Зеленые ворота Из детства

1.
Принесли  фотографии моего старого дома  и маленького двора. Кое-что  там стало по – другому.  но дух, облик, заповедность, остались прежними и ласково обняли меня.
Там, где был маленький двор, теперь низенький, редкий штакетник. А  у  нас  раньше стоял высокий, сплошной забор из узких досок. Он был весь обвит диким  виноградом, словно рыцарским  плащом. Только копья и меча  у него не  имелось. Слишком  миролюбивым и  флегматичным был наш  забор.  И всегда манила загадка, что  скрывалось за ним.  Но нам, с двоюродной сестрой, пока мы  были маленькими, не  разрешалось  одним  выходить в общий двор, который мы, без обиняков, называли: «Большой двор».
Забор был не  таким, какие воздвигают  сейчас – неприступная крепость, монолит. Нет, наш забор  был не  таким. Он  просто заботливо  отгораживал небольшое уютное пространство для  двух девочек, собаки, старой груши, великанской  березы, чахлой  сирени и, конечно, для взрослых, любимых людей, когда все возвращались с работы, и мы собирались вместе, как на надежном корабле, отплывающем  в ночь.
Деревянная калитка закрывалась на хлипкий крючок. Его можно был легко откинуть, опустив  руку и нащупать крючок. Что раза 2-3 и делали цыгане, заглянувшие к нам непрошенной, шумной  толпой.  Недалеко, через две улицы, находился Центральный рынок. И много раз, мимо зеленых ворот, ведущих  в общий двор, проезжала по мостовой лошадь, и в телеге сидел бородатый  цыган. Он цокал языком, подергивал  вожжами, взмахивал кнутом.  Только не ударял лошадь. Это я  знала  наверняка.
Где-то находился их табор, так что  часть этого табора заглядывало и в большой, и в маленький двор. Что давала им  бабушка – не  помню, но однажды они  умудрились спуститься по ступенькам  вниз, в наше жилище.  Правда, на кухню они  не вошли.  Случилось это  однажды, но  помню, как напуганная этим галдящим, пестрым  вторжением, сообразила накинуть нижний крючок калитки, когда очередной  табор из женщин  и детей, стоял возле нее.  И моя добрая, робкая  бабушка тихим голосом  интеллигентно отвечала им.
У калитки  был и нижний крючок.  Он иногда накидывался на ночь.  Но  тогда было такое  спокойное время, что делалось это не всегда.  Ночи летом  были  черные, бархатные, густые,  совсем не страшные, ни  смотря на отсутствие фонаря  во дворе.  Когда гасли последние окна  в двухэтажном  доме и во  флигеле напротив – ярче мерцали  звезды и луна, ставшие единственным  источником света над нашим двором.  И я видела, как перемигиваются звезды. Слышала, как переговариваются они.  И помню, как удивительно было на них смотреть.  И манила тайна. И завораживала красота.
Я еще не читала поэму Пушкина про цыган, а то  бы  влюбилась в них романтической любовью. Но и без Пушкина они  пленяли мое детское воображение.  Шумные, яркие, как  жар-птицы. Черные кудри, черные глаза. Юбки до земли. И монисто  звенят.  Они появлялись только летом. И я думала, что осенью ветер уносит их вместе  с желтыми листьями в теплые края. «И потому-то они такие  смуглые, прогретые южным  солнышком» - думала я.  Когда мы с бабушкой, идя на рынок, встречали их, я смотрела во все глаза.  Люди жар-птицы, так любящие петь и  танцевать. И целовать лошадей.
Вот столько воспоминаний вызвала во мне одна фотокарточка родного двора с незнакомым забором. Зато там были видны те самые окна на нижнем полуподвальном этаже. Окна, о которых я там много писала, которые часто вспоминала. Окна  у самой земли. Я узнала их мгновенно, не просто узнала, а оказалась возле них.  Два окна – дяди Саши, тети Лиды, Маринки. И одно окно наше с мамой (у бабушки окно не было).  Из него я так часто, минуя двери комнаты, кухни, пристройки – прихожей – вылезала во двор. Я была тогда, как птица, не ощущала земного притяжения, а парила,  не  касаясь земли.
