в учебные ведомости, проверяют хозподряды, а то и изучают матчасть, статьи научные. Чтобы прижать каверзно к стенке проректоров да деканов. Выслужиться. Чтобы знали ВУЗы свое место в очереди к кассе, которая министерство и есть.

Такую выдал Никанор Никанорыч речь. Не то, чтобы следил я ответственно за его мыслью, однако похожим образом представлял я себе цели и задачи, поставленные перед министерской комиссией.

- Поэтому основными ответчиками будут ректор, декан да Олег Палыч ваш, а не ответственнейше подготовленные доклады.

- Зачем тогда вообще нужны доклады? - спросил Вадим Антоныч почему-то у меня. - Сидели бы себе в высоких кабинетах в первом доме и разбирались между собой, так ведь, Борис Петрович?

Вопрос был скорее риторический. Я не ответил и на некоторое время мы сосредоточились на еде. Я занялся картофельным пюре, которое было сегодня неплохим, без комков. Никанор Никанорыч хлюпая втягивал в себя фрукты из компота, закусывая их пирожками. То ли с капустой были эти пирожки, то ли с вялыми серыми грибами, не мог я разглядеть. Вадим Антоныч отщипывал хлеб и подсовывал задумчиво себе под усы.

- Не положено так, Вадим Антоныч, - продолжил Никанор Никанорыч после паузы. - Положено с парадом, с помпой. Чтобы показать, что вот де ВУЗ, вот у него лекция техническая, а вот научные изыскания. Говаривают, что будет там пара человек, которые взаправду в науке хотят поковыряться. Даже будто бы зная уже, что по нейронным сетям будет демонстрация, подготовились заранее, литературку почитали, - он ухмыльнувшись подмигнул. - Да и ректору вашему не помешает показать, что факультет ваш не лыком шит, что и здесь знания, исследования, наука. Много причин.

Упоминание литературки вернуло меня на землю. Ведь совсем не интересовался я подноготной министерской комиссии, разборками их с вузовской административщиной. Гораздо сильнее меня непосредственно Никанор Никанорыч интересовал. Рот мой набит был пюре с рыбой, но вся таки я спросил:

- А вы, Никанор Никанорыч, случаем, не ко мне зашли?

- С вами мы еще увидимся, Борис Петрович. С вами-то дела наши понятны. К Вадим Антонычу зашел я. Поступил сигнал, будто бы не совсем подходит обыкновенная его лекция к министерскому приему, хотя и тема хорошая. Вот у вас, Борис Петрович, есть замечательный помощник — Геннадь Андреич, с кафедры Физики. Уж он изложит так изложит! А у Вадим Антоныча такого помощника нету. Не завел себе помощников, вовремя не подсуетился, косматый наш коллега. Надо выручать, значит, куда ж деваться.

Фраза Никанор Никанорыча прозвучала остротой, а Вадим Антоныч обыкновенно крайне чувствителен был к таким вещам. Соломенная шевелюра его и вправду в последнее время формы приняла снопоподобные. Сам он однако гордился ей, одного цвета с густыми своими усами. Он проигнорировал шутку, только озабоченно покачал головой и повернулся к Никанор Никанорычу, жуя хлеб и шевеля усами.

Доедая свой обед, я послушал еще какое-то время их разговор. Разговором его можно было назвать весьма условно, потому что говорил в основном Никанор Никанорыч, а Удальцов кивал, мычал и поддакивал, помешивая время от времени остывшую свою солянку. Как всегда, Никанор Никанорыч удивительные познания проявлял в предмете Вадим Антоныча «Экспертные системы».

Я задумался об этой встрече с Никанор Никанорычем. Лилиана тоже являлась на кафедру к Олег Палычу якобы обособленно, не ставя меня в известность. При этом не покидало меня чувство, что визиты их имеют ко мне непосредственное отношение.

Забивать впрочем голову еще одной затеей Никанор Никанорыча у меня не было ни сил, ни времени. Наскоро дожевав остатки нехитрого своего обеда, я запил его компотом, довольно вкусным, распрощался с собеседниками и отправился восвояси, по пути забросив поднос с тарелками в посудомоечную. В ней вдоль стены размещалась металлическая столешница, на которую пообедавшие выставляли подносы с грязной посудой. Хмурая столовская «нянечка» методично смахивала остатки еды в огромные алюминиевые чаны с надписью «отходы», после чего составляла тарелки и стаканы в могучий, размером с легковой автомобиль, конвейер посудомоечной машины. Здесь всегда висел особенный влажный смог и пахло моей начальной школой.

Я поднялся на кафедру. Обеденный перерыв еще не закончился, коридоры и лестницы были полны народу. Я прошел по кафедральному коридору, мимо дверей и настенных стендов, под дымчатыми плафонами, глядя себе под ноги. Вернулись ко мне мысли об Анатолии, с его отчужденностью и задумчивостью.

