Прогулки в пещерах памяти. часть 11

ДОРОГА НА КОЛЫМУ.
(1958 год, 19 лет)
Февральское путешествие в вагоне поезда во многом уступает любой летней поездке.
Задраенные толстым белым инеем окна веют на тебя колючим холодом.
Зрительная связь с внешним миром исключена, а ведь «путь и далёк и долог».
Теряется  одна из главных прелестей дорожных путешествий –
«Всё гляжу, всё гляжу я в окошко вагонное.
Наглядеться никак не могу».
Остаётся только беспрерывный перестук колёс, но и к нему очень скоро так привыкаешь, что перестаёшь замечать.
А это тоже одна из потерь.
Ведь песня вагонных колёс своей разнообразной монотонностью
(то быстро, то медленно, то громко,то тихо тихо,то глухо, то очень чётко),
создаёт  особый душевный настрой спокойного умиротворения,мечтательности,
а иногда даже своеобразной неги –путаные мысли,лёгкий туман в голове,сонное полузабытьё.
Серьёзное чтение исключено,лёгкое быстро надоедает и утомляет.
Долго лежать без движения с закрытыми глазами – болит спина.
В голове как по замкнутому кругу бродят одни и те же потрёпанные мысли, начиная надоедать.
Чтобы от них избавиться, нужно открыть глаза и сесть на своей верхней полке, свесив ноги вниз.
А раз уж сел – перед тобой не один уже день одни и те же лица,
одни и те же разговоры.
Бесконечные чаепития,дорожная сухомятка в виде колбасы,варёных яиц и хлеба

(« Витенька, внучок! Хлеба кусай поболе, а колбасы помене!»),

или карточный «дурак»

(« А я вашего короля по усам, по усам!»),

или доминошный «козёл»

(« Отдуплился с двух сторон – и гуляй, Вася!»),

или перекуры в холодном, задымленном тамбуре и снова ничего не остаётся, как  лечь на левый бок –и круг замкнулся.
Снова сумбур мыслей, от которых,  на какое – то  время,  избавляет крепкий дорожный сон.
И так долго-долго,
через всю страну до самого Хабаровска,
ничего так и не увидев за пределами своего плацкартного купе.

А «неведомая,
дикая, седая» Сибирь
уходит от тебя
«белою медведицею»,
не потревожив твоего взора.

Скованная морозом белая тайга,уснувшие подо льдом гигантские реки,неоглядный ледяной каток Байкала,зябкое ночное небо,усеянное дрожащими звёздами и посиневшей Луной,вокзалы крупных городов –всё это остаётся за чертой твоего взора.
Но вот и Хабаровск!
Выйдя из вагона, я впервые в жизни ощутил на себе, что такое мороз свыше 30 градусов.
Но впереди ещё один большой отрезок пути в целых 3 тысячи километров.
И  всё на север и на север.  Вдоль побережья  Тихого океана.
Над совершенно безлюдной, глухой тайгой, утонувшей по плечи в глубоких снегах, к  затерянному в просторах Колымы  малюсенькому аэропортику под названием Берелёх.
Что-то будет там?
Промёрзший до самых костей, автобусом добрался до Хабаровского аэропорта, где свободно без задержки взял билет до Берелёха.
В указанный срок занял кресло в салоне двухмоторного  пассажирского самолёта
«Ил-12» на 34 посадочных места.
До Берелёха летели 12 часов чистого времени.
Во всех правых иллюминаторах, сколько может видеть глаз – белое  ледяное бескрайнее поле зимнего Океана.
Слева,  до видимого горизонта, такая же белая и такая же бескрайняя Тайга.
В полёте самолёт часто и глубоко проваливался в воздушные ямы, и тогда сердце перемещалось вверх к самому горлу, что было с непривычки  неприятно и жутко.
Пассажирами были одни мужчины: усатые, бородатые, одетые в меховые полушубки и унты.
В самом начале пути много курили и громко переговаривались.
 Пили разведённый спирт и пиво. Заедали жареной курицей и варёной говядиной, купленными перед вылетом в аэропортовском  буфете.
Через пару часов разговоры стали затихать и разморённые теплом, едой и спиртом, пассажиры, откинув головы на спинки своих кресел, погрузились в сон.

В Берелёхе самолёт приземлился утром,
10 февраля 1958 года.

Это был мой первый в жизни полёт на самолёте.
Первые 3 тысячи воздушных километров.
Заглохли моторы, бортмеханик открыл дверь, и в её проём тут же глубоко запустил свои обжигающие холодом щупальца  53 градусный мороз.
Сердце моё ёкнуло.
Спустился по трапу в густой и колючий синеватый туман.
Выдыхаемый изо рта воздух,
издавал шуршащий звук
и тугими белыми клубами уходил вверх.

Ноги мои ступили на Колымскую землю.

В своей нелепой южной одежонке и не менее нелепых здесь кирзовых сапогах я в одну минуту окоченел весь с ног до головы.
Семеня ногами, торопливо пересёк небольшую площадку и нырнул в первую же на моём пути дверь небольшого аэропортовского домика.
Кто бы мог предположить тогда, что в течение 40-ка последующих лет я налетаю в воздухе на самолётах разных марок
более 300 тысяч километров,что будет равняться 8-ми кратному облёту Земного шара по экватору!
Аэропорт Берелёх исполнял роль воздушных ворот к центру Колымской глубинки и находился в 8-ми километрах от небольшого городка с названием
Сусуман.
От Сусумана прямо на восток уходила в тайгу знаменитая Колымская трасса, которая через 600 километров плавно переходила в центральную улицу столицы  Колымы города  Магадана.
На запад от Сусумана  Колымская трасса уходила в Якутию.
Прямо  через знаменитую своими золотыми приисками и своими  богатейшими  золотыми запасами Чай – Урьинскую  долину.
Я знал, что после приземления в Берелёхе, нужно в первую очередь попасть в город Сусуман, к его автовокзалу.
Затем на рейсовом автобусе проехать ещё
45 километров на запад (якутское направление) до посёлка «Большевик».
Здесь, в долине реки Чай – Урья,
все военные и послевоенные годы  многочисленные золотые прииски добывали тонны  дешёвого россыпного золота, которым наша страна воевала  и залечивала послевоенные раны.
Но как добраться туда в моей тщедушной одежонке?
Как преодолеть после 12 тысяч  пути эти последние 53 километра?
Ведь с первых моих шагов было совершенно ясно, что дальше аэропортовского домика, в котором я нахожусь сейчас, я не могу никуда двинуться.
Открыв вторую дверь, я попал из холодных сеней прямо в  тёплую столовую.
Все столики в ней были уже заняты  транзитными пассажирами.
Люди ели, пили, вели разговоры, курили.
Я остановился у входных дверей, высматривая обстановку и выжидая момент, когда где-нибудь освободится местечко.
И тут от ближайшего столика ко мне обратились.

- Парень!
Бери у буфета стул и подсаживайся к нам .

Куда ты в таком виде путь держишь?
На «Большевик»!?…
Это к кому же!?…
Сам, что  ли прилетел?
Такого случая здесь ещё не бывало.
Всякое бывало, но такого что-то не припоминается.
Людей СЮДА везут.
За государственный счёт.
Или по этапу или по вербовке.
А чтобы по собственной воле, да за свои деньги – это ты первый такой!
На время в наши края  или останешься поработать?
Ну - ну, если работать - это хорошо!
Люди здесь   нужны.
А почему ты  так смешно одет?
Не знал что ли, куда едешь?…
Ну, да ладно, с кем не бывает.
Считай, что тебе с первых шагов на Колыме крупно повезло.
Мы ведь, все четверо, оттуда, куда тебе надо.  С «Большевика» мы.
И машина при нас.
Вот скоро посадим двоих на Магаданский «борт», а двое назад, на «Большевик» поедут. Так что давай с нами…
А документы у тебя есть?
Хорошо, что есть. Это сейчас самое главное… Теперь бы тебя в дорогу  приодеть малость надо.
Таким мы тебя не довезем, даже если посадим на переднее сидение прямо к мотору.

Мои неожиданные «опекуны» проявили тут же находчивость и сноровку: выпросили на кухне у поварихи два старых вафельных полотенца мне на портянки.
Один из них снял с себя меховую душегрейку и велел мне её одеть.
Когда сели в машину («козлик»), колени мои укутали телогрейкой, на которой до этого сидел водитель  и, проделав всё это, заулыбались друг другу.

-  Теперь довезём. Да тут и не далеко. Час езды.

Машина тронулась.
Сомнений больше не было –
свершилось спасительное для меня Чудо!
Неожиданное и необъяснимое, каким  должно быть всякое Чудо.
Тяжесть безысходности исчезла, вернулись спокойствие и уверенность.
В душе тихо зазвучала музыка, я прикрыл глаза.

А ты твердишь, что на свете
не бывает чудес.
Чудес на свете столько,
Что их все не счесть!

Впереди из морозного тумана набегали километры накатанной, снежной дороги.
От мотора шло приятное тепло.

Трудность забудется, чудо свершится.
Сбудется то, что покуда лишь снится.
Всё ещё впереди, всё ещё впереди!

То, что будет впереди, уже не страшило.
Я на месте!
Где-то здесь, совсем рядом находится Алевтина!
Где-то далеко – далеко осталась вся моя прошлая жизнь!
Дальше всё пошло так, как я задумал.
Первая неделя ушла у меня на то,
чтобы пройти медкомиссию и оформиться на предложенную мне работу  промывальщиком приисковой разведки.
Затем  записаться сразу
на вечерние курсы бульдозеристов,получить койку в общежитии,получить крупную сумму северного единовременного пособия,одеться и обуться по всем правилам колымской зимы.
Впервые в своей жизни я облачился
в толстое с начёсом китайское нижнее бельё, отечественные ватные брюки,
надел впервые шерстяной свитер с глухим воротом, большие валенки с двойной подшивкой на подошвах, толстые шерстяные носки и байковые портянки, длинный  шарф,китайскую шапку-ушанку,а на руки меховые варежки.

С 20 февраля 1958 года
для меня началась новая жизнь.
Решительно всё было в ней для меня непривычным, любопытным и даже загадочным.
Моё новое обиталище – маленький посёлочек, состоящий из занесённых снегом по самые крыши деревянных хибар и бараков.
На Север от него до самого Ледовитого океана только тайга да сопки.
На Юг до Хабаровска и берегов Амура - такая же тайга  и такие же сопки.
На Запад до самой Якутии и дальше до Урала тайга и  могучие реки.
На Востоке через 650 километров, тайга и сопки  выходят к берегам Тихого (Великого) океана.
А дальше, сколько ни смотри на восток, везде одна вода, вода и вода,
 на 10 тысяч километров одна вода.
Изумительная глушь!
Особенно после Пятигорска, после жарких Кавказских Минеральных Вод!
Как вспомнишь, как представишь, где ты был ещё совсем недавно,  и куда тебя черти занесли, так сердце обязательно ответит на это приступом тоски.
Рядом с «Большевиком»,в 100 метрах от него, течёт река Чай – Урья.
В весеннее половодье она заливает обширную пойму, перемещая с место на место большие массы песчаного грунта.
Пойма эта является богатейшим месторождением россыпного золота.
От посёлка, от реки, от колымской трассы, во все стороны  на тысячи километров уходит безлюдная земля. Она вся  сплошь уставленная сопками, высотой от 100 до 300 метров.
Летом они в основном покрыты густыми кустами стланика и выглядят красиво и романтично.
Зимой стланик ложится на землю, чтобы уцелеть от морозов, и сопки начинают представлять собой гладкое, белое, слепящее глаза однообразие.
 Между сопок  глубокие распадки, по дну которых протекают ручьи и маленькие речушки.
В таких распадках, невдалеке от посёлка,
ещё с 30-х годов расположилось много лагерных пунктов Гулага(Главное Управление лагерей)для содержания  и работы на золоте,доставленных сюда с материка заключённых.
Дважды в день их, под охраной автоматчиков с собаками,  проводят через посёлок для работы на золотых полигонах. Они медленно движутся длинной лентой, заглушая лай овчарок снежным скрипом сотен пар ног, обутых в валенки.
Идут тесно сомкнутым строем.