Тихая, задумчивая улица….  Там редко проносились машины, но проезжали лошади цыган, там по заборам, как и полагается, ходили, как маятники, разноцветные кошки, там  на  крылечках сидели домочадцы и проходящие были знакомы с сидящими, и здоровались, и расспрашивали о детях, здоровье, делах, там  даже письма приносили почтовые голуби, а в ящиках торчали «Мурзилка», «Веселые картинки», «Работница», «Огонек».
Уличные фонари немного подслеповатые и надевают железные очки.  И в тишине слышно, как переговариваются  близкие травы с далекими звездами. Только  на тихой улице, со старыми, деревянными домами, с близорукими  фонарями, где нет бродячих собак, а есть дворовые  и  домашние любимцы, где над лютиками и левкоями кружатся ночные мотыльки – почти  в центре города, но чуть в стороне – был возможен этот звездно-травный диалог.
И кто-то зайдет в телефонную будку и, не опуская монетки, наберет наугад случайный  набор  цифр.  И на другом конце… Провода? – Неба? – Земли? -  снимет трубку одинокая звезда. И обрадуется живому голосу. И тоже завяжется разговор  человека со звездой.
Такие вот чудеса происходили на нашей улицы, где разбит  тротуар, но из каждой трещинке лезет упрямая трава.
Заборы, лазейки, сараи, крыши,  проходы, сады, беседки, – все было излажено, исследовано, покорено.  Были у нас  в детстве свои  Гималаи и Памиры. И мы каждый день покоряли  их. С крыш сараев – в  кусты. Из окна комнаты – в лопухи. Мимо зеленых ворот – табун лошадей. У калитки – театр «Ромэн». И бабушка вежливо  и  интеллигентно что-то  объясняла им.  Не удивлюсь, если и на  французском  языке.
Апрель
                ___________________


2.
Не дом детства, а целый мир, населенный  родными людьми, ласковыми кошками и собаками, любимыми  игрушками и  интересными  книжками, воробьями на крыше и мышками под полом, Добрыми феями  и домовым. И кем-то еще незримым, кто  так бережно и  старательно хранили наш домашний мир.
И во дворе, ночью, как в заросшем пруду, отражаются мерцающие звезды. И сладко и влажно пахнут густые травы, и их освещают  светляки. Притихший ветер, словно котенок, свернулся клубком в дупле старой  груши. Белеющие облака спустились по узловатым  веткам, чтобы немного побыть  с землей.
Может, это всего-навсего, молочный туман.  Но в нем  бродят лошади, ежики  и гномы. Кто-то  скептически скажет, что это не  так. Но лошади шумно дышат в ухо, но ежики, фыркая, пьют молоко, но гномы, гуськом возвращаются в книгу сказок, но все - равно остаются  со мной.
И дом, как старичок, протяжно вздыхает во сне. Этот вздох сейчас длится во мне. Не только в дневные, но и в ночные часы.
И дождь был не просто дождь, а струны  с неба, на которых, как на арфе, можно было играть. А еще лучше – выскочить из комнаты и плясать под веселыми струями, которые пахли небом, а небо пахнет морем.  Ведь там, на горизонте, они, так отдаленные друг от друга, могут встретиться в золотистой  дымке и  прижаться щека  к щеке.
Под этим дождем так  великолепно, так восхитительно бегать по всему маленькому двору.  Дождь детский, летний, теплый. И меня не загоняют  домой.
- Я расту! – кричу я. – Я сейчас стану большой и взрослой. И мне разрешат одной гулять в большом, общем дворе.
А там – загадка, а там – тайна. Сараи, беседки, поленницы дров, флигеля. И пес, что оглушительно  лаял за забором, подает лапу, узнавая меня. Как же тебя  звали, рыжий, лохматый? Джек? Эльбрус? Но ты и безымянный, улыбаешься во всю пасть и  виляешь  пушистым хвостом.
Апрель
                ____________________________


3.
Зеленые ворота на фотографиях, которые мне принесли, как привет из детства. Зеленые ворота , а за ними – двор, а в нем еще один, наш маленький двор. Как  матрешка в матрешке. Один в  другом.
