Прогулки в пещерах памяти. часть 9

КАРПАТЫ.
1955-56 годы
(17 лет).

Дорога впереди  длинная и заманчивая.
В Киеве  пересадка и компостирование билетов до города Черновцы.

Приехав в Черновцы, мы с мамой пересели в пригородный поезд  и несколько часов ехали до районного городка Вижница.

Эту поездку в полупустом вагоне пригородного поезда я и сейчас явственно помню по той причине, что всю дорогу группа молодых парней и девчат мелодично исполняли красивые песни под аккордеон.
Первая же песня своей сердечной музыкальностью и  вечной темой любви стала возвращать меня  к той недавней  жизни, когда  я утопал в море песен¬ной музыки, когда я жил ею и был безмятежно счастлив.

Над широкой рекой опустился сиреневый вечер.
И скатилась звезда, догорая в просторах степных.
Ты речной стороной на свиданье к другой
Напевая, идешь мимо окон моих.

Ты не знаешь, что я из окошка любуюсь тобою,
Синевой твоих глаз и волной непокорных кудрей.
Разве очи мои, разве брови мои
Не темней, чем у ней, у подруги твоей?

Я хочу, чтобы ты позабыл к ней пути и дороги
И ко мне приходил на свиданье вечерней порой,
Чтобы пела гармонь про сердечный огонь
Для меня для одной у рябины родной.

Вторую песню я тоже слышал впервые, и язык, на котором её пели, показался мне  мягким, выразительным и задушевным.
Ночи,  соловьинии,
ночи  весняни.
Дали приднипровски
наснились  вы мни.
Знову  цветут  каштаны,
Хвыля днипровьска  бье.
Молодись мила  ты щастя мое!

Я в первый раз слушал "Киевский вальс",  и меня целиком поглотило удивительное чувство внутреннего радостного подъёма, когда всё вокруг кажется близким и дорогим:
и эти люди, и земля за окнами в цветах и зелени,  и сама жизнь со всеми её крутыми зигзагами.
А над головами довольных пассажиров  тонко и проникновенно лилась песня неразделённой любви из нового кинофильма «Матрос с «Кометы»».

Я в  жизни мог  бы  справиться
С  невзгодою  любою,
Но  кто  же  посоветует,
Как  сладить  мне  с  любовью?
Из  самых  грустных  песенок
Всего  грустнее  эта,
О чувствах  не отвеченных,
О письмах  без  ответа.

"Ещё! Ещё! Ещё!" - просила моя растревоженная душа, и песни  лились, сменяя одна другую.
Аккордеон творил чудеса, аккордеон властвовал над душами и сердцами, задевая самые сокровенные и глубоко укрытые струны человеческих чувств.

Над  рекою  сонной
шепчут  ветви  клёна.
В  этот  миг  для  нас  двоих
листва шумит.
Так  тихо  и  невнятно,
Но  сердцам  понятно
Всё,  что  тёплый  вечер  говорит.

Откуда столько силы, энергии, задора у этих ребят!?
К Вижнице подъезжали с ритмичной, бравой и весёлой песней "Ганзя".

Чи  е  в  свити  молодица,
Як  та  Ганзя  билолыця?
Ой,  кажите,  добре люди,
Що  зи мною  тапер  буде?
Ганзя  душка,  Ганзя люба,
Ганзя милая  голубка.
Ганзя  рыбка,  Ганзя  птичка,
Ганзя  цаца молодичка!

Вижницким вокзалом железнодорожная ветка заканчивалась, упираясь в предгорья Карпат.
Вокзал был небольшой, но место вокруг него было оживлённое, шумное.
К  товарному двору грузовые машины свозили   карпатский лес с ближних и дальних горных делянок. Здесь бригады грузчиков закатывали и увязывали большие  стволы на открытые платформы, и состав за составом отправлялся отсюда на запад к местам больших строек.
Пока мама узнавала, как нам добраться до Лялиного дома, я наблюдал за работой грузчиков.
По тонким  наклонным лесинам они, одно за другим, закатывали на платформу толстые брёвна, ловко орудуя "цапинами" (деревянная ручка с длинным и слег¬ка загнутым железным "клювом" на конце), оглашая привокзальную территорию резкими, гортанными возгласами:
"Руп! Руп! Руп! Вольта! Вольта! Руп! Ага-га-га! Доста!"

На небольшой площади перед зданием вокзала находилась столовая и четыре  навеса небольшого рынка.
Прямо от вокзала брала начало главная улица  города.
Она целых три километра тянулась вдоль лесистого склона  карпатских предгорий.
Вся её левая сторона была застроена домами, которые своими дворами прикасались  к сплошным лесным зарослям, уходящим всё вверх и вверх по склонам Карпат.
А с правой стороны городок  теснила и прижимала к горам вылетающая с высоких нагорий шумная, пенистая и широкая река Черемош.

Панорама во все стороны открывалась необычная  и красивая.