У двери секретарской толпились студенты, через которых потребовалось мне проталкиваться, чтобы попасть на другую сторону, к преподавательской. Я почти уже протиснулся, бормоча извинения, когда увидел впереди знакомое лицо. В шерстяном свитере и джинсах, прислонившись спиной к стене, у двери преподавательской стояла Шагина Маша. Волосы ее были заколоты на висках, свободно ниспадая на плечи. У девушки на плече висела учебная сумка, а в руках она держала папку с бумагами в переплете, судя по всему курсовой проект.

Я припомнил судорожно не сегодня ли у меня послеобеденные пары по приему курсовых. Нет, пары были на прошлой нечетной неделе. Сегодня был день «Технической физики», свободное от занятий время.

- Здравствуйте, Мария, - сказал я, подходя и непроизвольно улыбаясь.

Она подняла глаза, увидела меня и улыбнулась обезоруживающе.

Маша действительно пришла на кафедру защищать курсовой проект по «Теории автоматов». Она намеренно выбрала четную неделю, зная, что в моем расписании прием вопросов и защита значатся на нечетную. Это был первый ее выход в люди после вынужденных каникул, и перед тем как снова окунуться в многолюдную студенческую жизнь, Маша собиралась защитить проект, над которым работала во время изоляции.

Взгляд мой пробежал по ее лицу, скуле и щеке. Когда я навещал ее в общежитии, они были скрыты бандажом. По правде сказать, я и в общежитской кухне не разглядел ничего особенного, но теперь девушка выглядела совершенно здоровой, без малейших следов отвратительной пощечины. Может быть дело было в косметике, однако дилетантскому моему взгляду зацепиться было не за что.

Так я увлекся разглядыванием ее щеки, выслушивая фоном пояснение, что Мария, проследив за моим взглядом, смутилась и сбилась. В ответ я конечно тоже смутился, и взгляд мой немедленно вернулся туда, где было ему комфортнее всего, на пол. Обратил я внимание на высокие ее ботинки на толстой, тракторной подошве.

Сконфуженно извинившись, я сослался на нашу встречу в общежитии, где Машину щеку скрывала повязка, отчего решил я убедиться, что не осталось у нее ссадина или синяк. Глупейшее, нелепейшее объяснение. Я счел за лучшее ретироваться, попросив девушку подождать, а сам отправился на кафедру, искать свободную аудиторию для приема курсовика.

Честно говоря, я бы принял у Маши работу безо всякой официальной защиты. Причина тут была во всей истории нашего сотрудничества, а не только в последних обстоятельствах. Студенткой Мария была старательной и ответственной. В прошлом году она успешно защитила у меня экзамен, прилежно работала по курсовому заданию, одной из первых пришла с вопросами. В добавок, не взирая ни на что, она завершила курсовой проект.

В популярное послеобеденное время свободного помещения на кафедре естественно не нашлось, и мы отправились искать его в лекционном крыле, где обыкновенно водились пустые аудитории.

Я, пристыженный, не особенно мог связывать между собой слова. Разговор поддерживала Маша, но заметно было, что она тоже скована. Она рассказывала, как готовила работу, как по-шпионски встречалась с одногруппниками, чтобы попросить принести из библиотеки книги. Делал я вывод, что не особенно близка была Мария с однокашниками, не торопилась делиться о происшедшем. Мне вспомнилась школьная моя история, когда крепко досталось мне. Я ведь тоже сидел безвылазно дома, пока не зажили мои синяки.

Маша рассказала, что на прошлой неделе к ней заезжал капитан Филинов, отчитавшись подробнейше о ходе дела, какая к нападавшим применена мера пресечения и когда будет назначен суд. Докладывал он ей, будто строгому начальству, что не спустит дело на тормозах. Как и в прошлый раз, уверил он Марию, что контролирует все лично, и участия никакого от нее не потребуется.

Мы поднялись на четвертый этаж и прошли через широкий хол в лекционное крыло. Коридоры к тому времени опустели, началось занятие. К нашей удаче уже вторая аудитория оказалась свободной, с нараспашку открытой дверью.

Мы сели с Машей за первый стол, я выложил журнал и ведомость, в которые хотелось мне поставить оценку безо всяких дурацких формальностей. Пока она доставала рабочую тетрадь и раскладывала курсовую работу, я откровенно признался, что вижу нашу с ней защиту пустой формальностью и готов немедленно поставить ей заслуженную оценку «Отлично». Постарался я пояснить, что дело здесь не в личном моем отношении к ней, как к потерпевшей в криминальной истории, а в первую очередь в ее студенческих заслугах, в живом интересе к науке, в посещении занятий с правильными вопросами, ну и конечно отличной сдаче прошлогоднего экзамена.

Она слушала меня не перебивая, периодически бросая на меня взгляд. Кашлянула. Поправила волосы. Я говорил уже, что имела Мария вид привлекательный, с чуть припухлыми щеками и тонким подбородком. Взгляд ее, повороты головы немедленно отпечатывались в моем мозгу.