На фотографиях все так же, ничего не изменилось, все  в целости и сохранности, словно сдули все пылинки и не помнятся никакие печали, а помнится только хорошее и доброе, которое заслоняет все, что может вызвать слезы и грусть.
Точно достали из серванта зеленую чашку и налили  в нее  крепкий чай. И взяли другую чашку, потому что нужен собеседник, который тоже будет говорить: «А помнишь… А еще… А вот там…»
Машины по нашей улице проезжали редко, хотя и находилась она в центре оживленного города с  кинотеатрами  и трамваями, но чуть в стороне. Будто отошел малыш от шумной ватаги сверстников и задумался над жуком или цветком.
В детстве все были начитанные, даже  еще не умея  читать. «Он живой и светится» - бормотал малыш. «Цветик –семицветик» - с надеждой добавлял он.
Как же я благодарна городу и сейчас, когда так  далека уже от детства, что  находилось в нем  место для жучков, паучков и  муравьев. И бесподобная, такая необходимая для радости – среди сурового асфальта – живая трава.  Камни и стены. Рельсы и провода. И «желтый одуванчик у забора». И царствуют лопухи. И  роскошничает лебеда.
Помню, как ранним, летним  вечером, когда еще светло, но еще больше тишины, по чуть покатой мостовой, спускающейся  к Центральному рынку, кавалькада  мальчишек медленно ехало  на досках на колесиках мимо наших  зеленых ворот.  Они  сидели невозмутимые и неподвижные, как падишахи. И я, разинув рот, с восхищением и завистью смотрела на них. И казалось, что явились они не с соседней  улицы, а из волшебной страны.
Апрель
                __________________________


4.
После книги Кати  Марголис – «Следы на воде», самое ее начало.
Катя, я совсем не сравниваю несравнимое, но и я лежала в гипсе в раннем детстве, только не из-за перелома позвоночника, а из-за его искривления. И в нашем доме, полном  старых книг и классической музыки (только не пианино, а пластинки) – не было отопления, но была печь. Не было газа – две электрические  плитки на столе - но имелась холодная вода.  Кто рубил дрова – не помню, но дрова и уголь приносил из сарая дядя Саша морозным розовым утром. И бабушка подкидывала их в раскрытую дверцу печки. Дверца была узорной, а печка изразцовой. И я смотрела, как бегают сполохи света и тени по стенам и потолку. Будто кто-то показывал диафильмы, но забывал читать их.  И с нами – со мной и моей двоюродной сестрой Мариной – тоже сидела бабушка, занималась с нами, гуляла, рассказывала  сказочные истории, читала интересные книжки.
А со стены ее комнаты смотрели иконы и фотография ее молодой мамы в платье с кружевным воротничком.  Она облокачивалась на вышитую диванную подушку, и лучились улыбкой ее глаза. Она играла на  пианино, рисовала, говорила по-французски и рано умерла от рака груди, оставив трех маленьких детей: тетю Женю,  дядю. Диму и мою бабушку Милу. Далекая, отдаленная временем, умершая еще до революции – Елена Павловна, моя прабабушка…. Только имя, две фотографии, музыка, нежная печаль и мои  слабые задатки к рисованию. Смутно помню тетю Женю, но знаю, что она писала стихи, дружила с  Еленой Благининой и они участвовали в создании Курского Союза Поэтов в двадцатых годах.
И я тоже не тяготилась долгим лежанием  в гипсе, потому что жила насыщенной, увлекательной жизнью. Были книги, цветные карандаши, пластилин, медведь Мишутка, потолок в трещинках, по которым  можно путешествовать, как Синдбад – Мореход, коврик над кроватью с гномами и домом-грибком. И ночник на стене – круглый желтый цветок – светлые картины показывал ночной порой.
Нет, я не ощущала себя ущербленной и лишенной радости активной жизни.  Все дышало тайной и волшебством. И такой горячей любовью, что ее хватило на все последующие годы. И греет она мою душу и теперь.
Каша утром. А порой на скорую руку омлет или яйцо всмятку. И мама убегает на работу в воинскую часть.  А в двухэтажном доме, а полуподвальной комнате, было столько света и доброты, что казалось, со всеми, кого  я люблю, ничего плохого не случится. И смешно бояться темноты.