С этого дня началась моя жизнь длиною двенадцать месяцев в этом красивом, маленьком прикарпатском городке.

Расположившись у нашей Ляли, в  небольшой квартирке, мы уже на следующий день вместе с ней поехали  нанести визит тёте Оле, которая жила недалеко, в городе Косове.
Для этого мы спустились ранним утром к реке Черемош, затем форсировали её  по длинному и зыбкому подвесному мосту и вошли в город Куты.
Там сели в автобус и, проехав 20 километров,увидели во всей красе ещё один маленький прикарпатский районный  центр под названием Косов,который,как и Вижница, узкой и длинной лентой лепился к двум берегам вытекающей из предгорий Карпат речки Рыбницы.
А вокруг горы и лес, лес и горы, да ещё небо, и воздух, густой, пахучий, целебный.
До 1939 года Вижница находилась на румынской территории, а Косов на территории Польши. Граница между ними в этих местах проходила по реке Черемош.
В 1939 году вся эта территория после воссоединения Западной Украины с Восточной (Украинской ССР) стала принадлежностью Советской Украины.
Её основное население, гуцулы, занималось сельским хозяйством, работой на многочисленных лесоповалах и на сплаве леса по бурным рекам в низменные долины, ближе к железнодорожным веткам.
С 1944 по 1952 годы на этой территории орудовали банды украинских националистов – уоновцев (УОН) или бандеровцев, - но к этому времени это движение было уже ликвидировано.
Тётя Оля, проработав несколько лет бухгалтером крупного леспромхоза, вышла замуж за уроженца этих мест и носила теперь фамилию Майданюк /пани Майданюкова/.

Муж её, Михаил Николаевич, по профессии кузнец, имел в Косове дом и большой приусадебный участок прямо у берега Рыбницы, что было очень удобно и для ведения хозяйства и для летнего отдыха.
В  Косове мы с мамой провели  две недели.

Было много застолий и долгих задушевных разговоров между сестрами за большим столом в тени высокого и раскидистого орехового дерева.
Дядя Миша был неизменно по "западному" галантен, даже со мной.
Мне нравилось, как он, угощая меня сигаретой, вскакивал со стула, щёлкал каблуками и со словами:
«ПРОШЕ, пан ЖЕНЯ!»,  протягивал  мне пачку сигарет "Верховина".
Если я предлагал ему прикурить от моей спички, он немедленно опять вскакивал, опять щёлкал каблуками, прикуривал и говорил:
- Дюже дякую, пан Женя!
Отношения с тётей Олей строились у него на той же возвышенной ноте. С его стороны только и было слышно:
-Пани Ользю! Пани Ользю!
Она отвечала ему тем же:
-Шо треба Мисику? Любый Мисик!

Я попал в несколько иной для себя мир - мир новой природы, мир нового для меня языка, мир новых человеческих отношений.

Природа вокруг строгая - леса настолько густые, что не пускают внутрь себя никого.
Ходить в горах можно только по протоптанным вековым тропинкам и редким узким дорогам.
Вода в реках в любую жару бодряще холодноватая, прямо из горных источников.
Грозы короткие, но частые и трескучие.

Вокруг сказочная горная красота и тишина.

Тишина и безлюдье.

Бассейн, на одной из окраин города под открытым небом с 10-метровой вышкой и детским "лягушатником", пуст.

На спортивных площадках возле бассейна - никого.
Иногда только от речного водопада долетит слабый крик, вроде:

-Увага! Тремайте мени! Я сигаю! Мыкола, чи ты спужався? Ходы до мене, Микола!

А так весь день зной и тишина.
Предоставленный самому себе, я не спеша, изучал ближайшие окрестности:
узкую каменистую пойму реки Рыбницы с её порожистыми перекатами и глубокими затонами  на ровных местах;
с её пружинистыми деревянными подвесными мостами и шумом быстро текущей воды.
Со мной был новенький малоформатный фотоаппарат "Смена" - подарок тёти Оли.

В доме у тёти я обнаружил полочку с книгами, и ко мне вернулась былая тяга к чтению.
Взяв в руки "Тихий Дон" Михаила Шолохова, я  стал зачитываться им  до третьих петухов.
Впервые  я читал книгу возвращаясь к уже прочитанным местам и снова перечитывая их.
Впервые  я влюбился в главного героя так явственно и так натурально, что мне  хотелось быть с ним рядом, пройти вместе с ним той бурной жизненной  дорогой, во всём походя на него.