Маша ответила, что стоит перед ней внутренняя дилемма, так как потратила она уйму времени на подготовку, сидя взаперти. Как ни хотелось ей поскорее получить отметку и освободиться, она предпочла бы все-таки защитить работу.

Я конечно не стал кобениться и принялись мы листать ее проект. Маша показала мне общую схему разрабатываемого автомата, интерфейсы, включая управляющий, мы пролистали математическое обоснование, операционные схемы и остановились на матрице управляющих сигналов.

Признаться, я плохо слушал, взгляд мой скакал, он то упирался в Машин висок с забранными за ухо волосами, то вдруг соскакивал по ее чуть проступающей скуле вниз к губам и линии подбородка. Я насильно старался упереть его в стол, в листы формата А4, схваченные пластмассовым переплетом брошюровщика, но снова взлетал он, непокорный к высокому лбу над темными бровями, к зачесанным и заколотым ее волосам. Другими словами, чувствовал я, что не умею больше быть преподавателем Марии Шагиной, смотрю я на нее не так, как положено, и плохо у меня получается некомпетентность свою скрывать.

Мы вернулись к схеме операционного автомата, большой, разделенной на два отдельных листа, и я попросил ее остановиться. Рассказывала Маша хорошо, ровно, хотя чувствовал я, что и она смущена, моим ли скачущим вниманием, либо же просто фактом ответственной защиты.

Я задал формальный вопрос, она торопливо и правильно на него ответила.

- Маша, а можно я вам поставлю уже оценку? - не выдержал я.

- Разрешите я вам еще покажу блок-схему работы управляющего автомата? - не поднимая глаз ответила она.

Я разрешил, и Маша перелистнула на страницу с разбегающимися стрелками между ромбами условий и прямоугольниками операций.

Минуты три мы посидели над схемой, после чего я решительно взял курсовую работу и размашисто поставил «отлично» под своей фамилией на первой странице, и расписался. Потом поставил оценку в ее зеленую зачетную книжку, к себе в журнал и учебную ведомость.

Маша сидела тихо во время моих манипуляций. Когда я закончил, она взяла свою свою зачетку и спросила:

- Борис Петрович, а вы у нас будете еще что-то вести?

Я ответил почти автоматически:

- Да, в следующем семестре буду вести «Нейронные сети».

Только теперь до меня дошло, что вот сейчас Маша встанет со своей зачетной книжкой, выйдет из аудитории и, в соответствии с нехитрой логикой университетского расписания, встречусь я с ней теперь не раньше следующего семестра.

Я бросил на Машу неуверенный взгляд и поймал ее, вопросительный, как мне показалось, с той же самой мыслью.

- А м-можно я вас провожу? - услышал я хриплый собственный голос.

Она смотрела на меня прямо, испытующе. Как будто вернулись мы в то неуловимое состояние, в котором расставались в пятницу вечером, в общежитии.

- Сегодня я не могу, - серьезно ответила она.

- Завтра? - отозвался я.

Со стороны это был наверное очень странный разговор. Мы были оба серьезны, напуганы и немногословны. При этом теперь уже отчетливо ощущалась протянувшаяся между нами ниточка. Словно бы сданный курсовой проект пробил некую брешь, поломал отношения преподаватель-студент.

Мы условились с Машей встретиться в среду, после четвертой пары. Потом я принял аккуратную ее курсовую работу в переплете, а она собрала тетрадки, которые приготовила, чтобы расписать мне работу своего автомата. Я проводил Марию до гардероба, где она обменяла номерок на свой короткий полушубок из полосок меха.

В университетском фойе мы оба чувствовали себя скованно. Тут было довольно людно, встречались знакомые. Мы постояли еще минуту, переглядываясь и переминаясь неуверенно, после чего я отпустил девушку, а сам отправился на кафедру. Внутри меня был полный раздрай, хотя и возбужденный, приятный. Ведь впервые за долгое время было у меня назначено свидание!

Я не мог разумеется не думать о том, насколько допустима, позволительна наша встреча с точки зрения профессиональной этики. Академически нас с Марией ничего не связывало, на пару месяцев можно было забыть, что я ее преподаватель. Или все-таки обманывал я себя? Стояла за Марией студенческая группа, а за мной университетская кафедра, которые определенно не оценят этих тонких материй.

Я поднялся в преподавательскую. Здесь тоже кипела жизнь: за столами копошились преподаватели, на кухонке чаевничали. Вадим Антоныч сосредоточенно записывал что-то в журнал. Может быть переписывал советы Никанор Никанорыча.

Толя сидел на своем месте. Увидев меня он поднялся во весь свой внушительный рост. По лицу его я прочитал, что ждал он меня, был напряжен, серьезен. Он решительно прошел между столами ко мне.

- Есть сейчас несколько минут, Борис?