Ласковый до невозможности, кот Маркиз, иногда замещал бабушку и старательно напевал  колыбельно - мурлыкательные песенки,  сонно жмуря глаза. Капризная и вредная кошка Манька, наверно, была близорука, как и мы, потому что  часто цеплялась когтями за вязаную скатерть на бабушкином  комоде, и летело на пол вместе с ней все, что стояло на нем. Молчаливый пес Чарлик, всегда пристраивался рядом  с бабушкой. И герои книг: Рикки-Тикки_Тави,  маленький Мук, Золушка, Иван-Царевич и Серый волк. Дореволюционный журнал «Светлячок», где так много картинок с маленьким Иисусом Христом. «Веселые картинки», «Мурзилка», немецкий журнал «Фрези», который бабушке, по – знакомству, оставляли в газетном киоске на Советской. И в этом журнале всегда поджидали сюрпризы, то картонные очки с красно-синей  пленкой, сквозь нее предлагалось смотреть на рисунки, то  бумажные  куколки  с гардеробом, то модели кораблей.

И, кажется мне, что наш дом был не домом поэта  в Переделкино, а сам  дом был поэтом и сочинял стихи. «Живите в доме, и не рухнет дом…» Это про него написал другой поэт, но дом любил повторять  эти  слова. Стихи снились мне по ночам, а днем я часто впадала  в задумчивость, ловя то ли обрывки слов, то ли отголоски снов, то ли улетающих бабочек и фей.  Как часто мне не хватало времени, когда целый день лежала в кровати – чтобы услышать, увидеть, понять  и  полюбить так, что вот смахнули м музыкальной шкатулки пыль, откинули крышку и ожила мелодия, которая не умирала никогда. Разве может наступить конец детству, памяти («о, память сердца, ты сильней…»), любви? И старинная ручная мельница-кофемолка, действительно была мельницей, на которой молол муку мельник. И был у него сын, а  у сына – кот в сапогах. Там выдвигался маленький ящичек, и я каждый раз заглядывала в него с тайной надеждой, что увижу ракушку от Андерсеновской Русалочке или желудь с того дуба, где другой кот, уже ученый, ходит по золотой цепи кругом.
И вечер ходит кругами вокруг дома, держа полные горсти ярких звезд. Они горячие, но ладони прохладные. Так он и держит их, как округлые камушки, найденные  на берегу Вселенского Океана. А придет ночь, он и выпустит их в темные воды. И они всплывут на поверхность и отразятся на ней.  Закутается в длинный плащ и войдет неслышно в дом, похожий на наш. А может и наш. Таи в печке весело трещат дрова, там дядя Саша поставил Баха, там бабушка читает  сказку о Спящей Красавице, там  мама пришла с работы,  а в ящичке старинной кофемолке ждут меня и вечер  - ракушка от Русалочки  и желудь от Ученого Кота.
К бабушке приходили ее подруги, бывшие гимназистки. И говорили какие-то необыкновенные – певучие, летучие, невесомые слова.  И я уже знала, что это стихи, что их писали волшебники, то есть люди – поэты, что  в сущности все – равно.  Они знали язык звезд, зверей и травы, чтобы  и мы могли произносить слова так, как будто они дивные цветы, ангельские птицы, пленительный мотив  скрипки и пение  лесного ручья. Тетя Женя тоже сочиняла стихи.
                Песенка
                Королева сказала малютке пажу:
                - «Я в саду обронила колечко.
                Отыщи мне его – я спасибо скажу»
                У пажа застучало сердечко.
                Он весь день до заката колечко искал,
                Раздвигая травинки руками.
                И лишь розовый сумрак на землю упал,
                Он увидел его под цветами.
                Королева взошла на резное крыльцо,
                Паж, краснея, ей подал колечко.
                Королева, смеясь ,целовала в лицо.
                У пажа замирало сердечко,
                1920
                (Евгения Станиславская)
Стихи гуляли под кружевными зонтиками, входили «на резное крыльцо», покачивались в гамаке, плыли  в ореховой  скорлупе, играли на Эоловой арфе, восседали на лепестках роз, летели вместе м ласточками и стрекозами прямо  в радугу, становились семицветными, а потом строгими, как черно-белая гравюра.