После "Тихого Дона" у меня в руках оказался объёмистый роман Новикова-Прибоя "Цусима", и запойное чтение до утренней зорьки продолжалось.
Ко мне вновь вернулось моё любимое состояние мечтательного одиночества, дающее душевный покой и свободу фантазии.
Время в Косове прошло  с большой пользой для меня.
Я много купался, загорал, бродил и совершенно привык к одиночеству, находя людское общество только во время чтения художественной литературы.
Пришёл день, когда мы с мамой вернулись  в Вижницу, и   я проводил её в обратный путь.
Поезд ушёл.
Я остался один.
До начала  школьных занятий было ещё очень  далеко!
Встал вопрос - чем заняться, что делать?
И тут, на второй же день, судьба привела меня в спортивный зал   при городском стадионе.
Началась новая для меня жизнь.
Началась так просто и так естественно, как будто это был заранее хорошо обдуманный мною шаг.
Моя внутренняя природа  безоговорочно захотела спортивно - физических нагрузок.
Через несколько дней сложился твёрдый распорядок моих физкультурных занятий, которые целиком захватили и увлекли меня:
утренний кросс на 5 километров,
разминка на траве стадиона,
толкание ядра и метание диска,
работа со штангой
и на гимнастических снарядах в самом спортзале.

Всё это проходило в течение всего дня с перерывами на отдых.
Занимался я в одиночку на радость себе и своему телу, которое стало наливаться упругой силой.
С недавних  лет я стал самостоятельно рано просыпаться и рано вставать.
Утро стало для меня самым бодрым и жизнерадостным временем дня. Взрослеющий организм источал энергию, требовал подвижности и физических нагрузок.
Теперь, когда солнце только начинало озарять вершины Карпат, я уже был далеко от дома и  полной грудью вдыхал прохладный речной воздух на высоком берегу Черемоша.
Отсюда начинался мой утренний кросс.
Я бежал трусцой против течения реки по узким тропинкам в прибрежном кустарнике.
Я видел на середине реки небольшие островки, заросшие густым ивняком.
Видел голубую, быстро бегущую воду и речных чаек над пенными бурунами небольших перекатов.
Почти всегда навстречу мне река проносила длинную вереницу плотов с дымящимся костром и  маленькими фигурками плотогонов,  орудующими  впереди себя длинными и тяжёлыми рулевыми вёслами. Потом тропинка уводила меня в сторону от реки, и я выбегал на пустынную горную дорогу, которая спускалась с ближнего перевала и вела прямо в город.
По ней я прибегал  на стадион.
Ещё лежали тени  на площадках стадиона от высоких деревьев за его оградой, а я начинал на его мягкой траве разминочные упражнения.
Через час, довольный, обновлённый, уставший, я шёл домой (к Ляле), где завтракал в одиночестве, а потом читал, лёжа на кровати.
В 12 часов дня я брал в руки хорошо накачанную воздухом автомобильную камеру  и снова отправлялся к реке.
Надев камеру через голову на плечо, долго шёл по знакомой уже тропинке вдоль реки против её течения.
Отойдя от городских окраин на 3-5 километров, я спускался  вниз к реке, бросал камеру на воду, садился в неё, как в лодку, выгребал руками на середину реки, и течение само несло меня в сторону города.
Главный мой интерес заключался в том, чтобы побывать на каждом из встречных островков и на противоположном берегу реки.

Причалив к  островку, я   убеждался, что он безлюден, а затем часа два купался и загорал на его песчаных отмелях или забирался в кусты, находил там травянистой лужайку и лежал  на спине, глядя на заросшие лесом крутые и высокие берега или прямо в небо - безмолвное и бездонное.
Никогда не приходила мне в голову мысль о том, что я один, что со мной может что-то произойти, а рассказов к тому времени о зверствах бандеровцев в этих местах я наслушался достаточно.
Мне было хорошо и спокойно в этом вынужденном временном одиночестве, которое потихоньку подходило к концу.
Возвратясь домой после 16 часов, я находил на кухне следы Лялиного присутствия и записку с указанием насчёт обеда.
С 18 часов я был вновь на стадионе, где проводил ещё два часа.
Я занимался  толканием ядра и метанием диска в специальных секторах стадиона, затем уходил в спортзал и осваивал там гимнастические снаряды, а в заключение работал со штангой, отрабатывая  рывок, жим и толчок.
Вечера я большей частью проводил в маленьком  кинотеатре.
После киносеанса, ужинал и  с удовольствием ложился в постель, обязательно с книгой в руке.
Но читал недолго - напряжение дня отзывалось во всём теле  тихой болью мышц и приятной общей усталостью.
Сон приходил внезапно, и очередную книгу я находил утром на полу возле кровати.

Жить бы мне вот так спокойно и целенаправленно и дальше!
Но нет!
В один из воскресных дней затащило меня моё любопытство в Дом культуры на показательный судебный процесс.
Судили принародно четырёх человек, которые обокрали церковь, убив при этом сторожа.
Я впервые видел воочию весь процесс правосудия и вннмательно наблюдал за его ходом.
Слева от меня сидела молодая женщина в цветастой украинской кофточке, на которой, переброшенные вперёд, лежали две  толстые косы с алыми бантами.
После процесса, когда народ стал подниматься со своих мест, моя левая ладонь ощутила мягкое пожатие.
Повернув голову, я увидел лицо моей соседки, которая сделала мне глазами какой-то знак и пошла к выходу.
Я вышел за ней на улицу.
Она, не оглядываясь, уходила в сторону вокзала.
Я пошёл следом, хотя мне нужно было идти в другую сторону.
Она продолжала идти не оглядываясь.
Но как только я решил повернуть  назад, она остановилась, выжидая.
Я подошёл почти вплотную и встретил  строгие, горящие глаза.
Тихим, но твёрдым голосом, глядя мне в лицо, она проговорила:

-  Колы молодый пан мае желание, то нехай прийдет ввечеру у восьмой годины к каплычке, что зараз за мисцем.