Несколько минут у меня были, я оставил бумаги и мы вышли. Толя предложил уединиться в конце коридора. Там под потолок уходило полотно окна, из которого виден был сквер с голыми деревьями и перекресток, на котором Гришка Созонов разбил машину.

Как предупредил меня Анатолий, у него было ко мне две важнейшие темы для разговора. Поначалу я не отнесся к этому серьезно, из-за некоторой эйфории, случившейся у меня после встречи с Марией. Знакомы мы были с Толей давным-давно, разве могли между нами возникнуть противоречия? Однако по мере того, как рассказывал Толя, каждая из тем разверзалась передо мной непреодолимой пропастью.

Начал Толя с разговора о Кате. Извинительным тоном начал, но постепенно речь его крепла, становилась уверенной, убежденной. Катя нравилась Толе давно, с тех пор, как впервые познакомил я их, в бытность Кати моей женой. Толя изначально с пиететом отнесся к Кате, как к спутнице моей и подруге, и не позволял себе ничего, разве только мечтать в одиночестве. Но в дальнейшем, когда убедился он, что отношения наши с Катей стали исключительно дружескими и конфликта интересов не прослеживается, решился он поухаживать за ней. Катя была старше его, но этот пустяк нисколько не отражался на Толиных чувствах.

В особенные подробности он не вдавался, но, с его слов, Катя согласилась не сразу. Чувствовала она словно бы ответственность передо мной, долго игнорировала Толины ухаживания. Потом они все-таки встретились, и встречаются уже полгода, прячась от меня, будто малые дети, стесняясь, стараясь не задеть и не обидеть. Сам Толя давно готов был признаться, но Катя не разрешала ему, ограждала меня. А когда недавно попытался он осторожно поговорить со мной, рассказать, что ходили они с Катей в кино, намекнуть на их отношения, я сам жестко оттолкнул его, показал, что не желаю развивать тонкую эту, подвисшую в неопределенном состоянии тему.

Тема между тем достигла крайней степени серьезности. Толя несколько дней назад сделал Кате предложение, на которое она ответила согласием, с важным примечанием, что нужно гладко и мирно сообщить об этом мне, не нарушив хрупкого моего душевного состояния. Слушал я Анатолия, взбудораженного и прерывистого, и явственно представлял себе Катю, которая зная историю мою, старалась как могла не поломать нашей дружбы, нашей общей с Толей дружбы.

Наверное, Анатолий сообщил мне об этом совсем не так гладко, как представляла себе она, но можно ли было корить его за это? Не было здесь иного пути, как только сознаться во всем напрямую. Я догадался теперь, что последний визит ко мне Кати непосредственно был связан с предложением Толи, хотя и не решилась она выложить мне свою цель. Питала ко мне Катя по-видимому особенные чувства чуть ли не материнского свойства, так отчаянно стараясь защитить меня.

Я смотрел в окно, в серый ноябрь, стеклянным взглядом, наблюдая, как перемигиваются на перекрестке автомобили и торопятся по тротуарам закутанные куртки и шапки пешеходы.

Вероятно не было в этом ничего критического. Ведь ни Катя, ни Толя не пропадут в одночасье, не исчезнут из моей жизни. Просто появится у них что-то свое, отдельное. Как собственно и было в последние полгода. Вот только с Катей, скорее всего, не смогу я быть отдельным старым другом. Не сможет она отныне с хозяйским видом явиться в мою квартиру и приготовить одно из своих сложных, диковинных блюд.

Так размышлял я, заметив, что Толя вопросительно смотрит на меня, словно ожидая ответа, как будто был у меня выбор, как будто мог я по собственной воле вернуть все назад.

- Я все понимаю, - начал я медленно. - Я действительно тогда не готов был к разговору о ваших с Катей отношениях, хотя несколько раз упоминал ты о ваших встречах. Я и сейчас, по правде сказать, не готов, но мы уже видимо подошли к той грани, когда нельзя дальше тянуть. Я очень на вас рад. Всего хорошего хочется пожелать вам, хотя и странно это немного звучит в отношении почти что ближайших моих друзей.

Анатолию тоже давался нелегко этот разговор. Он морщил лоб и дышал шумно. Приняв мой ответ, он сделал паузу, разглядывая носки своих ботинок. Потом попросил разрешения перейти ко второй важнейшей своей теме, связанной опосредовано с первой. Я разумеется не возражал.

Толя откашлялся, как перед докладом.

Он начал издалека. Вспомнил время, когда только начали мы преобразовывать нашу искусственную нейронную сеть в квантовую. Стали отходить от прежней модели нейронов, с которой мы защищались и которую Толя хорошо понимал, перешли к кубитам и вероятностям. Тогда впервые Толя почувствовал, что знания его и опыт становятся не применимы, вклад и экспертиза смещаются в область разработчика стенда, кодера.