Конечно, стихи Пушкина лились в наши уши  сразу же, как только мы стали различать слова и понимать их.
                Ветер по морю гуляет,
                И кораблик подгоняет.
                Он бежит себе  в волнах,
                На поднятых парусах….
Тоненьким голоском тараторила двоюродная сестра. Я, старше е на три года, почти басом бормотала:
                Буря мглою небо кроет,
                Вихри снежные крутя, 
                То, как зверь она завоет,   
                То, заплачет, как дитя….
Стихи хватали нас за руки. И с ними так легко и весело было бежать.
Улица спряталась, как  улитка, в небольших домиках. Лишь деревья рожки торчат, да , да сияют  глаза - фонари.  Эти небольшие домики, хочется собрать в коробку, как кубики, рассмотреть мо всех сторон  и аккуратно поставить на место. Впрочем, и без рассматривания – они мне все знакомы. Я изучила их, когда второй раз  училась ходить.  И могу с закрытыми глазами, без заминки сказать: у какого дома  поехала крыша, у  какого на крышке конек и флюгер, у кого покосился забор, где самые красивые  ставни, самые замысловатые  наличники и  скрипучие ступени, где дверная ручка блестит, как золотая,  а дверной звонок  нужно поворачивать, как будто заводишь будильник, в каком окне, между рамами до сих пор лежат елочные игрушки  и шишки , где цветет роза и ждет Герду и Кая, а где открыто окно и  белые занавески пускаются в пляс… Столбики, будки, беседки – все ведомо мне.  От первого до последнего дома на улице Большевиков – я знала лучше, чем таблицу умножения, и почти так же, как стихи: «У Лукоморья…» И знала еще, что у каждого дома есть душа, что они созвучны друг другу. И улица дышим с ними в унисон. И кто постигнет – какие неизреченные слова они посылают друг другу в своих медлительных, неспешных беседах, не заглушаемые шумом машин. Их мало ездило  по нашей улице. Но она стеснялась говорить громче. И дорожила заповедной, заветной, зачарованной  тишиной.
                Ах, улицы, единственный приют,
                Не для бездомных, -
                Для живущих в городе….
                Г. Шпаликов
Май, 17г.
                ______________________________



5.
Знакомый воробей прыгает по перилам  балкона. Мой этаж довольно высок.  А он все – равно собирает свои силенки и прилетает проведывать меня.
Однажды, такой птах – птенец упал откуда-то в нашем дворе. Мы осторожно подняли его, держали в ладонях, внесли  в дом. А он был напуган. Билось сердечко, закрывались глазки-бусинки. Он пытался вырваться, даже взлетел неловко и угодил в ведро.
Мы вынесли его во двор и оставили на земле, потому что были слышны встревоженные  крики его родичей.  И они как-то умудрились унести его с собой. И когда мы выглянули из дверей, птенца уже не было и крики смолкли. И чувствовались в тишине счастье и покой.
Может, этот воробей – тот птенец, прилетевший ко мне через сорок лет. И в его чириканье можно услышать о нашем дворе, о маме, о дяде Саше, обо  всех нас в том летнем дне. Солнечные пятна  вперемешку с  тенями лежали  на земле. Как будто леопард крался вдоль дикого  винограда и нырял в лопухи.  Бабушка  выносила ему блюдечко молока. И день звенел, как туго натянутая тетива. И одуванчики  пускали  миролюбивые стрелы.  В воздухе кружились бабочки. Они обожали  дневной зной. И пили его, как нектар.
На крыше двухэтажного дома сидело счастливое семейство воробьев. А внизу, на земле, такое  же счастливое семейство людей любили, жили, веселились, печалились…. Словом делали все полагается, чтобы  быть вместе в этом бесконечном летнем дне, под причудливыми очертаниями облаков, возле замысловатых узоров из ромашек, клевера и вьюнков.
Май
                ____________________________



6.
