Любовница

- Пора вставать
Она сидит на подоконнике в чужом голубом байковом халате, на котором косо лежат полосы розового утреннего света от жалюзи. Высокая, чуть полноватая, длинные русые волосы до плеч кажутся тёмными, если смотреть против света.
 -Ну, щас.
Какое-то время он лежит на кровати, ошалело глядя в потолок, как всегда, в эти похмельные утра задаваясь один и тем же вопросом - что она в нём нашла Извращённый вкус интерес, жалость? Когда-то давным-давно она объясняла это. Был пьяный, забыл, жаль.
-Сколько там времени?
-Да полседьмого скоро, нам уходить пора.
Очередное утро в квартире одной из её подруг, которым есть куда уйти на ночь.
Это бывают разные квартиры, богатые и бедные, от мебели обитой красным бархатом и больших красивых зеркал в раздвижных дверях шкафов-купе, до тех где отвалились от стены и повисли пыльные, выгоревшие на солнце обои и спать можно только на старом диване с жёсткими, давящими бока и спину пружинами сквозь тонкий слой спрессовавшейся ваты.

Вставать так вставать.
Он идёт в душ и долго стоит там под острыми, щекотными струйками прохладной воды, обдумывая, откуда берётся это странное, почти счастливое успокоение в такие утра, когда всё то, чего ждал почти целый месяц позади, и можно возвращаться к прежней, серой, но спокойной жизни.
Потом пьют кофе на холодной, до дурноты пропахшей гвоздикой кухне. Она делает несколько глотков, отставляет чашку и начинает растирать пальцами левый висок.
-Болит?
-Болит. Нет, пятьдесят не тридцать, это точно. У тебя таблеток от головы нет никаких?
-Нет.
-Зря не носишь. Знаешь, бывает, иногда, как схватит на улице прямо.
Он-то знает, как знает и про её первого мужа, отца единственного ребёнка, которому эта постаревшая, небогатая женщина давно не нужна, и как этот муж однажды ударил её по голове топором - убил бы, да лезвие оказалось тупое и не прорубило кость, а скользнуло по ней.
Да, он про неё, она про него. Другой на его месте постарался бы держать всё в секрете, или хоть не говорить об этом, а он чуть ли не в первый вечер рассказал всё о тех трёх ночах, когда отец, которого выгнала мать выламывал дверь в их квартиру, выломал, родители сцепились в комнате, опрокинули детскую кроватку и он, трёхмесячный неудачно ударился обо что-то теменем...
-Может в доме есть?Ну здесь.
-А я не знаю, где у Светки таблетки, -отвечает она, и сама себе удивляется- Ой, стихами заговорила.
-Давай я поищу.
-Некогда. Идти надо. Пей кофе, чего не пьёшь?
Они наскоро прибирают квартиру: постельное бельё вместе с полотенцами в стиральную машину, подушки в диванный ящик, ополаскивают под струёй горячей, пахнущей хлором воды кружки и стаканы из которых пили.
Она говорит, что позвонит, даёт деньги - новенькие, хрустящие бумажки. Берёт не глядя, сколько там - хорошая женщина, никогда не обижала его этим. Тихо спускается по ступенькам залитой утренним светом лестницы, толкает подъездную дверь. Десять минут ходьбы и он будет дома, а там можно вытащить на балкон старую раскладушку, укрыться пододеяльником с головой, чтобы не липли к лицу надоедливые августовские мухи и спать до вечера.

От этих новеньких, хрустящих бумажек, которые она будто ненароком совала в карман его рубашки, он отказывался только один раз, в их первое утро.
Она заходила к нему домой несколько раз после смерти матери - одна из её бесчисленных подруг, но всегда не одна, с кем из знакомых, а потом пригласила его домой, сказала - хочет отдать что-то из вещей выросшего сына. Он пришёл, семнадцатилетний ребёнок, даже не догадываясь, зачем его зовут.