Он высказал восхищение тем, как я необъяснимым образом заныриваю в эту однородную и негостеприимную для Анатолия массу математических формул, и выношу на берег конструкцию, которую, преобразованную в строгую форму, только и начинает он понимать. Да и то, на базовом, поверхностном уровне, необходимом для преобразования в программный код.

Даже у Никитина Коли Анатолий видел это усвоение, может и не такое глубокое как мое, но значительное. Коля задавал вопросы, советовал, конструировал. Себя же расценивал Толя как балласт, как простой конечный автомат, на вход которого подаются точные управляющие сигналы и математические выражения, а он, исходя из состояния куцей памяти своей и малоразрядных регистров, расширяет, дописывает модель.

Нет, он прекрасно уяснил терминологию, разбирался в проблематике. Вечерами дома он до боли в глазах читал мэтров в области искусственных нейронных сетей — Кохонена, Хэпфилда, Фукусиму. Но потом смотрел на наши формулы, на выводы, на алгоритм, и понимал, с безжалостной прямотой, что не может, не способен развивать новую квантовую модель. Слишком громоздка была она, слишком вариативна, слишком динамична и непредсказуема, не мог он уложить ее в мозгу.

Толя хорошо ориентировался в задачах, решаемых стандартными математическими методами. Например с вероятностями, которые мы отбрасывали. Ведь простая же на первый взгляд задача. Вот только не работали стандартные методы с нашей сетью. Закон распределения, нормальный ли, равномерный, не достигал цели. Словно бы каждый шаг создания модели требовалось сконструировать заново, перестроить под нужды хранения состояний кубитов и синапсов, итераций обучения и расчета результата. Это не упоминая даже функцию времени, которая вообще будто с неба упала. Толя сумел запрограммировать ее только потому, что за время работы со мной отлично научился переводить язык математических формул в циклы программного кода.
Анатолий выпалил длинную эту речь и остановился перевести дух. Лоб его вспотел, у меня самого вспотели ладони от эмоционального его изложения. Я оценил, как много накопил в себе Анатолий. Ведь стоически переносил он несоответствие своей самооценки с отведенной ему в совместной нашей работе ролью.

Толя перескочил снова на Катю. Рассказал о том, что неоднократно обсуждал с ней такое положение вещей, и настаивала она, что должен он безусловно продолжать, что вклад его в квантовую нашу модель существенный. До сих пор не разобрался он, действительно ли Катя считает, что справиться один я буду не в состоянии, либо же только успокаивает его, чтобы не было ему так тяжело переносить исполнительскую свою роль.

Ломал голову над этим Толя долго. И вот сейчас, когда с отчаяньем некоторым решился сделать Кате предложение, он увидел вдруг общий знаменатель и единственно верный путь. В каждом решении своем, научном ли, в личной ли жизни, он совершеннейше против желания, попадает со мной в конфронтацию. Конфронтация эта вроде бы не критическая. Катя защищает общую нашу дружбу, не хочет никого ранить и откладывает их с Анатолием совместное будущее. В научной работе Толя играет неподходящую роль и не может в то же время бросить, подвести меня, так как вся программистская часть, основа нейронной сети написана им. В обоих случаях невольно упирается он в меня, притом что уважает меня безмерно и признателен глубочайше, что взял я его в свое время в помощники в университетский проект «Автоматизированная система обучения», и научил всему, и еще за Катю, за нее больше всего благодарен.

Он не озвучил еще вывода, а я уже опознал его, почувствовал, и так комплиментарен был он, так подходящ к моим рефлексиям, самокопаниям и размышлениям об отношениях, которые не умею я заводить, либо же умею, но разрушаю их неумышленно.

Толя продолжил ослабевшим, спокойным голосом. О том, что время настало ему выйти из подмастерьев и второго номера в моей тени. Касалось это всего, и Кати, и научной работы. Не может он себя и Катю все время ставить перед выбором, где на противоположной чаше весов находится старая дружба со мной. А конфликт этот неизменно возникает между нами, как ближайшими коллегами.

Толя прекрасно отдавал себе отчет, что при всей своей высокой самооценке, не тянет он научной нашей работы, не понимает квантовой сети. Много размышлял он над этим, так как не об одной только голой науке шла речь, но и об ответственности, что лежала на нем по уже запланированным и выполненным работам. Ведь он по сути тащил всю программистскую часть, и не мог просто сойти на ближайшей остановке.

Толя выбрал путь, который назвал «шаг назад и в сторону». Вместо непосильной квантовой модели, он решил сосредоточиться на предыдущей, в которой все понимал — зависимости, логику работы нейронов и алгоритм учителя. Если только я, как создатель, не стану возражать, Толя желал развивать начальную нашу, детерминированную нейронную сеть, дорабатывать учебный лабораторный стенд, а в дальнейшем, быть может, применять наработки в хозподрядах.