Идут по Колымской трассе, которая, как кровяная артерия, связывает и питает всё, что живёт и дышит по двум  её сторонам.
По трассе в оба конца движутся день и ночь  мощные грузовики, каких я до сих пор не видел.
Все шофёры воспитаны на неписаных законах  северной трассы –
 сажать в машину любого человека, «голосующего» на дороге, и везти его до указанного места бесплатно; останавливаться на дороге и оказывать помощь каждому, кто в ней нуждается.

Сам  «Большевик» был небольшим посёлком, и являлся центральной базой  крупного прииска под тем же названием – «Большевик».
На территории посёлка располагались:

главная приисковая контора;
механические мастерские;
гараж;
две котельные;
амбулатория и детский садик;
начальная школа и клуб;
столовая и баня;
два магазина и почта.

Клуб – это кино, концерты художественной самодеятельности и танцы под радиолу или баян.
Баня – это мужские и женские помывочные дни с хорошей парной и пивом в предбаннике.
Столовая – это тепло и уют, первые блюда из китайской тушёнки, сухой картошки, сухих лука, моркови и  свёклы – к чему ещё надо было привыкнуть;   вторые блюда из постной китайской свинины с макаронными и крупяными гарнирами; на третье чай, восстановленное из сухого порошка молоко, булочки или пирожки.
Магазин - это склад различных консервов. Это халва, шоколад, сливочное масло, красная икра, разливной спирт,  вино «Вермут».

В посёлке проживало 800 человек, из которых 100 человек – это инженерно-технический персонал (ИТР), а остальные рабочие разных профессий и разрядов.
Процентов 60 из них так называемые «вольные», т.е. завербованные на определённый срок договорники, а все остальные недавние «зека», которые отсидели в лагерях свой срок и остались работать на прииске, а также «ссыльные», «пораженцы» и «зазонники».

Итээровский состав жил отдельно от всех на специально отведённом для этого участке посёлка у подножия ближайшей сопки.
Все они и члены их семей имели по сравнению с другими некоторые привилегии: свою баню, отдельную комнату в столовой, первые десять рядов в зрительном зале поселкового клуба.

Директор прииска, Иван Васильевич Шевцов, жил в отдельном, охраняемом доме, стоящем на взгорочке, за приисковой конторой.

Директор и главный инженер имели право ношения огнестрельного оружия
 ( пистолеты Т Т ), а все остальные  обзаводились для редкой охоты на белых куропаток и так, на всякий случай,  охотничьими ружьями.

Мои ожидания бурной и радостной встречи с Алевтиной не оправдались.
Она к тому времени работала уже освобождённым секретарём комсомольской организации прииска.
Видимо на их семейном совете в отношении меня был вынесен вердикт –
«С ним не знаться и к себе не приглашать!»
Моя коса нашла на камень и потекли долгие дни противостояния.
 Всё моё время, все силы целиком уходили на  очень тяжёлую работу и ежевечерние курсы бульдозеристов.
У меня не оставалось никакой возможности о чём-нибудь глубоко и всерьёз задумываться, что-либо для себя желать, кроме сна, отвлекаться на клубное кино или танцы, заводить знакомства или принимать участие в барачных застольях.
Работа моя в зимних условиях оказалась для меня настолько физически тяжёлой, что даже молодость, уже до этого закалённая физическими перегрузками, недолго могла бы её выдержать.
Мне помогало выстоять то, что я узнал, что после бульдозерных курсов меня переведут с этой работы на бульдозер.
Специфика моей работы вынуждала меня подниматься  на 2 часа раньше других, в 6 часов  утра.
Длинная комната в барачном общежитии обогревается круглые сутки печкой «буржуйкой».
Рядом с печкой стол, за которым у настольной лампы, прикрытой самодельным картонным колпаком, коротает ночь пожилой дневальный.
Его обязанность поддерживать круглые сутки в печи огонь, следить за чистотой и поднимать жильцов на работу.
Моя койка находится на приличном удалении от печи, морозы стоят на постоянной отметке минус 48 – 50 градусов.
Ложиться в кровать приходится в  брюках, свитере и шапке.
Мои ранние подъёмы были вынужденной мерой, так как место моей работы находилось в 12 километрах от посёлка, куда можно было попасть только пешком.
Два раза в день (туда и обратно) я должен был пройти  это расстояние.
В этом и заключалась главная трудность.
24 километра  ходьбы ежедневно по узенькой снежной тропинке, петляющей  в полной темноте колымской ночи по узкому распадку между нагромождением невысоких сопок.
Лишь лунный свет позволял находить все повороты и изгибы узенькой тропы, да сама утоптанная тропинка своей белой поверхностью подавала видимые ориентиры.
24 километра пешей ходьбы ежедневно, это очень трудно, но это  ещё не всё.
К этому нужно добавить  и саму работу промывальщика, которая проходила весь световой день под открытым небом в любую погоду в совершенно безлюдном месте.
Быстренько одевшись в полутьме барака во все меховые и ватные одежды, я выхожу в кромешную тьму обжигающей холодом ночи и иду в сторону четырёх освещённых окон приисковой столовой, которая  ужев 6 утра открывает свои двери.
Завтрак на выбор:

котлеты, гуляш, бефстроганов или бифштекс с макаронным или крупяным гарниром (обязательно двойная порция), чай с булочкой или пирожком и плитка шоколада в карман  на дорогу.
После завтрака перекур в тамбуре столовой в ожидании своего напарника по работе – пожилого, опытного, семейного, из «вольных».
Вдвоём выходим в темноту.
У  главного поселкового столба, на котором с 6 утра и до 12 часов ночи вещал единственный на весь посёлок  репродуктор,мы останавливаемся на минуту  в ожидании того, чтобы зрение адаптировалось к темноте.
Постояв, начинаем   движение  (напарник впереди, я за ним) к месту своей работы, которое называется официально на геологических картах «Долиной Крестов».
Лет 15 тому назад в этой долине находилась лагерная зона, куда доставляли из других лагпунктов так называемых «доходяг»- заключённых, сломленных непосильным трудом и болезнями и не имеющих больше сил работать на общих работах.
Здесь их использовали на облегчённом труде:изготовление и ремонт тачек,
ремонт изношенной одежды и обуви, изготовление деревянных ручек для лопат и кайл, и всё в таком же духе.
Как правило, отсюда никто   живым уже не возвращался.
Всем было уготовано медленное умирание.
Хоронили умерших (отбросивших «чуни») тут же в распадке, не оставляя над могилами никаких следов, кроме железной таблички размером 20 х 15 см
с инвентарным номером.
Не так давно эту зону прикрыли, а прошедшим летом в этом распадке приисковая разведка провела шурфовку на предмет нахождения здесь россыпного золота.
И теперь наша задача, задача двух промывальщиков - опытного и новичка,заключалась в том,чтобы промыть весь шурфовочный грунт, наработанный летом рабочими,  для получения окончательных результатов на предмет наличия в этой земле россыпного золота.
24 километра ежедневной пешей ходьбы выматывали  не только физически, но и морально.
Весь  путь мы преодолевали молча, идя в затылок друг другу, – для разговоров не было никаких условий.
Вокруг тьма, глаза всё время напряжённо смотрят вниз, направляя движение.
Молчание удлиняло ощущение времени и приводило к внутренней досаде от бессилия что-либо изменить.
Во время одного из перекуров мой напарник как-то заговорил  на эту тему.

-  Пешая ходьба – это здорово!  Для ног, для всего тела, для общего здоровья, да и так, для головы, тоже здорово! Я на своём веку исходил, дай бог каждому, и почти всё время в молчании.Ну и что?   Да, вначале было скучновато, а потом я как-то, незаметно для себя, приобрёл привычку. Если дорога длинная, я сам себе даю задание думать всё время о чём-нибудь одном. Только обязательно об одном!Обычно мысли разбегаются, и  я их научился направлять по одной дорожке. Иду и думаю  только об одном, вспоминаю всё   до мельчайших подробностей. Ну, вот, например, иду и вспоминаю о том, какая в нашем деревенском доме была русская печь. Вспоминаю не спеша, всё до последнего кирпичика, все выбоинки, все печные закоулочки. Мать у печи вижу – с ухватом возится. Треск в печи слышу, её тепло чувствую, вижу сковороду жареной картошки, казанок со щами.  Мысли вокруг всего этого долго бродят, собирая другие мелкие подробности. Глядь, а пять километров как не бывало! И всё это время прошло для меня совсем незаметно. Нет,  молча ходить это здорово!

Не знаю, что бы я делал без этого разговора!
Ведь ходить пешком по этой тропе мне пришлось 3 месяца, а это не менее 1500 километров пешего пути в полном молчании.
Уже на следующий день я вышел в дорогу с заданием самому себе думать всю дорогу только об одном.
На деле оказалось, что я неплохо подготовлен для такого вида работы.
Моё потревоженное воображение безостановочно подавало и подавало мне живые видения заказанной темы из прошлой жизни. Я глубоко погрузился в воспоминания и увидел неожиданно для себя такие мелкие штрихи и детали, которым никогда раньше не придавал значения.
По старой своей привычке, я начал одухотворять отдельные моменты своих воспоминаний музыкальными вставками.
Во мне зазвучали звуки и слова  вальса из оперетты
« Корневильские колокола»:

Если   всё    принимать
К сердцу   так   горячо,
Так   зачем   обнажать
При   мужчинах   плечо?

Довольно быстро я вошёл в мир этой новой для себя игры.
На моём лице стала временами появляться улыбка, а мои ноги и мои глаза работали самостоятельно от меня, преодолевая один километр за другим.
Ощущение времени пропало совсем.
Вместе с ним пропало и чувство физической усталости.

Если   в   пятнах   наша   честь,
Пятна   смоет   только   месть,
Пятна   смоет   только   месть!…

И тут я, неожиданно для себя, услышал:

-   Ну, вот, мы и на месте! Как самочувствие?

Какой прелестью для меня оказалась эта «молчаливая» пешая ходьба!
Мы в самом центре бывшей  « долины смертников».
Довольно широкая котловина, зажатая с двух сторон крутобокими сопками.
На дне её густой кустарник, занесённый снегом по самую грудь.
Никаких следов былого жилья.
Никаких намёков на присутствие здесь в прошлом лагерной зоны.
Это, если не считать нашего бивуака, где нашими ногами до этого уже вытоптана небольшая площадка.
Её окружают еле заметные под снегом  бугорки шурфовочного грунта.
Эти бугорки и есть объект нашей работы.
Работаем слаженно и быстро, ведь световой день невелик.
Утопая в снегу, с топорами в руках, добываем по сторонам нашей площадки сушняк для костра.
Его надо много, и от нас скоро начинает валить пар.
Разводим костёр под пустой металлической полубочкой, поставленной на еталлические кОзлы.
На брезентовых накидках носим и сваливаем в эту полубочку снег.
Когда в ней натает до половины её объёма вода, мы начинаем промывку смёрзшихся песков из шурфовочных бугорков, которые предварительно надо накайлить и размельчить.
Я на черновой работе: кайлю грунт, насыпаю его в промывочный лоток, отношу и передаю напарнику.
Он, надев на грудь клеенчатый фартук, ловко орудует правой рукой со скребком, промывая этот грунт в подогретой воде.
То, что остаётся на дне лотка в виде пирита с примесью золотой пыли, смывается в жаровню, которая по мере наполнения прокаливается тут же над костром, а сухой остаток с неё ссыпается в специальные конвертики с указанием, с какого подземного метра выработки взята эта проба.
А вокруг нас мороз под 50 градусов и клубы дыма и пара.
Работаем без перерыва, перекуриваем на ходу, стараясь сделать больше.
Ведь чем раньше промоем весь грунт, тем раньше перестанем сюда ходить.
Уже в густых сумерках, загасив водой костёр  и хрустя на ходу морожеными кусочками шоколада, начинаем движение в сторону своего посёлка.
За плечами уже 10 часов в движении, в непрерывной работе, на морозе, под открытым небом.
Впереди последние 12 километров пути, а затем ещё 3 часа учёбы на курсах бульдозеристов.
Но дорога домой  кажется вдвое легче и втрое быстрей.
Предстоящие курсы представляются отдыхом, а между ними предвкушение маленького праздника  -  это ужин в тёплой столовой.
Воскресенье – день выходной, и я остаюсь в бараке.
 Присматриваюсь к жизни его обитателей, вхожу в осторожные контакты.