Я стоял и молчал.

-  Пан мае знаты де е тая каплычка, -

уверенно заявила она, и тут же повернулась, пошла вперёд и свернула в первый же переулок.
Я понял, что меня, молодого пана, она приглашает на встречу в восемь часов вечера к загородной каплычке.
К той самой, мимо которой я пробегал каждое утро, возвращаясь от реки к стадиону.
Но что вообще всё это значит?
Не бандеровская ли это авантюра?

До семи часов вечера я не знал, как поступлю, а потом мои ноги без всяких рассуждений понесли меня к указанному месту встречи.
Я  вышел за городской шлагбаум, подошёл к каплычке, но не стал останавливаться около неё, а ушёл с дороги в густые кусты.
Отсюда мне хорошо было видно место назначенной встречи.
Солнце склонялось к западу и слепило мне глаза.
Я только-только успел подумать о том, что выбрал для наблюдения не ту сторону дороги, как за моей спиной послышался шорох ветвей.
Искусственно сохраняя спокойствие, я медленно повернулся назад и увидел рядом с собой приветливое лицо той "дивчины", что назначила мне здесь свидание.

-Дюже дякую, шо вы прийшлы!

Она смотрела на меня и улыбалась, но глаза выдавали еле заметное беспокойство и неуверенность.
Я, как и до этого, стоял и молчал.
На ней был тот же наряд, что и в клубе, только голова повязана платочком, и правая рука раскачивала у колена, выдавая её волнение, плетёное гуцульское лукошко, накрытое цветастым полотенцем.
Как ловко она меня здесь накрыла!
Я жду ее со стороны дороги, а она является из лесу.
Кто она такая?
Что ей всё-таки нужно?
Что мне сказать ей?
И почему  я всё молчу?

-Пану не треба мени пугатысь. Ваш вуйко Михайло е мий  добжий знаемый. Я е Василина... Васюта.
Она мягко взяла меня за руку.

-Ходите зи мною. Дюже вас прошу. Тут недалечко.

Мы прошли лесом, в ту его часть, которая лепилась вплотную к центру городка и нависала сверху над ним.
Это меня совсем успокоило.
Присели  в уютном, укромном месте, окружённом зеленью.
Внизу, сквозь кусты, был виден кинотеатр, фигурки людей, хорошо была слышна музыка.
Киномеханик всегда за час до кино¬сеанса и между сеансами транслировал через внешний громкоговоритель эстрадную музыку.
Сверху из леса было слышно каждое слово очередной песни, а музыка, очищенная расстоянием, звучала мягче и трогательней. До нас долетали слова и музыка нового, ещё малознакомого мне вальса.

В  городском  саду  играет
духовой  оркестр.
На  скамейке,  где  сидишь  ты,
нет  свободных  мест.
Оттого  ль,  что  пахнет  липа
и  роса  блестит,
Мне  от  глаз  твоих  красивых
взор  не  отвести.

Красивая музыка помогла мне расслабиться, ухватить единую нить разговора и повести его мягко и доброжелательно.

Через полчаса я уже знал, что она родилась и выросла недалеко от Вижницы, в селе Черногузы.
За время немецкой оккупации и разгула бандеровщины лишилась всех своих родных. Мыкалась сиротой.Сейчас ей 25 лет.
Три года назад вышла замуж за человека старше себя на 23 года.
Вышла не по любви, а по нужде.
Живут они с мужем одни в собственном доме у самого леса.
Детей у них нет, и они оба горюют по этой причине.
Муж человек хороший - спокойный, покладистый, работящий.
Бывший лесоруб и плотогон, сейчас он работает бригадиром грузчиков на товарном дворе, что у вокзала.

Она не работает, ведёт домашнее хозяйство, занимается стряпнёй и носит мужу каждый день обед на товарный двор.
В свободное время любит читать или гулять в ближнем лесу.
За эти годы изучила в пригородной зоне леса каждую тропинку, каждый кустик.
Подруг у неё нет.
Соседей тоже нет, дом стоит на отшибе.
В доме тихо и пусто.
Меня первый раз увидела  на товарном дворе, рядом с Мишей, когда он разгружал там свой лесовоз.
Потом там же видела меня ещё два раза.

- Не можу зрозумиты, шо писля того зи мною сталося!
Я зовсим залышылася покою! Шось в сердце запало и тягнэ и тягнэ. Видаю, шо це  грешно, а совладаты з со¬бою нияк не можу.