Спохватившись, он еще раз повторил, что ни в коем случае не оставит текущие работы, будет и дальше помогать, программировать. Ну и конечно все наши планы в отношении министерской комиссии остаются в силе, покажем мы, как Лилиана заказала, новую нашу нейронную сеть. Снижаться Толино участие будет постепенно, с минимальным эффектом на задачи. Заменит его Артем с кафедры «Вычислительных машин», ну или знакомые наши физики - Коля с Василием.

Такое решение принял Анатолий, и оно, похоже, действительно решало его проблему. Обе проблемы сразу.

Когда закончил он с выводами и предложениями, повисла пауза. Мы оба молчали, задумчиво глядя в сторону. Толино выступление очевидно носило больше уведомительный характер, нежели просьбу; он извещал меня о решении, которое далось ему тяжело, думал он о нем немало, и вот наконец сформулировал. Понимал я, что только частично приоткрыл Толя свои переживания. Я помнил о самокопании его, после глупой ошибки на кафедре физики, или как встрепенулся он, узнав, что сам я программировал модель. Как старался он огородить свое место главного разработчика нашего стенда, обижаясь на Колю. Определенно вымученным было его решение и взвешенным.

Анатолий переступил с ноги на ногу. Снова почувствовал я, что требуется ему мое одобрение, чтобы благословил я что ли выбор его. Но на этот раз я не мог немедленно ответить.

- Подумать мне надо, Толя, - сказал я тихо. - Дважды за день оглушил ты меня. Я подумаю, и потом мы еще раз поговорим.

Толя закивал, как послушный пес, стремительно сорвался с места и скрылся в преподавательской.

Я остался между двумя пространствами, разделенными пролетом окна — университетским, тесным, с убегающим в глубину здания длинным коридором, с бетонным полом, ниткой плафонов люминесцентных ламп и выступающих из стен стендов с кафедральными достижениями, и уличным, серым, с неслышно колышущимися голыми деревьями, холодной осенней улицей, блеклыми домами и крышами.

Вновь придавила меня неподъемная тяжесть. Личные отношения мои, друзья и знакомые, окружили меня плотной стеной, навалились, не давая дышать. Как в переполненном автобусе я ворочался, тянулся к спасительному поручню, но не знал, где он, не мог протиснуться сквозь глухое кольцо людей. Толя, Катя, Геннадь Андреич, Маша, кафедральные коллеги, Никанор Никанорыч, Азар и Лилиана. Людские тиски давили на меня, сжимали так крепко, что я чувствовал, как трещит, ломается все, к чему я привык, что, как мне казалось, сам выстроил. Это мое строение, увенчанное, словно звездой на елке, новой нейронной сетью, кряхтело, сотрясалось, готовое рухнуть.

Нет, все проще, все должно быть гораздо проще. Хорошо, Анатолий постепенно перестанет быть частью моего исследования, но это ведь не конец. В конце концов, он был прав, когда говорил что не несет научной ценности. Последние штрихи модели я программировал сам, на лету додумывая, достраивая, дорассчитывая ее. Почему же так бурно реагирую я? Может быть потому, что в нашем тандеме играл я роль хрупкого воздушного шарика, а Толя — того самого грузила, которое подвязывают к шарику, чтобы он не улетел? Не таким легким на подъем, не так быстро соображающим, но важным, удерживающем в равновесии всю конструкцию. И вовсе не об одном Анатолии шла тут речь. Точно таким же балансом, выступала для меня Катя, моя охранительница, отношения с которой не могли отныне быть прежними. Кто теперь выступит моим грузилом?

Взгляд мой скользил по осеннему скверу, где из серо-коричневого ворса травы торчали полуголые деревья с белеными стволами. Сквер был запорошен листьями, они лежали везде, на газонах, на дорожках и скамейках. Асфальтированные дорожки время от времени мели, по крайней мере я видел, что листья сметены к бордюрам, с расчищенной тропкой для ходьбы. По диагональной дорожке одиноко шел дородный мужчина в сером, под стать погоде, пальто, ботинках и фетровой шляпе. Шел он неторопливо, будто бы без особенной цели, переставлял ноги с задумчивостью. Руки его были в карманах.

Я не обратил сначала на него внимания, поглощенный своими мыслями, но потом странным образом сделался он центром моего внимания. Уж больно в такт моим размышлениям он вышагивал меж сметенных листьев. Я поймал себя на том, что слежу за ним.

Он неторопливо прошествовал к центральной площадке сквера, на которой возвышался монумент какому-то художнику советской поры, окруженный газоном. Зашел за памятник.

Подумал я, что хотя и вызвался Анатолий поддерживать новую модель на неопределенный срок, мне не очень помогало его самопожертвование. Я был почти уверен, что закончил основную математическую и программную составляющую, и теперь основная работа должна была сместиться в сопутствующие области — тестирование, анализ результатов, оформление статей в научные вестники, выводы о производственной применимости, обегание кабинетов. То есть в области, которые традиционно не любил я, где Анатолий мог бы здорово помочь.