Все двадцать жильцов нашей «общаги» - недавние «зека»,переведённые  на особых условиях «за зону».Они принесли с собой лагерный микроклимат.
Разговорный способ общения – «феня», пересыпанная матом.
Форма общения – лагерный «устав».
Досуг: спирт, карты, домино, редко гитара.
Всё это под звон граненых стаканов,
сальные анекдоты и байки на местную, поселковую тематику.
Среди всех этих людей было одно приятное исключение.
Это немец по национальности, по фамилии Гук.
Возраст его тянет лет на 40.
Речь чистая,  без  «фени» и без матов.
В групповых попойках участие не принимает.
В карты  «под интерес» не играет.
 Даже  не курит.
Но, невзирая на всё это, он у всех окружающих пользуется особым расположением за свой спокойный, рассудительный  и твёрдый характер, смелую готовность отстаивать свои жизненные принципы и за свой талант мастера на все руки.
С ним- то я и сдружился.
Я слушал его рассказы о
прожитой жизни на Колыме,
о работе на золотых полигонах,
о семье, оставшейся где-то в Поволжье,
о годах, проведённых за колючей проволокой,
о северной природе в разные времена года.
Затронув однажды мою историю приезда в эти края, он выразил сомнение в том, что у меня с Алевтиной сложится нормальная семья, так как наши пути в карьерном плане уже резко разошлись.
Она уже идёт по пути административно-номенклатурного работника с возможностями карьерного роста, а я выше бульдозериста здесь не поднимусь.
Этот разрыв, по его мнению, будет со временем увеличиваться, так как она обязательно пойдёт на повышение.
А это, хочу я или не нет, ещё больше отдалит нас друг от друга.

- Такова вонь жизни, и лучше об этом знать заранее. Правда, это ещё не приговор. Жизнь штука непредсказуемая.
В натуре всё может сложиться
и по-другому.
Ну, тогда дай Бог! Дай Бог!
Мне нравилась сама манера его говорения, его хитровато улыбающиеся глаза, крепкая рука, которую он имел привычку класть мне на плечо, когда хотел быть убедительней.
С ним я  не ощущал двойной разницы в нашем возрасте и ждал каждый раз возможности новых разговоров.

Шёл уже третий  месяц моей новой жизни.
Я втянулся в работу и спокойней стал переносить её тяготы.
Заметно прибавился световой день, Увеличилось количество солнечных дней, но морозы стояли всё такие же жёсткие, неумолимые.
Снег днём сверкал, искрился, и глазам было больно от  этой сверкающей белизны.
В иные дни с вершин сопок слетал лёгкий запах чуть прогретого солнцем воздуха, и тогда на душу камнем ложилась тоска.
Оставалась неделя до начала мая, моего любимого месяца.
Где-то там, далеко-далеко отсюда, так далеко, что становится не по себе, веснЫ уже намного больше, чем зимЫ.
Здесь же, на  «куличках у самого чёрта», морозы по ночам выжимают до 40 градусов.
Только в середине дня, при ярком свете солнца,можно расстегнуть телогрейку,
сдвинуть на затылок шапку,снять с рук меховые рукавицы и,облокотясь спиной о ствол лиственницы,постоять немного,прикрыв глаза и улыбаясь своим дальним воспоминаниям.
Где-то там, куда уносит тебя сейчас твоя ностальгия, по небу плывут кучевые облака, все дороги и тротуары давно чисты от снега,  с юга со стороны Эльбруса тянет живительный, тёплый ветер, всегда пахнущий детской радостью.
Где-то там люди ничего не знают и знать не хотят о том, что есть места, где 280 дней в году все котельные работают на обогрев помещений и людей, а лето и осень в разговорной и письменной речи ставятся всегда рядом с прилагательными «короткое» и «короткая».
Где-то там, там, где меня  сейчас нет,  весь день открыты настежь окна в весенний сад,и в них врывается птичье пение,а здесь перед твоим взором только белые бугры сопок, да плотный, хрустящий снег под ногами.
«»»»»»»»»»»»»»»»»»

В эти дни, не отдавая себе отчёта, я стал искать «случайной» встречи с Алевтиной.
Мой напарник по работе за два месяца нашей совместной работы успел мне многое порассказать того, что он знал о ней и её семье, о её детстве,  о её учёбе в Нексиканской средней школе,  о её характере и о теперешних успехах в работе на должности Комсорга приисковой молодёжи.
От него же я узнал, что люди в посёлке  посвящены в историю наших отношений и наблюдают за их развитием.
По мнению многих из них, мои шансы на примирение равны нулю.
Напарник вспомнил, как Клава Алёшичева, из отдела кадров, говорила с ним обо мне.

--Этот парень, ну тот, фамилистый такой, без пол литра не выговоришь. Ну, напарник  твой. Он что, всё ещё в бараке с придурками живёт?     О-о-о, я хорошо знаю Алевтину, и мать её знаю.       Думаю сидеть этому парню в бараке до морковкиной заговони. Здесь ему  не материк.  Здесь они хозяева положения.

А вот Коля Гук надежды на наше примирение не терял.

-  Уверен в том, что Алевтина всё это время попой ёрзает.  И хочется, и колется, и мама не велит. Мать её, Антонина Семёновна крепко её стреножила. Ей другого зятя иметь хочется, из инженерного состава, чтобы в костюме и  с галстуком.  Но мне кажется, что твоя всё равно возьмёт! Поживём – увидим!

В последнее воскресенье апреля мы с Гуком пошли  в клуб.
Привезли для показа новый фильм «Высота» с Рыбниковым и Инной Макаровой в главных ролях.
В нашем клубе уже давно, ещё до моего появления здесь, так повелось, что полным хозяином  в нём являлась «ВЕНЕРА» – женщина бальзаковского возраста, очень маленького роста, с крупной черноволосой головой, привлекательным смуглым лицом, большими выразительными и умными глазами и  квадратного телосложения.
Настоящего её имени никто не знал и этим не интересовался. Она была для всех «Венерой».
Она уже лет пять, как отсидела в женской зоне свой срок, а,  выйдя на волю, осталась работать в клубе сразу на трёх ставках: сторожа, уборщицы и контролёра.
Поселили её в маленькой комнатушке за клубной сценой.
В первый же год она стала полновластной «хозяйкой» клуба.
Её роль стала намного выше её должностей, а её известности мог бы позавидовать всякий.
Несомненно, что эта женщина, наделённая ещё в лагере прозвищем «ВЕНЕРА» за свою фигуру молотобойца, была исключительной ЛИЧНОСТЬЮ.

Она знала поголовно весь приисковый народ, как будто сидела в приисковой конторе на должности начальника отдела кадров.
Она знала досконально все приисковые новости, как бытовые, так и производственные, как будто исполняла по совместительству ещё две должности: начальника ПТО (производственно-технического отдела)  и председателя профкома.
Каждого, входящего в зрительный зал, всегда встречала лично Венера.
Она зорко всматривалась в каждого посетителя и почти никогда не пропускала в зал без того, чтобы как-то словом, взглядом или жестом не отреагировать на человека.
Это стало, в конце концов, традицией и переросло в потребность. Люди привыкли к этому ритуалу, люди ждали того момента, когда нужно было пройти мимо Венеры.
Кого-то она с чем-нибудь поздравит,кого-то за что-то пожурит,этому передаст нужную для него новость,того потреплет по плечу в знак  своего одобрения,
а кого-то стукнет ладонью по затылку и скажет резкость.
Она общалась одинаково свободно и независимо  с рабочими прииска и  с руководством, с мужчинами и женщинами, и даже с самим Иваном Васильевичем (директором прииска).
Почти ни одного начальственного лица Венера не пропускала без того, чтобы на что-то не посетовать, о чём-то не попросить или дать на ходу краткую оценку какому-либо факту.
Было удивительно наблюдать со стороны за тем, как главный инженер или директор стоят перед ней, наклонив голову, и слушают её наставления, кивая в знак согласия головой.
В тот раз мы с Гуком подошли к Венере  вместе, и он протянул ей два наших билета на киносеанс.
Венера билеты взяла, оторвала у них контрольные полоски, но в зал нас не пустила, сказав:
-  Дело есть. Ты, Коля сейчас пройдёшь в зал.
А тебе, мой золотой, нужно отойти вон туда, в уголок, подальше от глаз людских. Тебя дама одна видеть хочет. Хватит уже вам с Алевтиной дурака валять! Она вот-вот здесь будет.А ты, Гук, подтолкни парня, сделай доброе дело, и  ступай себе в зал.
У меня внутри всё съёжилось и похолодело.
Гук заулыбался, похлопал меня по плечам и твёрдо сказал:

-   Ну, что, брат, пришла пора. Ты ведь за этим сюда так далеко и долго добирался. Чувствуешь – инициатива-то её! Значит всё в порядке! Действуй, Евгений, а я в зал.

Алевтина не вошла, а влетела в фойе, громко хлопнув входной дверью.
Не глядя по сторонам, быстро прошла прямо к Венере.
Я очень давно уже не видел её и смотрел в её сторону не отрываясь.
Венера сделала мне  жест рукой.
Аля повернулась, увидела меня, быстро подошла вплотную ко мне, взглянула мне в лицо.Неожиданно  взяла меня за руку.

- Пошли! Дома ждут! Ждут! Не сомневайся!  Пошли быстрей!  Да  пошли же! Господи!

Мы стояли в своём углу, взявшись за руки, и смеялись,  а Венера издали улыбалась нам.
Я живу в новой для себя обстановке.
Живу в домике на самом краю посёлка.
Дом стоит на террасе, искусственно врезанной в основание придорожной сопки на высоте 10 метров над дорогой.
Выйдешь из дверей –  вниз спускается деревянная лестница прямо на территорию приискового гаража.
Гараж прижат к сопке Колымской трассой, по которой день и ночь идут машины.
В этом гараже работает моя тёща, Антонина Семёновна.
Спустилась по лестнице вниз на 32 ступени, и  уже на работе. Поднялась по той же лестнице вверх на те же 32 ступени, и она  уже дома.
Домик вытянут в длину и разделён на две семьи.
Нашими соседями была семья Павла Гринчишина, бывшего жителя Западной Украины.
За участие в бандеровском движении он отсидел в колымском лагере 10 лет.

После освобождения на  родину не вернулся, остался до поры до времени на Колыме, женился на своей землячке, которая тоже отсидела свой срок.
Как нужный прииску работник, получил жильё и место молотобойца в кузнице при механических мастерских.
Мы с ним быстро сошлись и даже сдружились.
Свои любимые Карпаты он видел последний раз в 1946 году, а я выехал оттуда десять лет спустя, в 1956 году.
Он тосковал по родным местам и готов был бесконечно задавать мне вопросы и слушать мои рассказы о тех изменениях, которые там произошли, о тех местах, где когда-то бывал и он.
Наши посиделки проходили всегда за накрытым столом и бутылкой спирта.
 То на его половине, то на нашей.
Ни его жена, ни мои родичи этому не препятствовали, а частенько подсаживались рядом и слушали нас, а в моменты высокого накала даже подпевали нам.
Иногда к нам присоединялся Коля Гук, и тогда я становился свидетелем интересных разговоров двух умных, много повидавших и переживших на своём веку людей.
Паша рассказывал о том, как ему удалось выжить в лагерные годы.
Он был высок ростом и обладал в своё время нечеловеческой силой. Мог в одиночку поднять телеграфный столб, взвалить его себе на спину и отнести на расстояние в 30 – 50  метров.
Начальство использовало его недюжинные возможности и в своих практических целях, и в развлекательном плане, всякий раз  демонстрируя его возможности приезжающим из Сусумана или Магадана  «тузам».
За ним была даже официально закреплена двойная пайка хлеба и баланды.
Однако после освобождения он почему-то быстро поник, сгорбился и потерял свой вид богатыря.
В выходные и праздничные дни обязательным ритуалом поселковой жизни были «посиделки».
Посиделки проходили всегда за накрытым столом и бутылками спиртного.
Жизнь маленького северного посёлка имела своей особенностью то, что  люди проводили свой досуг отдельными небольшими компаниями.
Вели разговоры,пили самогонку, спирт, вино,закусывали разогретыми магазинными консервами,играли в карты и обязательно пели много песен.
Пели всегда в особом состоянии, подогретые винными парами, а поэтому от всей души.
Именно в то время я хорошо узнал и прочувствовал народную песню.
Именно тогда я обратил внимание на то, что все люди, независимо от их возраста, образованности и культуры,стремятся жить сильными чувствами,ищут такую возможность и зачастую находят её в песнях и пении.
В песнях и пении они находят всё.
И радость счастливой любви,и тоску маленьких человеческих трагедий,готовность и бодрость к высоким свершениям, большим делам,возвышенным поступкам.
Как можно оставаться равнодушным, когда кто-то тихо  начинал.