Как хорошо, после дней болезни вернуться к листу бумаги и написать первые слова, совершенно не думая какие они и о чем. Все – равно они будут о весне, о жизни, о дружбе. И, наверное, о любви.  Ведь и любовь была в твоей жизни. Вдруг подумалось, что жизнь, как лоскутное одеяло и по лоскутам можно вспомнить года и дни. И сколько бы не было печальных и темных дней – одеяло все равно пестрое, яркое, запоминающее покрывает  деревянную кровать. А кровать стоит  в избушке, а избушка на лесной опушке, а опушка во  дворе детства, в твоем городе, где многоэтажные дома. И если путник выйдет из-за  елей – он увидит приветливый и гостеприимный  свет. Вот такой представляется мне жизнь.
Скатился клубок с  бабушкиных коленей, погнался за ним кот. Ходики стучат размеренно, книги вокруг. А на столе лампа с зеленым абажуром, а в светлом круге лист бумаги. И можно созывать слова со всех сторон. «Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощение…» - на мои листы, в мою письменность для себя, для других.
Если зима и воет ветер, и сугробы до крыши, то жарко и весело горит огонь в печи, трещат дрова, дым поднимается к звездному небу. Ночь, кажется, не черной, а темно-синей, как на картинках в детских книжках. Только дети и старики знают, что за темнотой есть свет. Тьма  дышит светом, и он пробивается к нам. В ночи светят искорки звезд, квадратики окон. И лунная дорожка  бежит по небесам и снегам.
А если весна, то время открывать окна, выставлять рамы, впускать весенний ветер в дом. Взлетает  к потолку занавеска, падает на пол карандаш. И, как флейта, нежно звенит ручей. И в доме звонко и согласованно отзываются чашки. Им грезится, что они вполне способны сыграть весенний вальс. И все разговоры о почках, проталинках и капели.
А если лето, то  тут уж и  двери открыты и в вазе букетик полевых цветов. Про них говорила моя бабушка – «Они прелестны своей скромностью». Прелестно, прелестно, - тонко и нежно доносится издалека. Кажется, что слово это старинное, что оно скромной  бабочкой залетело к нам  из минувших времен.
А осенью в доме пахнет яблоками. Они лежат на подоконнике и светят светом  медовым, светом  янтарным. Сладко кружится голова, и мотыльки  летят на свет настольной лампы, и раскрытый томик стихов. Чайник насвистывает свою песенку. Пришли друзья.
Вот такой уютный дом, в котором книги, стол с настольной лампой, печь и кровать с лоскутным одеялом. Каждый лоскутик – твой день, твой год, твоя жизнь. Станет тоскливо  и тускло – вглядишься внимательно в свою жизнь, и предстанет она многоцветной и разнообразной и такое  же разноцветье  и впереди.
13 мая
                __________________________________


7.
Просыпаешься зимним утром. Стекла покрыты белыми узорами. На дворе – мороз. Как же это замечательно говорить не «на улице», а «во дворе». Потому что был маленький двор  и счастливое  детство  в нем. Просыпаешься зимним  утром. А  в доме тепло. Бабушка уже затопила печь, мама  ушла на работу, а мне не надо  в школу, потому что каникулы. И елка стоит  у окна, тихо мерцая дождиком  и игрушками. А у кровати, на стуле – целое  богатство – стопка книг, принесенная накануне из Детской Городской Библиотеке. Вид рисунков на обложке, названия – все трогает  душу и взгляд.
Бабушка хлопочет на кухне, слышится родное шарканье тапочек. Можно еще понежится в постели, листая страницы, поглядывая на елку. Но «рога трубят»! Санки ждут меня. Мой конь ретивый носится по сугробам и горкам так, что вихрь в лицо и снежная пыль столбом.
О, какое мастерство мы показывали на горных кручах! Хоть и приходилось надевать тысячу одежек. Шубу, а под не еще  и кофту, да шарф кусачий, да сползающую шапку и теплые штаны, заправленные  в валенки. Думаешь, ну как двигаться  в таком обмундировании, а ввяжешься в зимние забавы и перестаешь замечать неуклюжую одежду! А она при всей своей добротности не сможет защитить от снега! Он набивается в валенки, даже в рукава. Шарф заиндевает, штаны на коленях тоже. Но так жарко в морозный день, что шапка сдвигается  со лба с нетерпеливым жестом – ничего не пропустить, увидеть все.