Как-то, гуляя в лесу  и выйдя к каплычке, она видела, как я совершал свою утреннюю пробежку от реки в сторону города.
На следующее утро её снова потянуло туда, и она опять увидела меня бегущим по дороге. Решила завтра же выйти на эту дорогу, дождаться меня и завести со мною разговор. Неотложное дело отсрочило эту встречу, но тут сам собой явился редкий случай, я пришёл в клуб и сел на свободное место прямо рядом с ней.
Она восприняла это как вмешательство свыше и рискнула пойти на такой необычный способ знакомства.
И день располагал к этому.
Муж по воскресеньям всегда уезжал в Черногузы к своей одинокой, старой матери - от¬возил ей продукты, помогал по хозяйству. Возвращался домой ночным поездом.
У неё же воскресный день ничем не был занят.
Вот так всё и получилось.

-Я пану повидала уси, як на хресту! Я зараз не маю знаты, що роблю. Нехай пан снизойдет до моей потрибы. Нехай пан мени не видкажет. Будь ласка!

Всё, что я видел, что слышал, начиная с  украинской речи и до её постоянного обращения ко мне с приставкой "пан", умиляло меня своей необычностью.
За каждым её движением, взглядом, манерой вести разговор проглядывала какая-то дивная сказочная игра.
Вот она, бросив короткий, виноватый взгляд в мою сторону, вдруг замерла, склонив голову набок, улыбнулась, протянула руки к своей корзиночке, сняла с неё "рушнычок" и  расстелила его на траве между нами.
Снова бросила виноватый взгляд на меня, спрятала лицо в ладонях, провела ими по бело-розовым своим щекам, затем опустила вниз и разгладила ими в разные стороны "рушнык".

-Я зараз дуже рада! Дуже-дуже рада!

Её горячая ладонь легла на моё колено, другую она прижала к груди и замерла взглядом счастливым и радостным на моём лице.

-Пан не может соби зрозумыты як я зараз рада! Дуже дякую пану!

Она ловко достала из корзиночки две тарелочки и поставила их на  "рушнычок".
На тарелочках лежала уже приготовленная, нарезанная и аккуратно сложенная закуска: колбаса, брынза, сало, огурец и хлеб.
Затем со дна корзиночки появились два маленьких стаканчика и запечатанная бутылка  с надписью " Горилка", которою она передала мне в руки.

-Будь ласка, мий пану! От усей щирой души!

Делала она всё без спешки, красиво управляя своими руками, но пылающие жаром щёки выдавали её внутреннее волнение.

Прошёл час, не больше, а я уже полностью был во власти жгучих ощущений.

Солнце ушло на запад и скрылось за горным перевалом.
В нашем лесном уголке потемнело, посвежело и стало уютней.

Снизу, со стороны центральной городской площади, снова полились к нам звуки музыки - кончился последний киносеанс.

Если  б  гармошка  умела
Всё  говорить не  тая.
Русая  девочка,
в  кофточке  белой,
Где  ж  ты,  ромашка  моя?
Где  ты,  откликнись,
Подружка моя?!

На сердце накатывала знакомая, тёплая волна, волна молодой, только что  народившейся влюблённости, влюблённости полной и глубокой, до самозабвения страстной и желанной.

Домой в этот вечер я возвратился поздно.

Утром вскочил на ноги рано, как всегда, и, озарённый тёплым внутренним сиянием счастья, побежал к реке.
Уже на спуске к городу, у каплычки, увидел на земле белый матерчатый предмет.
Остановился и поднял с земли новенький платочек /хусточку/.
Повертел, поднёс к глазам и увидел два слова, вышитых красными нитками:
"Мий  любый! "
Вокруг никого, но сердце стучит:
" Она где-то здесь! Но когда же, когда же она успела?"
Я машу платочком густому лесу вокруг себя и бегу дальше.
Другой раз я разминаюсь на беговой дорожке безлюдного стадиона и вижу, как невдалеке от меня на траву приземляется бумажный голубок.
Я не сомневаюсь, что он прилетел ко мне. Беру его в руки и читаю на крыльях:
"Коханный мий!"

Молчит тесно при¬жавшийся к стадиону лес, тихо вокруг, но я точно знаю о том, что я здесь не один, что она притаилась где-то и смотрит сейчас на меня.
Я возвращаюсь домой, подхожу к своему подъезду  и вижу, свежую надпись на входной двери, написанную мелом:
"Зиронька  моя!"
Голове жарко, сердце в истоме. Неужели всё это происходит со мной?

В идиллические моменты наших встреч Василина часто тихо пела и очень любила, когда я начинал подпевать ей.

Знов  зозули  голос чути  в  лиси,
Ластивки  гниздечко звили  в  стриси, -начинала она немного медленнее, чем этого требовала песня, видимо поджидая меня...

А  вивчар  жене  отару  плаем,
Тьохнув  писню  соловей  за  гаем...