Однозвучно   гремит   колокольчик,
И дорога   пылится   слегка;
И уныло   по   ровному   полю
Разливается   песнь   ямщика.

Все головы склонялись к столу, и на каждом лице появлялось выражение, свойственное его переживаниям.

Сколько    грусти
в   той   песне   унылой,
сколько    чувства
в   напеве   родном,
Что   в   душе   моей
хладной,   остылой
Разгорелося   сердце   огнём…

Глаза и лица поющих становились  тем экраном,на котором проявлялись потаённые черты людских характеров,те, которые дремлют в глубине и являются на свет божий лишь при сильном душевном волнении.

Не   гляди   же   с   тоской   на   дорогу
И   за   тройкой   вослед   не   спеши,
И   тоскливую   в   сердце   тревогу
Поскорей    навсегда   заглуши.

И уже никак нельзя отойти в сторону,оторваться  от выбранной темы –темы одиночества,темы ожидания больших и светлых перемен.

В   небесах   торжественно   и   чудно!
Спит   земля   в   сиянье   голубом…
Что  же   мне   так   больно
и   так   грустно?
Жду   чего?
Жалею   ли   о   чём?

В хоровом, артельном пении
такие песни выступают как естественная потребность самовыражения
в глазах тех,кто видит тебя в данный момент.

Зачем   тебя  я,  милый  мой,  узнала,
Зачем  ты  мне  ответил  на  любовь?
Ах,  лучше  бы  я  горюшка  не  знала,
Не  билось  бы  сердечко  моё  вновь.

И уже кто-то из женщин вытирает платочком глаза,и уже кто-то из мужчин,приложив обе ладони ко лбу,закрывает ими верхнюю часть лица.

Под  снегом – то, братцы, лежала она,
Закрылися  карие  очи…
Налейте,  налейте  скорее  вина,
Рассказывать  больше  нет  мочи!

Утомлённые переживаниями,разливали в стаканы вино,и в какой-то момент  кто-нибудь менял тональность пения,но, не уходя в сторону от народной песни.

Эх  дружней,  звончей,  бубенчики,
Заливные  голоса!
Эх, ты удаль  молодецкая!
Эх  ты, девичья  краса!

Теперь уже хочется радости и веселья, красивых минут, ярких переживаний.

Вдоль  по  улице  метелица  метёт.
За  метелицей  мой  миленький  идёт.
« Ты  постой,  постой, красавица  моя!
Дозволь  наглядеться, радость,  на  тебя!»

А бывали у нас лирические вечера,
составленные только из песен любимых кинофильмов довоенных и послевоенных лет.

Не  для  тебя  ли
в  садах  наших  вишни
Рано  так  начали  зреть?
Рано  весёлые  звёздочки  вышли,
Чтоб  на  тебя  посмотреть.

Или
Рядом  с  девушкой  верной
Был  он  тих  и  несмел,
Ей    любви  своей  первой
Объяснить  не  умел…

Музыка, песня есть что-то особенное для человека. Она и утешит и исцелит.
Она предостережёт и научит хорошему.
Она развеселит и снимет тяжесть с души.
Я не помню в нашей компании ни усталых лиц,ни опущенных плеч.
Я полюбил такие вечера.
Мне нравилось петь,слушать разговоры,задавать вопросы.
Я любил наблюдать за лицами и глазами тех,кто рядом,следить за манерой их разговора,за их жестикуляцией,отмечая характерные особенности каждого.
Любил находиться в степени опьянения, что вызывало у меня почти всегда наплыв хороших, тёплых чувств ко всему:к жизни,к людям,к своей судьбе.
Душа отдыхала на мягкой перине тихого восторга и почти всегда в её глубине продолжала ещё долго звучать музыка.

Но так было только тогда, когда я не заходил в количестве выпитого алкоголя за некую условную грань.
Когда же такое случалось, мне было тогда не до музыки  и не до восторгов.
Нити управления собой,своим языком,своим лицом,своими руками терялись.
Терялась человеческая индивидуальность,и оставался лишь обобщённый образ перепившегося  «хорошего» человека.

Кроме застолий были ещё клуб (кино или концерт) и один раз в неделю баня.
Я всё ещё продолжал ходить со своим напарником в долину «Кресты».
Мне привелось первый раз увидеть воочию, как зарождается северная Белая Ночь и насмотреться разнообразных примет медленной и неустойчивой северной весны.
Я видел, как оседал и плотнел вокруг глубокий снег;
как стали выходить из своих снежных «землянок» белые куропатки;как радовались теплу и яркому солнечному свету крикливые  кедровки;как обнажались от снега острые макушки галечных отвалов.
Я  слышал треск ледяного панциря на реке и то,как ветер «южак» поскрипывает открытой настежь наружной форточкой.
Но душа откликается у всех  людей на любую весну одинаково:тонкое томление и постоянная беспричинная радость.
Время летело быстро, и я не заметил, как подошёл конец моей учёбы на курсах бульдозеристов, а вместе с этим и моя работа промывальщика
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»
Вот и пришёл тот день, когда я последний раз проделываю  24 километра пешего перехода.
К этому времени я стал уже матёрым пешеходом, а 1500 уже пройденных день за днём километров  отложились во мне вечной потребностью в пешем движении.
Я получил удостоверение машиниста бульдозера и вместе с ним перевод на новое место работы в распоряжение «Коменданта прииска», как тогда называли заместителя директора по хозяйственной части.
Мой первый бульдозер на базе трактора «С-80»  был из ветеранов.
 Он был списан с золотого полигона и отдан в распоряжение коменданта для производства необходимых ему хозяйственных работ.
С дребезжащей кабиной,     продавленным и засаленным сидением;  коптящим дизельным мотором,  изношенным пускачом,  провисшими гусеницами на выработанных катках – он производил жалкое впечатление.
Володя Мелешко, бригадир слесарей в механическом цехе, по-дружески намекнул, что, передавая изношенную технику молодым механизаторам, начальство смотрит, на что каждый из них способен.
Я рьяно принялся за новое для себя дело.
Мне нравилось чувствовать себя хозяином мощной, 12-ти тонной машины.
Под руководством Володи я первым делом занялся ремонтом своего бульдозера.
Остеклили кабину,  заменили несколько катков, устранили провис гусениц и добавили им пять недостающих «башмаков»;в цилиндрах заменили клапаны, и мотор престал дымить, перебрали пускач, и он стал заводиться с первого оборота.

За два летних месяца я научился владеть бульдозерным ножом,
маневрировать в узких проходах,  на крутых подъёмах и крутых спусках.
Подавать машину задним ходом для сцепки её с волокушей мягко и с ювелирной точностью;работать мотором  «в натяг», чтобы звук его при работе почти поглощался режимом нагрузки и был  глухим и чётким.
Ведь по этому звуку старые бульдозеристы определяли степень подготовки новичка.
За это время я изъездил и хорошо узнал с разных сторон весь наш посёлок со всеми его закоулками  и ближними рабочими полигонами.
Мне пришлось выполнять разнообразные хозяйственные работы:
сгребать в большие бурты между домами последний снег с разным мусором,расчищать дороги и  подъездные пути  за посёлком,работать на замене старых столбов линий электропередач,подбирать в одно место уголь у двух котельных,подвозить лес на пилораму,возить на волокуше громоздкие части промывочных приборов к месту их сборки на золотые полигоны,доставлять множество труб большого диаметра к водозабору и тяжёлые электромоторы,и много разной другой работы.
В середине лета меня послали на выполнение спецзадания
по линии УСВИТЛА («Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей»).
В политической жизни страны в те годы шёл период так называемой  «оттепели», и органы государственной безопасности занимались ликвидацией различных видов своей прошлой деятельности периода  30 – 50  годов.
Так ликвидировались многие лагпункты, а места их нахождения сравнивали с землёй, на которой через два-три года не оставалось никаких следов присутствия здесь когда-то «лагерной зоны» - всё зарастало травой и кустарником.
Заключённых из этих лагерей частью выводили на житьё за зоной, а другую часть подводили под амнистию.

Мне выдали сухой паёк на три дня, подцепили к бульдозеру волокушу с двумя бочками дополнительного горючего, указали  обесточенную линию  электропередачи, которая была проложена вглубь таёжного распадка на  20  километров и упиралась в один из таких ликвидированных лагпунктов.
Задание моё  в кратком виде выглядело так:
« Весь лагерный комплекс развалить, разобрать и раскатать по брёвнышку, после чего вернуться в посёлок».
16 июля 1958 года, в  день своего двадцатилетия,  я отправился в эту необычную командировку.
Ориентируясь по столбам и еле видимым следам старой, заброшенной дороги, я вёл машину всё дальше вглубь угрюмого каньона.
Вокруг  спокойный и яркий зелёный цвет густого кустарника и невысоких, тоненьких деревьев.
Сквозь их ветви временами можно увидеть бегущий навстречу  ручей, шириной не более 3 метров.
Через два часа непрерывной езды я остановил машину, вылез на гусеницу, чтобы осмотреться.
Обзор был небольшой: мешали заросли.
Влез на крышу кабины и вытянулся – теперь всё хорошо и далеко видно.
Куда ни смотри – везде  одна и та же зелёная равнина, что впереди, что сзади, а по сторонам  крутые, густо заросшие береговые  откосы  каньона.
Мне вдруг стало не по себе оттого, что на всём этом безмолвном пространстве  я нахожусь совершенно один, что нужно, несмотря ни на что, всё дальше и дальше  забираться в эту неизвестность с её молчаливо – загадочными зелёными дебрями.
А впереди меня ждала ещё ночь!
И мне стало страшно.
Солнце уже  коснулось берегового откоса,  лучи его перестали освещать дно каньона, и сошлись все в небесной вышине, подкрашивая розовым цветом тонкие перистые облачка.
От скрытого  зарослями ручья тянуло сырой прохладой.
Нужно было поспешать!
Лагерный комплекс открылся мне неожиданно за первым же поворотом дороги.
Высокие столбы, густо переплетённые колючей проволокой, сторожевые будки с ведущими к ним крутыми лестницами, и за всем этим бараки в два ряда.
Приглушил мотор, остановился и вышел на гусеницу.
Осмотрелся. Прислушался.
Прыгать вниз на землю не хотелось.
Солнца уже на горизонте не было, но было ещё светло.
Со всех сторон меня окружала насторожённая тишина:ни птичьего голоса,ни бурундучьего посвиста,ни шелеста листьев,ни голоса ручья.
Я залез обратно в кабину, наглухо в ней закрылся и потянулся к продовольственной сумке.
Как - никак, а у меня сегодня  день рождения! Даже юбилей!
Со мной, кроме сухого пайка, бутылка спирта.
Можно налить в стакан и выпить за всю свою прожитую жизнь,за свои 20 лет,за своё здоровье.
Но нечем развести спирт.
Рядом, шагах в 50, ручей.
За стёклами кабины ещё что-то можно разглядеть.
Пожалел о том, что период белых ночей уже закончился.
Взял ёмкость, открыл дверцу кабины, спрыгнул на землю, сходил к ручью.
Можно пировать!
Хватил сразу гранёный стакан разведённого спирта, так как другой нормы я в те годы не признавал.
С большой охотой и аппетитом поел, спокойно перекурил и улёгся на своё сиденье.
Пришла темнота – глаз коли!
Спал до тех пор, пока, бьющее в глаза   солнце не разбудило меня.
Мотор тихо и мягко постукивал на малых оборотах.
Сходил к ручью, умылся, напился и сел на бережок с папиросой, глядя, как чистая, спокойная  вода почти беззвучно убегает в ту сторону, откуда я приехал сюда.
Через полчаса вся прелесть раннего таёжного утра была опрокинута рёвом тракторного мотора.
Я принялся за порученное мне дело.