И пала снежная крепость под нашим  дружным натиском. И враг с позором бежит, рассыпаясь  на белые крошки.  А потом, взмокшие и заснеженные, возвращаемся домой. И будет  ахать мама, сокрушаться  бабушка,  смеяться дядя. И на веревках повесят сушиться штаны, шарфы, шапки… Валенки ставятся поближе к печке. Варежки  и носки кладутся поближе  к теплу.
Вечером синеет воздух. Еще больше белеют  сугробы. Звездочки мигают в черном  небе, словно иллюминация. Дым  идет из трубы. Стукнешь лыжной палкой по заледеневшему сугробу и несется звук к Большой Медведице. Она поднимет голову и ищет Малую Медведицу, потому что большие всегда беспокоятся о маленьких.
Май, 17г.
          ___________________________________________



8.
Я забираюсь на стул и не боюсь чебурахнуться. Ну, причем здесь это, когда так по-капитански стоишь на стуле и плывешь к мысу Доброй Надежды. Летом  только и надо плыть на байдарках, на пароходах, на плотах, на надувных кругах. Или вот так, когда льет дождь и нельзя гулять – на стуле, который стоит в комнате, а может, даже плывет по океану. И у него есть палуба, якорь и корма! А главное – капитанский мостик и такие  пестрые острова впереди!
На полу разложены открытки, если не очертаниями, то пестротой они похожи на эти острова. И обезьяны, и лианы, и попугаи, и папуасы - все будут там. Я возьму  в плаванье  двоюродную сестру. И мы поплывем! О, как мы поплывем! Нас будет качать и сбивать с курса. Волны  вздыбятся с многоэтажный дом.  Мы промокнем, но преодолеем шторм. И доплывем… Но на этом интересном месте нас позовут обедать. И все приключения – до поры до времени – спрячутся под кровать, чтобы  в любой момент возникнуть  вновь.
7 июня
                ________________________________


9.
Лето продолжается, и радуют его цветочные, разноцветные, пряные дни. Любой из них праздник, качели и карусельная лошадка.
Так легки сандалии… Словно к ним приделали маленькие  крылышки, как у молодого Бога из легенд и мифов Древней Греции.
Жарко. Капельки пота на лбу. Но дорожки разбежались по разным местам. А одна так счастливо сворачивает на тихую, заросшую улицу низеньких частных домов с «лицом не общим выраженьем…»
Там, тонконогим олененком, по колено в траве, бродит мое детство. Я негромко окликаю его. И детство-олененок ласково и доверчиво тянется ко мне.
Жизнь течет неспешно, знойно. Раскрыта книга. Там Айвенго сражается большим мечом. Воздух золотист, а тень лилова.  Танцуют бабочки. Как воды в омуте неподвижно стоит тишина.
И книга падает с колен.
29.06.17г.
                _____________________________


10
Летний воскресный день с любимыми людьми, собравшимися вместе. Лазурное небо, как подсиненная простыня над маленьким двором, который радуется нежданной прохладе, устав от изнурительной жары. И облака, как белые котята, ждут, когда  бабушка вынесет им чашку молока.
- Кис-кис, облака! – зовет бабушка. И они бегут чередой на ее зов.
На дощатом заборе пряди дикого винограда, на столе миска вишни, купленная на рынке. Косточки ловко выстреливаются между пальцами и скоро, может, вырасти вишневый сад. И будут там бродить олени  с вишневыми деревцами на головах.
Осы обморочно кружатся над блюдечком  с вишневыми пенками.  Сладко, вкусно, ах! Двери и окна открыты. Тогда такое  было возможно. Все нараспашку, никаких домофонов и пропусков. Бодро играет по радио веселая музыка. Но никуда не спеши, сидя за столом, в счастливом блаженстве, что мама рядом и весь день будет со мной.
А в Первомайском саду кружатся карусельные лошадки и верблюды, поднимается колесо  обозрение, шахматисты склонились на лавочке над шахматной доской. Продается мороженое  и ситро «Буратино». Публика гуляет по дорожкам, дети в белых панамках ездят на трехколесных велосипедах.  Городское лето. Воскресный день. Забытая мелодия из того времени. Родные голоса.
Июль,17г.
          _____________________________________