И, заметив, что я вхожу вместе с ней в тот песенный мир майского вечера, улыбалась довольная, всем своим красивым чернобровым и черноглазым личиком, клала одну руку мне на плечо, а другой водила по моему лицу, по бровям, по губам и щекам.

Всюду буйне квитнэ черемшина,
Мов  до  шлюбу  вбралася  калына.
Вивчара  в  садочку,
В тихому  куточку
Ждэ  дивчина,  ждэ!

День за днем проходили в радостных ожиданиях только хорошего, только необычного, чудесного и сказочного.
Но привычный распорядок моих дней, в связи с появившейся у меня "тайной",  нарушен не был.
Я бегал, прыгал, плавал, толкал, бросал, осваивал элементы спортивной гимнастики с ещё большим рвением и постоянной мыслью о том, что теперь я не одинок, что рядом есть кто-то, кому я нужен.
А этот "кто-то" продолжал окутывать мою жизнь ореолом сказочных фантазий.
От первой и до последней встречи Василина относилась ко мне по - особенному, ставя всегда над собой.
Никакого намёка на её превосходство в возрасте, в жизненном опыте, никакого "ты" – всегда только "вы".
И я старался изо всех сил  быть к ней добрым, внимательным и ласковым, приносить ей только радости.
Она любила встречи в лесу.
Было интересно  наблюдать,  как она, найдя среди густой массы деревьев одно свое любимое, говорит с ним, как с живым другом своим:
рассказывает ему обо мне,
знакомит меня с ним,
гладит и целует его или,
выведя меня за руку по еле заметной тропке на  возвышенное место долго стоит и смотрит на сказочную красоту Карпат, на сверкающую под солнцем  ленту Черемоша.

-Боже ж мий! Боже ж мий! Як файно!
Як дуже, дуже файно!

И вдруг вполголоса начинает красиво  и протяжно...

- На  до-лы-не   ту-ман.
На   до-лы-не   ту-ман  упав...

В ненастные дни она ждала меня в своём чистеньком домике.
Было тепло и уютно, но она чутко уловила, что мне мешает  незримое присутствие третьего лица, и скоро нашла свободную комнатку в доме на окраинной улочке у самого берега Черемоша.
Там, по её просьбе, я читал ей вслух томик новелл на русском  языке, который она сама принесла.
Читал медленно и с чувством,  как просила она.
Слушала она внимательно, останавливая, чтобы задать вопросы, поделиться впечатлением, или для того, чтобы прижать вдруг мою голову  к себе, вздрагивая плечами и беззвучно глотая слезы.

В начале следующего лета 
я с аттестатом зрелости о среднем образовании  навсегда покидал Вижницу.
На вокзале меня провожала Ляля.
Стоя в дверях вагона, я в двадцати шагах от себя, на углу станционного домика,  видел Василину.
Обе руки прижаты к груди, голова, повязанная до бровей тёмным платочком, немного откинута назад.
В голове моей звучала  только одна фраза - её последние слова, сказанные вчера при расставании:

" Це е кинец!  Кинець усёму!"

Я взглянул на часы.
Я  торопил время.
Внутреннее напряжение подходило к критической точке.
Стоило бы ей протянуть в мою сторону свои руки, и я, наверное, спрыгнул бы со ступенек вагона и шагнул бы ей навстречу.
Вагон мягко сдвинулся с места.
Ляля  заулыбалась в мою сторону и замахала рукой.
Испуганный мыслями и чувствами, завладевшими мною, я не взглянул в этот момент в сторону станционного здания, а поднял глаза вверх, туда, где, освещённая  июньским солнцем, медленно отдалялась от меня тёмно-зелёная гряда Карпат.
 Но выдержать до конца не смог.
Повернул всё же голову, но, кроме Ляли, никого больше там не увидел.

За синими Карпатами
За соснами крылатыми
Веснянка ясноглазая живет
Зовут ее гуцулочкой
Ступенчатою улочкой
Бежит встречат гуцулочка восход.

Кто ждет тебя гуцулочка?
Карпаты.
А кто твой друг, гуцулочка?
Карпаты.
А кто жених, гуцулочка?
Карпаты.
А где твой дом, гуцулочка?
Карпаты.
«»»»»»»»»»

Но до этого момента в июне 1956 года было ещё далеко.
А сейчас кончался август 1955 года.
Приближалось время учёбы.
Документы в русскую школу были сданы.
Я зачислен в единственный  В этой  школе 10-й класс, количеством в 11 человек – восемь девушек и трое  юношей.

Однако  школа, как и раньше, была мною отодвинута на задний план.
С первых дней занятий я приходил в школу, имея за лацканом пиджака одну общую тетрадь для всех предметов и дневник, а в кармане авторучку.
Почти ежедневно у меня находились личные причины для того, чтобы или совсем пропустить занятия, или явиться на последние уроки, или, наоборот, уйти с последних уроков.
Этому способствовало и то, что мною никто не занимался  и нареканий в свой адрес я не получал.
Всё свободное от школы время я проводил в спортзале, в кинотеатре, в доме культуры или с Василиной.