Вся эта волокита оказывалась теперь на моих плечах. Никитин Коля, как и я, был скорее шариком, и пожалуй что без грузила. Он работал с нами настолько, насколько интересные задачи подносили мы для совместных расчетов. Обжегшись в свое время о невостребованность глубоких научных изысканий, он потерял всякий интерес к формальной составляющей исследований, считал ее административным болотом.

Мне вспомнились разговоры с Катей о потенциальной применимости модели нейронной сети к медицинским исследованиям в области памяти, которыми мечтала она заниматься. Осуществимо ли это было теперь, если квантовые мои кубиты навсегда останутся молчаливым напоминанием Анатолию, что не смог он, отступил. Вряд ли.
Гуляющий, тем временем, обогнул памятник и вернулся на ту самую дорожку, по которой пришел. Двинулся в мою сторону. С такого расстояния я не мог разглядеть его лица. У него подмышкой, зажатый спрятанной в кармане рукой, торчал темный сверток.

Он сделал несколько медленных шагов и остановился. Посмотрел по сторонам, будто убеждаясь, что не видят его посторонние. Потом некоторым танцевальным па, подскочил к близстоящей скамейке, с мокрым седалищем из крашенной сосны и уселся прямо на налипшие листья, небрежно бросив сверток рядом.

Движение это приковало мой взгляд. А незнакомец вдруг приподнял шляпу и помахал рукой, как бы здороваясь. Я обежал глазами сквер, дорогу, уголок парковки. Не было никого, к кому могло бы обращаться это приветствие. В свертке на скамейке я узнал сложенный вдвое портфель. Никанор Никанорыч! Он разгуливал по пустому скверу и безусловно мне было обращено его приветствие, в окно третьего этажа университетского корпуса.

Никанор Никанорыч издалека пожал плечами и развел руками. Выражал по-видимому сочувствие одинокому моему стоянию в конце кафедрального коридора. Потом он сделал движение рукой, как бы подзывая меня к себе. Туда, на улицу, в сквер.

Порыв ветра поднял ворох листьев у его ног и поволок по запорошенной дорожке к памятнику. Другая лиственная волна побежала от границ сквера, по газону и дорожке в сторону Никанор Никанорыча. Он махал рукой, звал меня, и словно бы листья, беспорядочно толкаемые ветром, клубились, кувыркались в одном, заданном им направлении. Никанор Никанорыч опустил руку и желто-серые волны послушно улеглись, вернув тихий беспорядок в осенний сад.

У меня совсем не осталось сил на разговоры. Слишком много встреч для одного дня. С самого утра, когда только встретил я сухого и необщительного Толю. Потом был нелепый обед с Никанор Никанорычем и Удальцовым. Затем Маша, воспоминание о которой можно было назвать единственной приятной вехой, и, наконец, тяжелый откровенный разговор с Анатолием. Думал я уже, что день мой завершился, но не тут-то было! Если только не сгинет Никанор Никанорыч, как только выйду я к нему.

Я кивнул и пошел в преподавательскую, накинуть пальто.

Никанор Никанорыч ждал меня на скамейке. Она была относительно чистой, как будто сидельную ее часть расчистили от листьев, заголив облезлую краску и памятные надписи разной степени приличности.

Я подошел и молча сел рядом. Портфель его лежал между нами.

- Неприятно получилось с Анатолием, - сочувственно сказал он, - Я ведь даже некоторые приложил усилия, если вы помните, чтобы не так переживал он за вклад свой в вашу научную работу.

Не знаю, зачем Никанор Никанорыч это говорил. Демонстрировал осведомленность или вправду хотел посочувствовать. Я никак не отреагировал на его слова.

- Я извиняюсь сердечно за то, что в столовой сегодня не смог уделить вам внимания. Комиссия эта требует, понимаешь ли, всестороннего участия, чтобы никакой там Вадим Антоныч или, не дай бог, Максим Игорич не выкинули фортель, как на прошлой неделе.

- Вашего требует участия? - устало переспросил я.

С учетом всего что я знал и видел о Никанор Никанорыче, потемкинская министерская комиссия выглядела сущей безделицей. Он в ответ закивал, выражая всячески, что не было на данный момент важнее для него дела, чем дурацкая комиссия.

Я наблюдал будто со стороны, словно все это уже было, и его гротескные эмоции, и бессчетные слова.

- Можно я вас спрошу? - сказал я, решив на секунду забыть об Анатолии и Кате.

Он стал уверять меня, что только ради этого и вызвал меня к разговору, чтобы исключить мои непонимания.

- Я, знаете ли, провел некоторую аналогию между историческими видениями которые показывали мне вы, потом Азар и Лилиана. Выявил небольшую закономерность. Всегда находились герои этих историй в сложной ситуации, перед серьезным решением. А вы, как участники этих событий, делали намеки, упрашивали, пугали. Подталкивали к чему-то.