Вначале я ринулся на бревенчатый домик лагерного КПП (контрольно-пропускного пункта).
Бульдозерный отвал упёрся в стену, мотор начал глохнуть, но, кроме расколовшихся оконных стёкол, всё оставалось, как и было.
Домик стоял как вкопанный.
Я отъехал назад, переключился с первой скорости на вторую и с небольшого разгона ударил ножом в середину стены.
Результатов никаких.
Я отъехал назад ещё дальше и переключился со второй скорости на третью.
Бульдозер быстро побежал вперёд и, нанеся удар по тому же месту, тут же заглох.
Домик стоял,  как ни в чём не бывало.
Видя такое дело, я  стушевался. Мне стало не по себе от одной только мысли, что я не смогу выполнить задание.
Кроме этого КПП, за колючей проволокой стоял целый лагерный комплекс из шести бараков, столовой, подсобных помещений.
Ну?  И как тут быть?
Я твёрдо знал лишь одно, что вернуться назад с невыполненным заданием мне нельзя.
Когда я временами попадал в тупик, то по укоренившейся уже привычке, после всех неудавшихся попыток найти из него хоть какой-то выход, я садился, закуривал и начинал обдумывать сложившееся положение спокойно, не дёргаясь.
Этот приём (посидеть, покурить и подумать) был самым логичным и почти всегда давал хорошие результаты.
В этот раз я ничего не высидел и не придумал.
Выкурил две папиросы, встал и понял, что я  бессилен что - либо  придумать.
Обошел с поникшей головой вокруг машины, а потом через проходную зашёл внутрь лагеря, и заглянул в ближайший барак.
Низкий потолок, полумрак, неприятный запах.
По обеим сторонам трёхэтажные нары.
Был день, светило солнце, а мне вдруг опять стало страшно.
Но я не вышел наружу, а пошел, медленно ступая по узкому проходу вглубь барака.
Стены были исписаны, но не карандашом и не чернилами, а, по-видимому,  концами алюминиевых ложек.
Я попробовал читать эти надписи, но скоро убедился в том, что это была обыкновенная блатная пошлая лексика, какую можно найти на стенах любого сортира.
Страх, как пришёл, так быстро и развеялся.
Ведь я здесь один.
Один есть и один буду.
Смелое спокойствие повело меня по другим баракам и даже затащило на один из чердаков по приставленной лестнице.
Возвращаясь к машине  и ещё не зная, что предпринять, я зашёл на КПП, который безуспешно пытался развалить.
Прихожая, за ней две комнаты.
Первая по виду «Дежурка» - письменный стол, оружейный уголок, на стене висит чистая доска для циркулярных материалов.
Вторая - жилое помещение со сломанной кроватью и опрокинутой тумбочкой.
И вдруг мой взгляд наткнулся на угол стены, который был перекошен от моего удара бульдозерным ножом.
Несколько брёвен вверху немного разошлись, и в просвет проглядывал кусочек неба.
Не зная ещё, что буду делать, я вышел из домика, забрался в машину и медленно, на первой скорости и малом газу, подъехал прямо к этому раненному углу дома.
Остановился перед ним.
Подумал.
Потом подвёл кончик  ножа к углу дома и упёрся им в него.
Мягко работая муфтой сцепления (то,  включая её на секунду, то,  выключая), стал раскачивать весь угол дома, внимательно следя за тем, как пролом увеличивается,  две стены всё больше и больше расходятся, а крыша начинает сползать назад.
Внутри меня шевельнулась робкая надежда.
Отъехал немного назад.
Подправил угол захвата бульдозерного ножа и, газанув мотором, с силой ударил в раненое место дома. Он завалился набок.
Всё!  Готово! Осталось его добить и раскатать по брёвнышкам.
Начало положено! Ломать - не строить!
Чуть подрагивающей рукой достал папиросу.
Так!    Выход вроде найден!
Нужно действовать не прямо в лоб, а сначала раскачивать брёвна в их стыках, в углах.
Мысленно я аплодировал судьбе!
Удачливый ты человек, Крош!
Час шёл за часом, а я без остановок и перерывов, вдохновлённый азартом, подбирался к барачным углам и крушил одну стену за другой, заваливал барак за бараком.
Перед самым заходом солнца поел,вымылся по пояс в ручье и с папиросой улёгся в кабине на отдых,  чувствуя удовлетворение от проделанного.
Весь следующий день раскатывал стены по брёвнышкам, подгребал их в одно место и к концу второго дня работы сам себе сказал:«Шабаш!».Всё!
Выключил мотор, откинулся назад на спинку сидения и закрыл глаза.
Долго сидел так, вслушиваясь в ту тишину, которая наступает сразу после того, как выключена «музыка» мощного дизеля.
Ухо улавливало в таёжном безмолвии один только комариный звон.
Дело сделано - и сразу захотелось к людям, но солнце уже коснулось земли -  ночёвка неизбежна.
Ночью по крыше густо и громко застучали крупные капли дождя.
Я проснулся, но лежал не поднимаясь.
Дождь перерос в ливень.Вода потоком  лилась с небес, стекая по стёклам кабины.
Не было полыхающих молний, на Севере это «украшение» ливневых дождей полностью отсутствует.
Только  монотонный, сильный звук падающей воды, к  которому я скоро привык, и незаметно для себя снова уснул.
Спал долго.
Когда открыл глаза, солнце было уже высоко, день разгорался жаркий.
Я заторопился, засобирался, завёл пускачом свой дизель, подцепил волокушу и двинулся в обратный путь.
Ручей разбух от воды и вышел из берегов.
Дорога после ночного потопа встречала большими и опасными лужами.
Пытаясь объехать одну из них сбоку, я съехал с дороги и тут же почувствовал, как машина мягко опустилась в болотную жижу, села «животом» (картером) на грунт, беспомощно вращая гусеницами и вхолостую работая мотором.
Я вырубил муфту сцепления и громко  в сердцах выругался.
Ведь меня же предупреждали на этот счёт.
Никогда не съезжать с дороги, как бы заманчиво это ни было.
Если «сядешь» на самой дороге, то ещё есть надежда выбраться самому.
А вот теперь меня могут вырвать из болота не менее двух таких машин, как моя.
Где их найдёшь?
До посёлка 15 километров.

Из этой командировки я вернулся домой только к вечеру следующего дня, до неузнаваемости грязный, уставший, голодный, но весёлый.
Машина моя стояла в мехцехе
на трёхдневном  ТО-1 (технический осмотр).
 
У меня было, что рассказать Алевтине после возвращения домой.
Мы частенько стали использовать летние вечера для уединённых  прогулок вдвоём.
Вот и в этот вечер мы, держась за руки, дошли, разговаривая до берега
Чай – Урьи, а потом по старой тропинке  до  списанного и брошенного  здесь американского экскаватора «Марион».
Взобрались по металлической лестнице в его кабину и уселись в кресла машиниста и его помощника.
Высота была хоть и не большая, но с неё открывались красивые виды речной долины.

- Спой что – нибудь - попросила меня Алевтина.

Она уже привыкла к моей «прихоти», рождённой внутренней потребностью  души.
Я частенько впадал в лирическое песенное состояние, и тогда ей приходилось выслушивать  мои « концерты».
Сейчас она сама просила об этом, и я понял, что ей  хочется спеть    вместе со мной.
Я запел чуть медленнее положенного, ожидая,  что она подпоёт мне.

Вьётся  вдаль  тропа  лесная,
Светит  зорька  ясная.

В этом месте она подключилась, и мы повели мелодию  вместе, вкладывая много чувства в слова и мелодию.

Буду  здесь  всю  ночь  без  сна  я
Ждать  с  тобой  свидания.

Песня уводила меня в прошлое, не связанное никак ни с этим моментом, ни  с этой жизнью.

С недавних пор Алевтина готовилась стать матерью.

Виделись мы с ней и бывали вместе немного. Работа её была не нормирована временем и она, как правило, являлась домой поздним вечером.
Домашним хозяйством мы себя не обременяли.
Каждый из нас в течение дня заботился о своём питании самостоятельно.
Своим свободным временем я распоряжался сам.
В то время я завёл  хороший малоформатный фотоаппарат «Киев» и увлечённо занимался  фотографией. Приобрели мы и новый проигрыватель  с большим  числом грампластинок.
Когда до нас дошли слухи о появлении в Сусуманском универмаге технической новинки - магнитофона, мы приобрели его.
Назывался он «Яуза-5», был тяжёлым, переключатели его работали грубо, и от  этого постоянно рвалась плёнка, которую я склеивал, обмакивая порванные концы в уксусной эссенции.
Мне было чем занять себя в своё свободное время.
Вот только неизвестно,  по какой причине я совершенно «остыл» к чтению.
Я не вспоминал ни о книгах, ни о журналах, ни о газетах.
В воскресенье мы  ходили в клуб – кино, концерт, танцы или к кому-нибудь в гости.
В тот год   меня ещё устраивала та жизнь, которой я жил:
та работа, те люди, тот досуг, та природа.
Никаких сомнений, душевных переживаний, мыслей о своём будущем тогда у меня ещё не было.
Моё  состояние  было выражено  тремя поэтическими строчками:
Это ты, наша молодость,
молодость, молодость,
Из далёких краёв позвала нас сюда.

Но так продолжалось недолго.

Вернувшись к своей работе, я подключился к работе слесарей по ремонту своего бульдозера и занимался этим три дня.
Комендант прииска вместе с майором из УСВИТЛА побывали в долине «Кресты», осмотрели там мою работу  и, вернувшись, тут же направили меня на ликвидацию другого лаг пункта.
На этот раз со мной было два  человека,  бывшие зека. Они должны были подготовить к вывозке и погрузить на волокушу  сохранивший ещё свою ценность строительный лес.
Лаг пункт был отдалённый, и мы вернулись домой только через пять дней.
Меня вызвали в контору, поблагодарили за работу и выдали очень приличную сумму денег из кассы УСВИТЛА.

Кроме этого, мне было объявлено о переводе на другую работу - сменным бульдозеристом на машину Михаила Рушкина,которая  работала на золотом полигоне на подаче золотых песков к бункеру промывочного прибора.
Работа это была сменная, смена длилась 12 часов, после которых следовало 36 часов свободного времени на сон и отдых.
Основания сразу для нескольких радостей были налицо.
12 часов работы  через 36 часов отдыха меня вполне устраивали.
Работа в бригаде знатного механизатора прииска Михаила Рушкина меня тоже вполне устраивала.
Уже на следующий день я был на полигоне.
Своего бригадира, Михаила Рушкина, я застал там, несмотря на то, что была не его смена.
До этого я был уже наслышан об этом человеке, поэтому сразу стал приглядываться к нему.
Это был небольшого роста,щуплого вида мужчина с лицом слегка сплюснутым с боков и вытянутым вперёд.
Главной, заметной частью его лица были тонкие и  подвижные губы.
Глядя на них, казалось, что он постоянно что-то напевает или неслышно насвистывает.
Маленькие, круглые глаза глядели на собеседника с мягкой, дружеской полуулыбкой.
 Говорил он высоким, почти женским фальцетом, речь свою постоянно пересыпал смешками, чаще всего не к месту.
В свой разговор постоянно вставлял
фразу :
« А вы как думали?»
или
« А ты как думал?» -
в зависимости от того, с кем он говорил.

Деревенский пастушок Миша Рушкин в период коллективизации впервые увидел на селе трактор  «Фордзон» американского производства и был покорён его удивительными для тех лет способностями.
Его неудержимо потянуло к технике.
В этом своём увлечении он проявил неизвестно откуда взявшуюся страсть и преданность.
В те годы сама жизнь направляла и вдохновляла людей на подобные мечтания, тем более что они легко воплощались в действительность.
Художественные фильмы, песни, стихи тех лет настраивали людей, особенно молодёжь, на активную жизненную позицию.

Ой, вы,  кони,
Вы,  кони  стальные.
Дорогие  друзья – трактора,
Веселее  гудите,  родные,
Нам  в  поля  отправляться  пора.
Мы  с  чудесным  конем
Все  поля  обойдём,
Соберём,  и  посеем  и  вспашем… .

Со временем из упорного Михаила вышел первоклассный механизатор, который относился к трактору  как к некоему одушевлённому существу.

-  Машина любит ласку, чистоту и смазку! А  вы как думали!?