Он был совсем не против. Знал, что сам не сошёлся бы никогда и не с ком. Единственное, что смущало, так это вынужденная неловкость в общении: как её звать? Вера? Но ведь в матери годится. Вероника Игоревна тоже дико, всё-таки вместе спят. Постепенно он привык разговаривать с ней, как с безымянной, Просто "ты".Но в то утро, когда она в первый раз опустила в карман несколько жёлтых сотенных бумажек, он перещёл на "Вы".
-Вы зачем это? Мне не надо!.
-Как это не надо? Ты на что живёшь?
- Я пенсию получаю.
-По инвалидности?
-Да.
-Третья группа?
-Да.
-Разживёшься на пять тысяч. Бери, не придуривайся. Считай, что это плата. Бери, кому сказала!
Он сдался, забрал деньги и ушёл, ещё не зная тогда, что отступив раз будешь покоряться вечно.
С тех пор так и пошло ожидание звонка, редкие встречи, разговоры, после которых он начинал по-другому смотреть на мир. Например она научила его разбираться в женщинах, объясняла, что в них действительно важно, а что нет.Иногда бывают обиды, после которых он обещает себе всё бросить - я калека, но не раб, а потом звонок и он идёт к тому кафе, где она работает официанткой: дешёвому, не очень чистому: полутёмный зал, столики с исцарапанными коричневыми столешницами, стойкий запах киснущих тряпок из посудомоечной. Перед высоким крыльцом кафе маленький садик, в нём цветы, давно перемешавшиеся с сорняками и три высоких клёна, своими мощными корнями разломившие серый асфальт улицы.
В редкие вечера их встреч, он ждёт женщину в тени этих клёнов, сидя на жёсткой планке забора, за его спиной, по улице, едут машины, гулко обрушиваясь в заполненные дождевой водой выбоины, а через дорогу, за серым забором вяло переругиваются сторожа строй товарного склада, покрикивают на раскормленных, обленившихся овчарок.Зимой ждать было труднее - к её выходу он успевал закоченеть от холода, да и  страшновато стоять одному на пустой, тёмной улице, но он никогда не жаловался, а она не спрашивала, каково ему.
Однажды, это было прошлой весной, она позвонила, сказала, что может через знакомого устроить его охранником   ССТ - Стоянки Строй Техники.
Он очень боялся - справится или нет, но оказалось, что дежурить не так уж сложно. С вечера лежал на коротком, жёстком диванчике, свесив с подлокотника длинные ноги, слушал радио, пока диктор не объявлял, что на сегодня все передачи закончены, потом ломал голову над купленными днём кроссвордами, отгадывал мало, но так всё равно было лучше, чем просто валяться, борясь со сном под громкое тиканье будильника, а когда от сидения за столом начинала болеть шея, выходил подышать. Мерил шагами двор с разбитым асфальтом, белый, в свете луны, исчерченный косыми тенями от рядов экскаваторов, подъёмных кранов, тракторов. Играл со сторожевой собакой, каждое лето выводившей несколько лохматых щенков, возвращался назад, отыскивая на небе первые признаки скорого рассвета. Он справлялся, к нему неплохо относились, хотя и был уверен, что все на работе знают кто он и что с ним, и удивлялся, почему же они не начинают дразниться, как это было в школе. В общем ему понравилась работа, хотя не спать целую ночь, а иногда ещё и подменять кого нибудь, было очень тяжело,и помогла ему с этим опять же она.
Длинный разговор долгой зимней ночью при свете ночника и то пригасающего, то расцветавшего красным лепестком огонька её сигареты. Давно перевалило за полночь, в доме давящая тишина, а они всё рассказывали друг другу о себе, не могли наговориться, как заключённые, вышедшие из одиночки, когда он вдруг по-детски жалко рассказал ей о долгой пытке бессонных дежурств.
- Да ты что, дурачок, не знаешь что ли, что все сторожа по ночам делают?
- А что?
- Да храпят они все. И ты спи. Если кто грабить придёт, ты же всё равно ничего не сделаешь, убьют ещё, а так глядишь обойдётся - увидят, спишь.



В тот раз он долго спал - всё утро и ещё пол дня, пока послеобеденное солнце не начало светить прямо ему на лицо. Раскалывалась голова и пить хотелось, как умирающему в пустыне. На кухне зачерпнул воды плававшим в ведре белым пластмассовым ковшиком, пил долго и жадно, проливая холодное на грудь. Потом варил пельмени сидя на подоконнике, муха над головой громко жужжала и билась об стекло. Сейчас бы лечь снова и спать ну хоть пять часов, да с вечера не заснёшь. Ладно, завтра всё равно дежурить ночью, отоспится. Он засмеялся - отоспится на дежурстве, хорошо сказано,а? Ближе к вечеру вышел погулять - сначала медленно шагал по тенистой школьной улочке, названной так потому что здесь открыли первую в городе школу, перешёл перекрёсток над которым возвышалась зловещая, тёмная, старая пожарная каланча. Шёл вдоль ржавых рельс заросшего бурьяном заброшенного пути, влажно поблёскивающих от рано выпавшей росы в кровавом свете заката, вдыхая острый, горький запах въевшейся в землю смолы, угля. Дошёл до вокзала, пооколачивался там, в шумной сутолоке прибывающих и уходящих поездов, остро, как никогда, чувствуя особое одиночество в толпе этих деловых, бегущих с сумками и чемоданами.

Дома захотел узнать время будильник давно сломался, других часов не было, включил телефон, увидел пропущенные звонки и недоброе предчувствие сжало сердце железными пальцами.
-Алло, вы мне звонили?
-Да я тебе весь день звоню!  У нас Верку убили!
-Кто?!
-Да муж её. Вышел сволочь.
До него дошло только на второй день после похорон. Выбежал из своей караульной будки во двор, под обвально рушившиеся потоки дождя, плакал, зарывшись лицом в тёплую, вонючую шерсть собаки.
-Да как же это так, как же это так?
Дворняга тихо поскуливала в ответ.