Внимательно слушал меня Никанор Никнорыч и каждая его эмоция, приподнятая ли бровь, поворот головы, сощуренный взгляд, улыбочка над обширным вторым подбородком казались мне теперь несущественными, ненастоящими, словно бы дешевой театральной декорацией. Или же напротив, такой несусветно дорогой, при которой отпадает необходимость собственно в игре.

- Я не хочу вдаваться в подробности времен, лиц и событий, - говорил я, - правдивы они, или вы их специально для меня выдумали. Однако основной посыл, как мне кажется, я уловил верно. Вы подталкивали их к большому судьбоносному решению. Для кого-то оно закончилось гибелью, как для Бильгамешу и Эхнатона, для кого-то, как для Вэнь Нинг, долгожданным освобождением. Но я абсолютно, отчаянно не понимаю, к чему вы подталкиваете меня. Чего вы хотите от меня? Что я, Борис Петрович Чебышев должен сделать?

Никанор Никанорыч откинулся на скамейке назад. Вид он имел глубоко удовлетворенный.

- Вы, Борис Петрович, делаете удивительные успехи в логических построениях. Вам не понадобилось даже обращаться в библиотеку в этот раз, искать исторические параллели.

Я и вправду после третьей ступени не думал заниматься поисками. Легенда о китайской женщине-генерале Хуа Мулань, много лет успешно скрывавшей пол, была довольно распространенной. Сон мой, о Кианг Лее, очень гладко ложился на китайскую легенду, с тем лишь существенным отличием, что Вэнь Нинг была алхимиком, первой начавшей производить и применять в бою порошок со свойствами пороха. Но ведь я совсем не об этом спрашивал Никанор Никанорыча.

- Вы бы знали, Борис Петрович, какие феерверки устраивала Вэнь Нинг в уезде Чжосянь. На них приезжали посмотреть даже из южной империи Лю-Сянь.

Лицо его снова обратилось сладким, лыбящимся. Мое же напротив оставалось серьезно. Я не перебивал Никанор Никанорыча. День выдался слишком тяжелым для того, чтобы втягиваться в еще один эмоциональный разговор с искуснейшим манипулятором. Ничего сверх того, что сам Никанор Никанорыч хотел мне сказать, он все равно не скажет.

- Давайте отложим пока разговоры о причинах, - ответил он наконец. - Он совсем уже рядом, буквально за углом, и событие это не хотел бы я особенно торопить. Да вы тоже бы не захотели, смею вас уверить. Первоочередное сейчас, к чему требуется отнестись со всей ответственностью, это министерская комиссия. Тут ведь, как я уже говорил, высокие чины, головы, лицо любимейшего вашего университета. Давайте пожалуйста на комиссии сосредоточимся, к тому же у вас все совершеннейше «на мази». Даже Геннадь Андреич! - он похихикал одним ртом под надвисшими над ним пухлыми скулами.

Дальше стал Никанор Никанорыч говорить про погоду, про то, что ерунда в этом году в ноябре происходит, а не зима. Снег смыт, крапает дождик, и брюки свои он устал уже чистить. Ненужный, лишний разговор, заполняющий мои минуты. Я правда не был теперь уверен, к чему минуты свои приложить

Никанор Никанорыч встал, подхватив со скамейки портфель.

- Я ведь сегодня встретился с вами, Борис Петрович, по очень простому поводу. Про комиссию и важность ее мы уже переговорили, так? Крайне важна, и прошу со всей ответственностью, - он покачал головой. - Хочу еще совет дать вам по поводу замечательной вашей квантовой модели. Вы вроде бы закончили ее практически и протестировали на некоторых примерах. И кажется вам, что остается впереди лишь рутинная, административно-формальная часть, со статьями, с объяснением модели тем, кто на пример Анатоль Саныча, не сумеет понять ее хитроумной глубины, вся эта скукотища. Попробуйте на досуге модель свою пообучать. Ведь вы, по большому счету, не знаете еще, как работает интереснейший запрограммированный вами алгоритм. Очень рекомендую посмотреть, как модель ваша будет проглатывать входные данные, и какой будет получаться результат. Лилиана и комиссия, я уверен, оценят.

Я посмотрел на Никанор Никанорыча, туда где под козырьком серой шляпы, прятались его глаза. Это и был ответ? К этому подталкивал меня Никанор Никанорыч с компанией? К тому, чтобы совершенствовал я квантовую нейронную сеть? Не взирая ни на что, на дурацкие комиссии, на демарши коллег, на эмоции. А они помогали мне, убирали с рельс бревна, подмазывали заржавевшие шестерни. Подсказывали дальнейшее направление научной моей работы. Всего лишь этого от меня хотели?

- До свиданья, Борис Петрович.

Никанор Никанорыч приподнял шляпу и направился ленивой своей походкой в сторону памятника советскому художнику.