Кинотеатр в те годы был страстью, обязательным приложением в жизни каждого молодого человека.
Я смотрел подряд в обязательном порядке все новые фильмы и все старые, сколько бы раз они ни  повторялись.
Клуб /дом культуры/ привлекал меня тем, что там, в молодёжной среде, можно было шумно и раскованно пообщаться, занимаясь в то же время полезными и интересными делами.
В клубе работали кружки художественной самодеятельности, а по выходным гремела музыка на обязательных танцевальных вечерах. К каждому празднику клуб готовил новую эстрадную программу.
В спортивном зале я занимался спортивной гимнастикой и накачивал силу гирями и штангой.
Я чувствовал потребность в физических нагрузках и любил спортзал не меньше кинотеатра и клуба.

Если кинотеатр постоянно поддерживал во мне высокий эмоциональный накал,
а клуб учил общению в разновозрастной среде и выявлял зачатки артистических способностей,то спортзал наполнял меня телесной силой, гибкостью мышц, ощущением лёгкости и полёта.
Меня никто не опекал; я, как и раньше, был предоставлен самому себе.
О том, как может, или должна сложиться моя дальнейшая жизнь, я никогда не думал.
Со мною были мои увлечения, и я отдавался им целиком.
В конце октября 1955 года в клубе появился новый художественный руководитель.
Им оказался молодой /тремя годами старше меня/ парень.
Вся Вижница хорошо знала и гордилась Юрием Карповым,который совсем недавно окончил Вижницкую среднюю школу и поступил в Киевский театральный институт.
Был он красив, строен, дерзок и смел. Последние два качества он использовал и направлял для защиты слабых, для восстановления справедливости в бытовом общении людей, против цинизма и пошлостей, которые встречались на его пути.
Он не создавал для этого кружка единомышленников, а всё делал сам.

Сам выносил приговор, сам оглашал его публично,
сам карал, а потом сам, если требовалось, защищал себя от мести униженного им публично хама.
Обычно он принародно  давал таким людям звонкую пощёчину, после которой добивался от ошеломлённого циника, чтобы тот принародно  принёс свои извинения тому или той, кого оскорбил или на кого поднял руку.
В самом начале второго курса, во время обеда в студенческой столовой, он закатил пощёчину своему однокурснику /сыну декана/ за то, что тот цинично высказался по адресу сидящей за соседним столиком студентки.
А когда тот отказался принести ей свои извинения, он перевернул тарелку с котлетой и гарниром ему на голову.
Разразился огромный скандал.
В итоге его исключили из института, но оставили за ним право вторичного поступления в этот же вуз.
Как талантливого студента его ценили, прочили известность в будущем, поэтому оставили  ему возможность получить профессию актёра.
Так он оказался  снова в своём родном городе как бы во временной ссылке, до  следующего лета, до новых вступительных экзаменов.
Ему тут же предложили место худрука в нашем клубе.
С его появлением клуб стал для меня вторым домом. Под его руководством  актив клуба готовил один эстрадный концерт за другим с широкой и разнообразной программой, которая включала в себя, кроме песен и танцев, художественное чтение, одноактные  пьески, сатирические сценки, акробатические номера и пр.

После Нового года Юра Карпов взялся за постановку на нашей сцене пьесы А.Н.Островского "Без вины виноватые".
Наши репетиции  иногда  затягивались за полночь, и тогда все оста¬вались ночевать на клубных диванах и сдвинутых столах.
Мне по вкусу была эта жизнь, нравились эти люди, устраивал такой образ жизни.
Как активист клуба я принимал участие во всех концертах в качестве чтеца, танцора и актёра. Как чтец я декламировал со сцены отрывки из поэм Пушкина и Лермонтова. Особенно я любил, облачась в костюм Демона, читать монолог:

" Я тот, которому внимала ты в полуночной тишине...".

В этом отрывке поэмы у меня было любимое место, которое я проходил на особом подъёме.

Я  тот,  чей  взор  надежду  губит;
Я  тот,  кого  никто  не  любит;
Я бич   рабов  моих  земных,
Я царь  познанья  и  свободы,
Я враг  небес,  я  зло  природы
И,  видишь, -  я у  ног  твоих!
Тебе  принёс  я  в  умиленье
Молитву  тихую  любви,
Земное  первое  мученье
И  слезы  первые  мои.