В его жизни на первом плане был не он сам, ни его жена и дочь, а его машина.
Он должен был постоянно видеть её, знать всё о её внутреннем и внешнем состоянии  и при необходимости поспешить ей на помощь.
( «А вы как думали?»)
Когда его машина ставилась на предупредительный ремонт, он не бывал дома до его окончания, днюя и ночуя в ремонтном боксе.
(«А вы как думали?»).
Он тщательно подбирал себе напарников и был к ним требовательным до занудства.
Хороший бульдозерист должен работать газом  «в натяг»,без громких  прогазовок и трескотни.
Муфту сцепления  и реверс включать и выключать мягко;фрикционами и тормозными педалями работать без рывков
(«А вы как думали?»)

Если Рушкин вёл машину, то перед камнем, куском троса или железкой он останавливался, спрыгивал с гусеницы, убирал посторонний предмет со своего пути и только тогда ехал дальше.
Об этой его «причуде» знали все, поэтому иногда специально подкладывали на его пути камень и, смеясь, смотрели из укрытия, что из этого получится.
Но получалось всегда одно и то же;
Рушкин останавливал машину,
убирал с дороги камень
и кричал гогочущей братве:
-«А вы как думали?».

Меня он встретил по-доброму улыбаясь.
Отвёл за границу полигона, усадил рядом с собой под пышный, зелёный куст  стланика, угостил папиросой и долго напутствовал: объяснял свои бригадирские требования, посвящал в характер и особенности своего бульдозера.

- Давай пока на отдых, а завтра выходи с утра. Вечером сменю тебя я. А там поглядим, что ты за гусь. А ты как думал?

С этого и началась моя работа на золотом полигоне.
Мои производственные отношения с Рушкиным переплелись вскоре  в дружеские.
Мы стали проводить вместе свободное время, ходили в кино и на концерты художественной самодеятельности, а в воскресные вечера частенько оставались дома.

Устраивались у него на кухне за накрытым столом с двумя бутылками разведённого спирта и 3-литровой банкой разливного пива.
Выпивали, закусывали, бесконечно курили,говорили обо всём на свете и пели свои любимые песни.
Ни его, ни меня на танцы не тянуло, а вот на разговор под стопку крепкого спиртного  мы были настроены всегда и получали от этого полное удовлетворение.

В голове, в душе и в сердце появляется, растёт и крепнет такое состояние, когда тебе всё на свете ясно
(блеск ума!).
Когда ты начинаешь ораторствовать, помогая себе лицом и руками
(красота и убедительность речи!).
Когда  начинаешь употреблять неприемлемые в любом обычном разговоре слова высокого накала
(сила чувственных переживаний!).
Когда тебя слушают и согласно кивают головой
(знак единодушия!).
Когда ты чувствуешь себя носителем правды, чести, смелости и доброй воли
(глубина натуры и красота характера!).
Когда многое ты начинаешь возвышать и приукрашивать до такой степени убедительности,что  сам  веришь этому.
Тогда ты не замечаешь течение времени,ты упоён собой,ты окрылён и возвышен.
Тебе страсть как хочется продлить эти ощущения,и ты незаметно переходишь тот рубеж,за которым всё вдруг резко меняется, всё возвышенное исчезает,
и тогда перед взором предстаёт совсем другой человек, который подёргивая плечами,
щёлкая пальцами,вращая безумными глазами,хрипло пытается петь старую ковбойскую песню:

Хорошо  в  степи  скакать,
Свежим  воздухом  дышать.
Лучше  прерий  места  в  мире
не  найти.
Ну  зачем  такая  страсть?
Ну,  зачем  красотку  красть?
Если  можно  просто  так
уговорить…
*  *  *
Неизвестно, по какой причине с недавних пор на меня временами стала накатывать вторая волна ностальгии.
Правда, прежней силы и прежней остроты в ней уже не было.
Болезненные воспоминания второй волны были хаотичны,
как рисунки в калейдоскопе,
и не доводили душу до горьких сожалений и слёз.Напротив, после очередного нечастого приступа ностальгии, душа успокаивалась;
успокаивалась от тех хороших воспоминаний, которые наполняли тебя в это время,
и тех переживаний, которые уносили тебя в далёкое и хорошее прошлое.
В свои свободные от работы 36 часов
я иногда искал уединения на ближайшей сопке.
Брал с собой бутылку шампанского,
плитку шоколада,находил удобное место (каждый раз новое) и, стоя на ногах,
долго всматривался в западную  сторону, где был мой далёкий дом, где осталось то прошлое, по которому сейчас болит душа.
Чувствуя, что сердце начинает обволакивать тоска, садился в траву, цедил маленькими глотками шампанское,хрустел шоколадом и слушал грустный монолог души:
«Неужели я здесь навсегда?
Ведь это горше смерти!
Неужели я родился для того, чтобы провести лучшие годы в этой глуши?
Где же та рубашка, в которой я родился, и о которой все говорят?
Нет, не может предать меня моя Фортуна!».
Лёжа на спине, долго  глядел в голубую даль Вселенной.
Возвращался я с сопки обновлённым, снова готовым к жизни, работе и долгим ожиданиям счастливых перемен.
Работа это была сменная, смена длилась 12 часов, после которых следовало 36 часов свободного времени на сон и отдых.
Основания сразу для нескольких радостей были налицо.
12 часов работы  через 36 часов отдыха меня вполне устраивали.
Работа в бригаде знатного механизатора прииска Михаила Рушкина меня тоже вполне устраивала.
Да и работа на золотом полигоне, в разгар промывочного сезона, для бульдозериста -  самая высокооплачиваемая работа.
Уже на следующий день я был на полигоне.
Это был один из семи приисковых полигонов.
И размером и формой такой полигон напоминает футбольное поле.
В одном конце его монтируется массивное сооружение, так называемый «промывочный прибор».
Он состоит из большого металлического бункера, в который  ссыпает подвозимый золотоносный грунт  («пески»)  работающий на полигоне  бульдозер.
От нижней части бункера отходит широкая лента конвеера, которая несёт на себе пески до самой скруберной  бочки и ссыпает их в её нутро. Бочка эта имеет два метра в диаметре и семь метров в длину. По всей поверхности этой бочки проделаны круглые отверстия диаметром в 5 сантиметров.
Под  скруберной бочкой  помещается деревянная колода 2 метра шириной и  10 метров длиной. Установлена она с наклоном в 10 градусов.
Её дно устлано рифлёными резиновыми матами.
От скруберной  бочки за контуры полигона отходит второй ленточный конвейер  для удаления на значительное расстояние перемытой «гальки». Поэтому второй транспортёр называется «галечным» транспортёром.
За счёт чего и как появляются на свет полигоны с золотоносными песками?
Постоянно действующая на каждом прииске геологоразведка доказала наличие в каком -  то определённом месте на глубине залегания, допустим в 3 метра, золотоносного пласта с промышленным содержанием металла.
Прииск начинает на этом месте вскрышные работы.
За короткое лето экскаватор снял первые пласты оттаявшей пустой породы.
Осенью на это место приходят бурильщики.
Они, мощными пневматическими бурстанками  «ДР-30» забуривают по всей площади глубокие шпуры и покидают будущий полигон.
За бурильщиками приходят на это место взрывники.
Их задача зарядить все забуренные шпуры и произвести общий взрыв последнего слоя торфов.
Но в условиях начавшихся уже злых зимних морозов дело это не простое.
Как правило, на одном полигоне забуривается 5-6 тысяч шпуров.
В каждый из них нужно заложить и затрамбовать положенное количество патронированного амонита.
Затем нужно вставить в каждый шпур электродетонатор (капсуль), оставив на поверхности по два электоропроводка от каждого капсуля, а это 10-12 тысяч тоненьких проводов.
После всего этого взрывники собираются у костров и в полубочках греют обыкновенную глину, соединяют её с растопленным снегом.
Затем перемешивают  и лепят глиняные колбаски – пыжи, которыми тут же, пока они не замёрзли, запыжовывают свободную верхнюю часть шпура.
Самая трудная часть работы на этом заканчивалась и начиналась самая ответственная.
На заряженном полигоне между рядами шпуров прокладывается проводка, между каждыми двумя рядами по два разноцветных провода – один синий, другой красный.
Теперь нужно, несмотря на любой мороз, голыми пальцами  прикрутить к этим проводам концы детонаторов, те самые 10-12 тысяч тоненьких проводов.
Наступал самый волнующий момент во всей работе.
Специальным прибором бригадир проверяет замкнутость всей громадной цепи.
Если цепь не замкнётся – взрыв состоятся, не сможет.  Тогда весь полигон приходится делить на квадраты и проверять отдельно каждый из них на эту замкнутость. Таким путём находится «бракованный» квадрат.
После этого путём многократного деления выходят на то место, в котором  находят или обрыв в проводке, или неработающий (бракованный) электродетонатор.
Детонатор заменяют, цепь замыкают. Теперь  всё готово к подрыву полигона.
В готовую и проверенную электрическую сеть подключается специальная взрывная машинка, и после принятия всех мер предосторожности  производится  электропаление.
Весь громадный полигон вздрагивает от мощного толчка – срабатывает несколько тонн амонита.
Высоко вверх летят вместе с клубами дыма куски грунта и камни.
Но и после этого полигон ещё не готов к работе
Взрывники уступают своё место бульдозерам.
Те, тарахтя моторами, убирают (разваловывают) весь взорванный грунт за контуры будущего полигона.
Наконец золотоносный пласт песков находится на поверхности.
На полигоне пока ещё нет промывочного прибора, и до начала промывочного сезона ещё несколько месяцев.
Промывку песков можно вести только в определённые месяцы года, с середины мая и до середины сентября.
И тогда на готовый полигон прибывают монтажники, которые привозят с собой и собирают по частям промывочный прибор, прокладывают к нему от ближайшего источника воды трубы, подводят линию электропередачи и устанавливают трансформатор.
Ушли монтажники, пришло, наконец, весеннее тепло, побежала раскрепощённая   вода.
Можно начинать!
Сформированы две бригады.
Они будут круглосуточно осуществлять работу промприбора в две смены с двумя двухчасовыми перерывами для пересменки и съёма уже промытого золота.
Каждую смену прибор обслуживает 10 человек:
горный мастер, бульдозерист, мониторщик, два конвеерщика, скруберист, электрик, слесарь, съёмщик металла и охранник с карабином.
Процесс промывки со стороны выглядит так.
Бульдозер взад – вперёд «елозит» по полигону, собирая своим ножом оттаявшие сверху пески, и отвозит (толкает) их к бункеру.
Мониторщик на бункере сильной струёй воды из монитора размывает грунт, и он уносится ленточным конвеером к скруберной бочке и сваливается прямо в её нутро.
Бочка безостановочно вращается, гремя внутри себя массой промываемых камней,  на которые под сильным напором подаётся вода из специальной душевой трубы, установленной по центру бочки. Обмытые камни (галечник) вываливаются из вращающейся бочки и падают на галечный транспортёр.
Он уносит их подальше от прибора и ссыпает на землю, формируя  галечные отвалы высотой в 10-15 метров.
Грунт, смытый с камней во вращающейся  скруберной бочке, вместе с водой через множественные отверстия в теле бочки  попадает в колоду.
Там он, двигаясь по рифлёным  резиновым матам, оставляет в его углублениях (ячейках)  тяжёлые примеси в виде золотых самородков и золотого песка, а его лёгкие примеси смываются водой в проточную канаву.
Промывочный прибор поглощает очень много воды, которая подаётся мощными насосами во все его комплексы.
Кроме воды,  прибору необходимо много электроэнергии для работы насосов и  электромоторов.
Работа промприбора сопровождается  сильным шумом, который исходит от множества работающих моторов, лязга и скрежета вращающейся бочки и грохота перекатывающихся в ней больших и малых камней.

Первый мой промывочный сезон прошёл без срывов, если не считать один казусный случай.

Произошло это во время дневной смены.
На наш полигон прибыла «высокая» комиссия, которая ходила вместе с горным мастером и осматривала весь участок нашей работы.
Я подавал очередную порцию песка к бункеру.
За 10 метров от него машина легко пошла на подъём, и я взялся рукой за рукоятку муфты сцепления, чтобы после сброса грунта в бункер остановить машину и, переключив реверс на задний ход, отъехать за новой порцией песков.
Как всегда сделал лёгкое проверочное движение муфтой вперёд, но рука уловила неожиданное сопротивление рычага.
Тогда нажал сильнее – муфта не выключалась.
А грунт мой уже застучал камнями по железным бокам бункера.
Мгновенно сбросил до предела газ и погасил скорость до минимума.
С размаха ударил по рукоятке муфты, не понимая почему она  не выключается.
Бульдозер, сбросив груз, еле-еле стуча мотором, коснулся первыми траками гусениц металлического края бункера.
Я подскочил с сидения и с силой ударил по муфте левой ногой.
Никакого результата.
Передняя часть машины с поднятым отвалом медленно полезла вверх, металл гусениц заскрежетал по металлу бункера.
Ещё один метр вперёд  -  и бульдозер вместе со мной, всей своей 12-тонной  массой, рухнет в зев бункерной ямы.
Я упал спиной на сиденье и  в последний раз  двинул по муфте своим кирзовым сапогом.
Муфта послушно отскочила вперёд!
Бульдозер остановился как раз на границе центра тяжести, слегка покачиваясь взад и вперёд.
Под ним чернело жерло бункера, а испуганный мониторщик, с перекошенным  от испуга лицом, кричал и махал мне руками, чтобы я быстрее отъезжал назад.
Но теперь я делал всё не спеша.
Сначала взобрался с ногами на сидение, думая, что укрепляю своим весом нулевое положение центра тяжести. Потом осторожно дотянулся рукой до реверса, мягко перевёл его на задний ход и так же мягко включил муфту сцепления.
Машина пошла назад.
Я, отъехав подальше, остановился, дрожа всем нутром, и стал осматриваться вокруг себя в кабине, ища причину того, что муфта была какое-то время заклинена.
Аварийный момент был замечен всеми, и ко мне по полигону шёл горный мастер.
Что я ему скажу? Муфта сейчас включалась и выключалась, как положено.
В чём же всё-таки дело?
И тут мой взгляд остановился на «тавотнице», обыкновенной большой металлической маслёнке, которая валялась на полу кабины у моей левой ноги.
На боковой стене кабины у неё было постоянное место хранения, так называемый «карабин», но мой напарник, закончив смазку катков и передав мне смену, не вернул её на своё место, а оставил на полу кабины.
Я тоже не придал этому значения – подумаешь, маслёнка валяется!
А она при движении и тряски  смещалась на полу в разные стороны.  В какой-то момент она ухватила своей Г- образной ручкой рычаг муфты сцепления, а головка её в это же время  своей «юбочкой» (выступом) крепко зацепилась за выступ на металлическом полу кабины, так как он был сложен из двух  пластин, и сложен не очень ровно.
Вот на этом и  всё!
Муфту намертво заклинило, и только  от моего повторного, сильного удара по муфте сапогом, головка колпачка маслёнки выскочила из неровности в полу и освободила рычаг муфты.
Подошёл мастер, я рассказал ему, в чём дело.
Набрав своим отвалом новую порцию песков, я повёз его в сторону промприбора, а в голове рисовалась картина того, что бы могло быть, если  бы  я, вместе с бульдозером упал в бункерную яму.
Со мной ладно, тут всё ясно до конца.
А  вот то, что весь промприбор был бы выведен на какое-то время из строя, это уже нешуточная история.
Это ведь угроза выполнения приискового годового плана по золоту, это шум на всю область.
Вечером, принимая у меня смену, Рушкин улыбаясь, сказал:

- Шухер уже до посёлка дошёл! Радуйся, что в рубашке родился, а ты как думал! Теперь ты убедился, что такое в работе всякая мелочь? А ты как думал? А вообще-то знай, что при любой неувязке нужно сразу глушить мотор.
Ты-то газ только сбросил, а нужно было его совсем перекрыть. И все дела! А ты как думал?

Я кивал головой и про себя удивлялся тому, что такое простое решение не пришло  мне в голову самому.

Через неделю мы с Алевтиной перебрались на житьё в другой дом и поселились там, в квартире, состоящей из  кухни и комнаты.
Нашими соседями оказалась семья Рушкиных.

С наступлением холодов промсезон был завершён, и наша машина была переведена на вскрышу торфов.

Смысл этой работы заключался в том, чтобы до наступления сильных морозов, снять бульдозерными ножами  верхний слой земли («торфа» или «рубашка») на новом полигоне, который готовился к отработке на будущее лето.
Бульдозерная вскрыша полигона экономически более выгодна, чем зимняя буровзрывная. Поэтому сразу несколько наших бульдозеров, с надетыми на моторы ватными капотами-утеплителями, работали на вскрыше полигона до последних возможностей.
Полигон нам попался большой. Работало на нём одновременно три бульдозера и один экскаватор.
Я осваивал для себя новый вид бульдозерной работы.
Первая же смена показала, что эта работа легче, чем была до этого на промывке песков, и воспринималась даже как некий «санаторий».
Наберёшь полный отвал торфов, и, пока бульдозер на красивых оборотах «под нагрузкой» толкает их 300 метров за границу полигона,  можно смотреть по сторонам, предаваться любым своим мыслям.
Если же есть охота, то можно и песни петь  или откинуть голову на спинку сидения, закрыть глаза и работать бульдозерным ножом-отвалом вслепую, ориентируясь только по звуку мотора.

Ещё с лета, с перевода меня на промывочный прибор в бригаду Рушкина, я стал получать приличную зарплату.

Странно, но ни у меня, ни у Алевтины в характерах не было характерной страсти к деньгам, не работал синдром накопления, совсем отсутствовала  хозяйская целесообразность.

Всё, что нами было заработано, мы тут же пускали в оборот. Каждый из нас тратил деньги по своему усмотрению.
 Мы ели и пили, что нам хотелось и сколько хотелось. Мы прокучивали большие деньги на дружеских посиделках-попойках. Мы покупали нужные и не нужные нам вещи.
К новой получке мы всегда полностью или почти полностью были свободны от груза предыдущей зарплаты.
И никогда на тему денег у нас не было никаких серьёзных разговоров, никогда нам в головы не приходила мысль, что можно и даже нужно жить по-другому.
Такие странные черты  встречаются у людей нечасто.
И, слава Богу!
Доработать до конца на вскрыше торфов мне не пришлось.
Приказом по прииску я был откомандирован в Сусуманский учебный комбинат на трёхмесячные курсы взрывников.
Такой поворот событий был для меня из разряда приятных.
Тот, кто владел сразу двумя важнейшими горняцкими профессиями – бульдозериста и взрывника, мог рассчитывать круглый год, все 12 месяцев, на работу строго по своим специальностям и с хорошей оплатой, так как работа бульдозериста была работой летней, а взрывника зимней.
Рабочих, имеющих права на обе эти профессии, на прииске было немного, всего несколько человек.
Мне тут явно повезло.
А кроме этого, в глубине души, после 10 месяцев напряжённой работы, хотелось разнообразия, смены деятельности и смены впечатлений.
Хотелось городской заварушки и чего-то ещё.
Была ещё одна приятная новость – за всё время учёбы курсантам выплачивалась в полном объёме та заработная плата, с которой он уходил на курсы.Вот теперь всё путём!
Собирай свой чемодан!
В положенный срок я выехал в Сусуман.

Учебный комбинат состоял из двух строений: четырёхэтажный учебный корпус с общежитием и  столовая.
Комбинат круглогодично готовил квалифицированные кадры для всех приисков Сусуманского района по большинству горняцких профессий.
Всех курсантов  расселить и обучать на территории учебного корпуса не могли, поэтому две группы взрывников (60 человек) были выведены для обучения и житья за пределы «учебки».
Попал сюда и я.
Нас разместили в пустующем этой зимой (причину не помню)доме отдыха «Горняк».
Располагался он в густом, занесённом глубоким снегом  лесу, у берега небольшой замёрзшей речки, в 4 километрах от города.
Состоял из 4-х двухэтажных зданий и котельной.
В одном доме (административный корпус) проходили наши занятия.
Во втором доме (здание клуба) на первом этаже была столовая, в которой мы питались, а второй этаж был кинозалом, который в субботние и воскресные вечера превращался в танцевальный зал.
В эти вечера нашими партнёршами на танцах были молоденькие девушки из обслуживающего персонала - фельдшер и медсестра, несколько нянечек и работниц столовой.
В третьем доме (жилой корпус) нас поселили в четырёхместных номерах.
Каждая группа заняла по этажу.
В четвёртом доме (второй жилой корпус) жил обслуживающий персонал и некоторые наши преподаватели.

Потекли  дни в новых для меня условиях.
Стояла новая, вторая для меня зима на Колыме.
Зима жестоко морозная и жестокосердная.
Такая, какая всегда бывает в этих краях.
Всё вокруг завалено глубокими снегами.
Куда ни смотри, везде никаких признаков жизни, везде тишина
и белое кружевное кладбище
насквозь промёрзших деревьев и кустов.
Реки вымерзли до самого дна, лёд на них местами вспучило белыми колпаками.
Колпаки эти пестрят трещинами, и в самые широкие из них можно  протиснуться боком, спрыгнуть внутрь на самое дно реки в ледяную пещеру и постоять там, в молчании, восхищённо оглядывая подлёдное царство.
Световая полоска дня маленькая.
Основная часть суток – это длинные,  тёмные и холодные ночи.
Луна появляется редко.
Высветит  мертвенным, колючим светом небольшой участок неба вокруг себя,
поглядит на мёртвый мир   дрожащим жёлтым глазом
и   снова  надолго прикроется мглой.
Вся наша жизнь проходила в тепле и уюте наших жилых комнат, столовой, учебных аудиториях и клуба.
Завтрак в 9 часов утра.
Начало занятий в 10.00.
Мы изучали разнообразные взрывчатые материалы, учились по формулам и коэффициентам высчитывать силу взрыва и сопротивление разных видов горных пород,
работе в шахте, на полигоне и на шурфовке, огневому палению и электропалению, технике безопасности.
Через три часа, в 13 часов, перерыв на обед.
Затем снова занятия до 17 часов.
В 18-00 – ужин.
С  19 часов  для нас наступало свободное время.
Наш староста (бывалый колымчанин)организовал  на каждый день «дежурные» группы по 2 человека.
Такие группы, каждый день  сразу после обеда, отправлялись по безлюдной зимней дороге в город  за «нектаром» и  «амброзией».
К концу учебного дня они возвращались с полными сумками.
Сразу после ужина  вся наша группа расходилась по комнатам, разделившись на компании по симпатиям и интересам,
и до 20 часов (начало киносеанса в клубе),весело застольничала.
За стенами  наших домиков кромешная тьма и дикий холод,а внутри жарко натоплено,густой запах хорошего табака,богато уставленный стол и рядом мои новые друзья.
Через три месяца я   вернулся на «Большевик» взрывником с правами на все виды взрывных работ, применяемых в горном деле.
Первые дни  меня не отпускали картины недавнего «санаторного» житья,
сценки молодой разгульной жизни,состояние синдрома подпития,горячих разговоров,
музыка танцевальных вечеров,свои и чужие тайны,белой, застывшей прелести зимнего леса днём, таинственность ночной тьмы при слабом свете дрожащей луны,
и наивными мечтами перед сном.