Я помню, что читал эти строчки с дрожью в голосе и слезами на глазах.
Нравилась мне и буйная пляска.
Вместе с танцевальной группой, одетый в лёгкие сапожки, красные шаровары, вышитую украинскую рубашку  и подпоясанный кушаком, отплясывал я украинские танцы.
С высоты сцены я на каждом концерте видел в зале улыбающиеся лица своих родных - Ляли, Миши, Аркадия и Нади /его жены/.
Знал я и о том, что на меня из зала  смотрит Василина, но никогда и ничем она не выдавала своего присутствия, и я никогда не мог отыскать в зале её лица.
Играл я и во всех одноактных пьесах - весёлых и смешных.
Своим содержанием они являли давние времена, очень похожие на те, что описаны у Гоголя.
Все они носили комический характер и все они шли на украинском языке, так что мне приходилось при разучивании ролей преодолевать большие трудности.
Мне нравилась режиссёрская работа Юры Карпова.
Он был неутомим и неистощим на выдумки при отработке мизансцен.
Он учил нас сценически правильно стоять, ходить, сидеть, смотреть и говорить, требовал творческой выдумки даже в мелких деталях наших ролей, которые оживляли бы все наши действия на сцене и придавали бы  им смысл жизненной правды.

Пришло время, когда Карпов приступил к репетициям  пьесы Островского " Без вины виноватые".
Классическая вещь потребовала более серьёзного отношения к подбору актёрского состава.
 На все основные роли были приглашены учителя русской школы во главе с её директором, так как наш клубный коллектив состоял сплошь из "зелёной" молодёжи.
И только роль Незнамова была оставлена Карповым для меня.

Одна¬ко с этим сразу возникли трудности бюрократического характера.
Перед районным отделом культуры выросло препятствие в виде  таких вопросов:
1. Можно ли ученику играть в одной пьесе со своими учителями?
2.  Как это может быть воспринято другими учениками и зрительской публикой?
3. Есть ли во всём этом практический смысл? и т.п.
Карпову со своей идеей пришлось выйти на идеологический отдел райкома партии.
Там тоже побоялись взять на себя ответственность и подняли дело до уровня секретаря райкома КПСС, который и дал добро на моё утверждение в роли Незнамова.

Последующие события показали, что решение секретаря было очень рискованным, хотя и смелым.
Когда я на сцене обнимал и целовал Коринкину /её играла завуч нашей школы/, то зал был шокирован, а с галёрки, где сидели ученики, раздавались громкие возгласы: "Вот даёт!".
Та же реакция была и в те моменты, когда я /Незнамов/ пил "горькую" и произносил свои обличительные речи.

- Я пью за матерей, которые бросают детей своих!
Пусть пребывают они в радости и веселье, и да будет усыпан путь их розами и лилиями. Пусть никто и ничто не отравит им радостного существования!
Пусть никто и ничто не напомнит им о горькой участи несчастных сирот,  оставленных под забором.
Зачем тревожить их?
Зачем смущать их покой?
Ведь они всё, что могли, что умели, сделали для своего  "милого" чада.
Они поплакали над ним, сколько кому пришлось, поцеловали его более или менее нежно... и - прощай, голубчик!
Живи, как знаешь!
А знают ли они, как тяжела и мучительна жизнь брошенного ребёнка?
Как давит, как крутит она его, как издевается она над ним, как уродует его?
Слышали ли они его стоны, видели ли его горькие слезы?!

Всегда перед этой сценой я получал "допинг" в виде стакана водки, и поэтому моё лицо, мой голос и мои натуральные слезы вызывали искреннее зрительское сострадание.
Со сцены мне было хорошо видно, как в зале в руках у женской части зрителей появлялись носовые платочки  и как они прикладывали их к своим глазам.
За короткий срок мы осуществили четыре постановки этой пьесы.
Последний раз на сцене  областного Дома народного творчества в Черновцах во время весеннего  фестиваля коллективов художественной самодеятельности, и получили там  диплом  2 степени.

В одном из разговоров со мной Карпов сказал мне о том, что я мог бы этим летом попробовать поступить в Киевский театральный институт, и в последующем он ещё не раз развивал эту идею.
Я отнекивался, посмеивался, но мысль эта крепко засела в моей голове.

Год моей жизни в Карпатах прошёл стремительно быстро, но по важности того, что я узнал, увидел и сумел сделать, по глубине и объёму тех душевных переживаний, которые до краёв наполняли всё моё существо, этот год  стоил нескольких лет жизни.

И вот опять невысокий перрон Вижницкого вокзала, я в тамбуре  вагона у открытых дверей, Ляля внизу у ступенек вагона.
А  у станционного домика в чёрном платочке на голове, со скрещенными на груди руками - Василина.
В моей душе смятение и путаница.
Но на лице маска спокойствия.
Маска лживая, но неизбежная.
Последний звонок.
Поднятая для прощания рука машет сразу двум.
Всё, что было недавно нужным и дорогим, медленно удаляется.

Це  е  кинец! Це  е  кинец всэму!

Нити рвутся, всё расплывается, и перед взором остаются только большие, строгие, тёмно-зелёные очертания далеких Карпат.

"Кинэц, кинэц, кинец, кинец" –
 
стучит и стучит в голове под музыку вагонных колёс.

"Живи-живи, живи-живи, живи-живи, живи-живи" –
перебивая стук в голове, поют под ногами колёса.

888888888888888888888888888888888888888888888