Первая моя работа в новом качестве проходила на большом полигоне в шести километрах от посёлка.
Вся площадь полигона ещё осенью  была  забурена буровым станком трёхметровыми шпурами,и наша бригада взрывников прибыла сюда для того,чтобы подготовить полигон к взрыву.
Работа на полигоне проходила при сильнейшем морозе, который опустил ртуть за отметку 50 градусов.
Температура воздуха достигла той черты, когда всякие работы отменяются, а рабочие дни актируются.
Теперь каждый раз во тьме раннего зимнего утра гудок котельной условным сигналом извещал всех о том, что можно заворачиваться потеплей в свои одеяла и досматривать прерванные сны.
Но этим правом пользовались не все.
Были исключения в силу производственной необходимости.
С нашим полигоном тоже надо было спешить, поэтому мы каждое утро выезжали на своё рабочее место.
На краю полигона дымил трубой «теплячок», а в центре полигона весь световой день горел костёр для срочного обогрева.
Каждому работающему в актированный день, в виде компенсации, выдавалась от приисковой администрации бутылка чистого питьевого спирта.
Первая часть нашей работы  - зарядка шпуров.
Каждому взрывнику определили по одной тысяче штук.
Машины подвозили с амонитного склада ящики с патронированным аммонитом,
а мы  закладывали в  шпуры по десять патронов,утрамбовывая  каждый из них ударами деревянного шомпола.
После окончания этой работы в каждый шпур нужно было вставить по последнему одиннадцатому заряду с вмонтированным в него электрокапсулем.
Таким образом, на каждого взрывника приходилось по 10600 двухсотграммовых патронов, что в суммарном весе равнялось 2 тоннам 120 килограммам взрывчатки.
Если это количество умножить на 6 взрывников, то мы получим  13 тонн взрывчатки на зарядку всего полигона.
Ртутный столбик стоит все дни и ночи на одной, постоянной отметке  -  минус 57 градусов.
Работать приходится рывками, через каждые 15 минут подбегая к костру, а через каждый час, уходя минут на 15 в «тепляк» на перекур и общий обогрев.
Такой была первая часть работы.
Начиналась вторая часть работы.
В «тепляке» на раскалённой до красна «буржуйке», в большом, списанном в поселковой столовой котле с двумя ручками, подогревалась и перемешивалась со снегом глина.
Каждый взрывник должен был катать из этой глины колбаски («пыжи», затычки для шпуров), и, накатав полный картонный ящик, выносить его к своим шпурам и осторожно, чтобы не повредить тонкие проводки электровзрывателя, которые выглядывают наружу каждого шпура, заделать отверстия шпуров этими пыжами.
Уже через 10 минут тёплая глина превращалась в камень.
Положено было набивать шпур глиной доверху, но так никто не делал, это было бы невыносимо и удлинило бы работу на значительный срок.
Вместо 10 пыжей закладывалось по два – три. Но и при такой закладке каждому взрывнику приходилось накатать и запыжевать 3 тысячи пыжей.
Эта часть работы была характерна тем, что ты,  то сидишь и катаешь пыжи у раскалённой печки, то выходишь с готовыми пыжами на лютый мороз и заделываешь свои шпуры.
Таких  выходов-приходов нужно было сделать каждому до пятидесяти раз, и это растягивалось дней на пять.
Третья часть работы требовала большой аккуратности.
Нужно было снять с рук меховые рукавицы и заменить их на шерстяные перчатки с отрезанными концами указательных и больших пальцев на каждой из них.
И эта часть   работы вся  была на морозе.
Передвигаясь на корточках от одного своего шпура к другому, нужно было оголёнными концами четырёх пальцев прикручивать тонкие проволочки (по две от каждого электрокапсуля) к проводам единой электроцепи.
На каждого приходилось по 2 тысячи проводов.
Голые концы пальцев быстро теряли свою гибкость и чувствительность, и требовали обогрева.
К завершению работы они становились чёрно-коричневыми, обожжёнными морозом.
Но вот полигон заряжен, шпуры запыжованы,   электроцепь  замкнута.
На всё это ушёл месяц работы.

Наступил день «Х», день взрыва полигона.
Бригадир проверил специальным прибором замкнутость цепи, и у всех отлегло от души – всё в порядке, цепь замкнулась - можно взрывать.
Последний взгляд вокруг, последние свистки безопасности, и палец бригадира нажимает на взрывной машинке кнопку «ВЗРЫВ».
Земля под ногами резко дёргается,вся площадь полигона вспучивается,окутывается дымом и снежной пылью,плотной стеной поднимается высоко в воздух,и, оставив наверху крутое белое облако,опускается на землю тяжёлым камнепадом.
За эту работу директор прииска наградил всю бригаду взрывников премией в размере месячного оклада и предоставил всем три дня отгулов.

Вслед за первым полигоном был и второй, но морозы снизились  до 30 градусов, и он нам достался легче, чем первый.
После этого нашу бригаду взрывников расформировали и рассредоточили на другие участки работы.
Меня послали приобретать опыт взрывной работы на шурфовке.
Место моей новой работы находилось в десяти  километрах от посёлка.
С утра я отправлялся на машине на амонитный склад, получал там нужное количество взрывчатки и огневые капсули с вмонтированными в них бикфордовыми шнурами, после чего машина доставляла меня к месту работы.
Шурф –это разведочная горная выработка в виде вертикального колодца,идущего в глубь вечной мерзлоты,диаметром  от 60 до 100 сантиметров.
Диаметр его зависит от личных габаритов самого шурфовщика  или его профессиональных навыков, а глубина достигает 10 метров.
Шурфовку проводят там, где геологи доказательно предполагают наличие золотоносного пласта.
«Выкачанный» из шурфа с разной глубины грунт расскажет о том, какой толщины «рубашка» из пустой породы лежит над золотоносным пластом, какой выход драгоценного металла можно приблизительно ожидать с одного кубометра промытого грунта.
Но, для получения всей этой информации, необходимо «уставить»  место будущего полигона рядами шурфов, где шурф от шурфа отстоит на расстоянии 10 метров, и один ряд от другого ряда отделяют те же 10 метров, то есть весь полигон бывает утыкан шурфами.
Нарезают шурф  два  шурфовщика.
Их инструмент -  ломик, скребок, ведро («цибарка») с длинной верёвкой,  и «вороток», похожий на подъёмное устройство ведра из деревенского колодца.
Их работа заключается в том, чтобы, сменяя в глубине шурфа, друг друга, выдалбливать ломиком на дне  шурфа три или четыре углубления (ямки) до 30-ти сантиметров в вечную мерзлоту.
Когда ямки «забурены», подходит взрывник, спускается в глубь шурфа, заряжает подготовленные ямки рассыпным аммонитом  и производит огневое паление.
После взрыва  шурфовщики с помощью большого ведра цилиндрической формы и  вОрота  «выкачивают» из шурфа взорванную породу и вновь забуривают подошву шпура, уходя с каждым взрывом всё глубже под землю.

Взрывник обслуживает одновременно до 10 шурфов, и у него не бывает ни минуты свободного времени.
Переходя от одного шурфа к другому, он спускается на дно каждого из них  только с помощью рук и ног, упираясь ими в стенки шурфа.
Но самый ответственный момент наступает тогда, когда зажжёшь бикфордовы шнуры  и, быстро, упираясь спиной и ногами в стенки шурфа, карабкаешься наверх, стараясь не сорваться вниз, туда, где  должен сию минуту прогреметь взрыв.

Техника  безопасности велит, чтобы взрывника в шурф спускали  и поднимали своим вОротом шурфовщики.
Однако на практике этим способом никто из взрывников не пользовался, даже если глубина шурфа достигала 10 метров.
И всё из-за утвердившейся ложной бравады.
Из - за этой бравады редко, но всё-таки  случались трагедии с печальным  исходом.
Или взрывник, спускаясь, сорвётся вниз и покалечится, или и того хуже, запалив бикфордовы  шнуры и  карабкаясь на поверхность,  не уложится в отведённое время и попадёт под взрыв.
Однако, подобные случаи не могли изменить сложившейся традиции ухарства и бравады.
Кому хотелось стать предметом унизительных матерных насмешек и подначек?

На шурфовке мне не пришлось долго работать.
Только-только я успел освоиться в нём, как меня приказом перевели на бульдозер.

Я снова попал в бригаду Миши Рушкина, которая обслуживала один из промывочных приборов.
Лето 1959 года,
моё второе колымское лето.
Пролетело оно для меня быстро и незаметно.
Этим летом мне исполнился 21 год.

Уже 20 месяцев прошло с тех пор, как я покинул свои родные южные края.
А какие перемены в жизни!.
Сколько  нового!
Сколь  непредвиденного, и просто непредсказуемого!
Сколько новизны, сколько испытаний разного рода и разных свойств!

Освоены три горняцкие профессии, отработано пять зимних месяцев  под открытым небом  на низшем пределе минусовых температур,за плечами  уже второй промывочный сезон на золотых полигонах,завёл друзей.
Для «работяг» я здесь уже свой, такой же, как и они «работяга».
Идя навстречу, люди ещё издали  улыбаются мне,подойдя, жмут руку,похлопывают по плечам.
Живу я, как и все люди вокруг меня.
Рядом с ними работаю, вместе с ними собутыльничаю, как и все они,люблю петь песни,люблю вести непринуждённые разговоры.
Но сходство это не стопроцентное.
Я в любом разговоре не употребляю матерных слов и не рассказываю «сальных» анекдотов.
Язык не поворачивается.
Однако это не снижает, а, наоборот, несколько повышает ко мне интерес окружающих, создаёт атмосферу любопытства с оттенками уважения, которые я вижу и ощущаю.
Я не помню случая, чтобы на меня повышали голос или обращались ко мне в свободной матерной форме.
Второе отличие заключалось в том, что все окружающие меня люди открыто в разговорах выстраивали свою будущую жизнь с пребыванием и дальнейшей работой на Колыме, с теми горняцкими профессиями, которые они уже имели или ещё рассчитывали приобрести.
Не так обстояло дело со мной.
Я жил, старательно работал, но ни на минуту не мог себе представить, что всё  теперешнее - место проживания и моя  работа-останутся для меня на всю мою последующую жизнь.
В глубине души меня никак не устраивало всё это.
Я жил и работал в данных условиях и в данной местности только потому,что во мне постоянно,не покидая меня ни на минуту,жила уверенная надежда,что и такая жизнь,
и такая работа,и место моего проживания должны в недалёком будущем резко измениться.
Во мне сквозным ветром гуляли мечты о чём -то ином –другим местам,
другому образу жизни,связанному  с  совершенно иной  профессией.
Я носил эти чувства в себе и ни с кем никогда ими не делился.
Носил в себе  и верил, что так и будет.
Эта, неизвестно откуда утвердившаяся во мне тайная  вера в другое предназначение  укрепляла мой дух, который временами издавал тоскливые ноты.

Однажды я работал на полигоне в ночную смену.
Под утро выпала обильная роса, предвестница жаркого дня.
Уже восемь часов подряд я своей машиной подавал пески в бункер промприбора, за тёмным контуром которого всегда всходило солнце.
Утомлённый ночной работой, я ждал этого момента.
Настало время, когда  в глубине тёмного неба появилась размытая светлая полоска.
Она  быстро увеличивалась  в размерах и, наконец, стала покрываться тонким румянцем.
Это первые, ещё никому не видимые, вертикальные лучи солнца начали свою монументальную работу живописцев.
Розовый цвет тонко переходит в красный, потом в ярко-красный.
Солнечные лучи склоняются к земле, и вот их свет лёг на вершины сопок. Там, в кустах густого стланика, наступал новый день.
Светлая полоса медленно поползла по тёмно-зелёным склонам вниз.
На самом дне распадка ещё темно, но плотная белая лента тумана над холодной, ключевой водой нашего ручья уже хорошо видна.
Она повторяет все изгибы ручья и полностью скрывает его от людского глаза своей плотной массой.
Пахнул ветерок. Дохнуло утренней свежестью. Ушёл сон, пропала усталость.
В этот самый миг, передо мной, на фоне раннего утреннего неба,  вспыхнули разными цветами крупные  бриллианты!
Они были нанизаны на ровные нити, натянутые и уходящие от меня вдаль. Бриллиантовая дорожка ярко переливается и мигает перед глазами.
Сразу начинаешь понимать, что такую красоту можно лицезреть только один раз в  жизни, что она мимолётна и мгновенна, а уйдя обратно не вернётся к тебе уже никогда.
Торопясь, я остановил бульдозер и выскочил из кабины на гусеницу. Впереди меня всё блистало и переливалось загадочным образом. Моя машина упиралась  отвалом в золотые пески, мотор тихо постукивал,  я стоял на широкой гусенице в полном оцепенении. Но необъяснимый ШЕДЕВР вдруг мгновенно исчез, пропал, так же  как и появился.На том месте остались провода линии электропередачи, навешанные на деревянные столбы. За ними склон сопки, а ещё дальше освещённое солнцем утреннее небо. Всё ясно! Сверкающие бриллианты это роса, повисшая на проводах. А тот ХУДОЖНИК, который соединил металл с водой в единой ВЫСОКОЙ КРАСОТЕ кратковременного ШЕДЕВРА, был ПЕРВЫЙ УТРЕННИЙ ЛУЧ СОЛНЦА!
Как только это луч изменил в своём движении угол наклона по отношению к земле, Шедевр вмиг пропал.
Никто, кроме меня,  тех чудес  природы не видел.
Для этого нужно было оказаться в том месте и в тот момент,в котором находился я.

«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»