Бубенцы

Из рассказов моего отца Оськина Н.С.о своём детстве)

       Над осенней степью колыхалась розоватой вуалью миражная дымка бабьего лета. Птицы организованными стаями, вспарывая мрачноватую небесную ткань, уже отлетели, устремляясь в заревом горящие и зовущие  дали. Отлетели и шуршащие шёлком, пятнисто нарядные листья с клёнов. Хрупким шелестом падения они тогда перемежались с трепетным порханием птичьих крыл. С высоты пунктирные стаи птиц издавали протяжное курлыканье, словно стоны. Прощались до будущей весны. Вместе с ними, как только что оперившиеся птенцы, с редких нарядных клёнов планировали  парашютики - семена. Степь под осенними ветрами кланялась в пояс своим пернатым друзьям, накатывая  волнами  седых колючих трав и щедро засеивала  землю семенами, как слезами. Осень… Затишье…  Прощальное и нежное томление жизни…

             Колька увлечённо корпел над новым своим изобретением. Он изготавливал  хитроумный капкан для изворотливых и сметливых крыс. Шкурки их, как и сусликов,  беззащитно и трогательно распятые на стенах и дверях мазанки, дожидались своего часа. Колька был весь в интереснейших расчётах, но  что – то отвлекало его, словно  звон в ушах. Колька яростно потёр ухо. Казалось, комар там внутри бился о барабанную  перепонку и звенел, звенел колокольчиком, отвлекая. Теперь звенело и в  другом. Колька потряс головой и огляделся, полностью выныривая из волн своего увлекательного действа. Точно! Едва – едва уловимый перезвон нарушал первозданную тишь осеннего необозримого степного пространства. Оглушительную тишь, в которой  бубенцы эти отпечатывались особенно дерзко и звонко.

              Мальчуган радостно вглядывался в степную даль, на смычке горизонта которой  с синевой взвихрилось огромное пыльное небо. Это оно, перемещаясь с весёлой скоростью, накатывало и радостно звенело бубенцами.

              - Ура! Да это же Фёдор с Ивашкой! Наконец – дождался!

 Сердечко забарабанило в такт бубенцам.

Примерно один раз в месяц бричка, крытая брезентом, призывно оглашала окрест колокольцами. Это сельхоззаготовители  –  старый кудлатый Фёдор со своим сыном – помощником  Ивашкой.
Деревенская ежемесячная радость.  Детский праздник, дарящий взамен на ненужный хлам:
бумагу, тряпьё, кости, шкурки зверьков, старую негодную утварь на  редкие для послевоенной детворы игрушки, книжки, тетради, карандаши, бумажных змеев. И роскошь – сладости, леденцы на палочках  -" петушки"! Колька давно дожидался приезда их брички с товаром. Он основательно потрудился и подготовил достаточно шкурок сусликов и крыс, чтоб, наконец, купить  на них сукно для пиджачка и брюк.

             Ему уже тринадцать лет, а он всё ещё носит  шаровары красные с бахромой. Уже пять лет носит.Бабушка Мария пошила их из плотного красного потёртого бархата с председательского стола. Эту скатерть даровал на общем собрании хромоногий председатель колхоза Силантьич Дуняше,Колькиной матери, за образцовый труд. Селяне дружно поддержали тогда председателя. Все знали сообразительного мальца Кольку и жалели его.  Который так тяготел к знаниям, но не ходил в школу из-за отсутствия штанов. Это тогда было спасением, и Колька с радостью и гордостью пошёл в школу в кумачовых, как родной флаг, штанах. Учился он в школе лучше всех и теперь мечтал о приличном костюме!

 А шкуры крыс и сусликов он заготавливал как раз для этой цели. Крыс, в отличие от сусликов, употреблять в пищу было невозможно, сильно дух шёл от них отвратительный.  Жрут крысы всякую падаль. А мясо суслика, нежное и мягкое, походит на куриное. Бульон от него наваристый, жирный. Суслик только зерно поедает. Благодаря им, сусликам, и выживала семья Колькина в голодные военные и послевоенные годы.

Но шкурки этих зверьков имели разную стоимость. Больше ценился крысиный мех. Шёл на шубы и шапки. Если шкурка суслика стоила двадцать копеек, то крысиная целых шестьдесят пять!
 
                Сельхоззаготовителем  приезжал всегда Федька "Культяшка"со своим сыном Ивашкой. Федька не обижался на прозвище. И впрямь «Культяшка» - без правой руки. Руками ему служил сынишка Ивашка. И торговал, и отвешивал, и обвешивал. А Федька лишь подбадривал прибаутками да хитроватым смешком.

Всегда при остановке брички Федька энергично тряс спутанной кудрявой башкой,и, привязанный на  верёвочку за шею, словно у бычка при выпасе, чтоб не заплутал, колокольчик звенел нахально и озорно. Уже не так мелодично и размеренно, как при езде ,в такт неторопливому лошадиному шагу.

                -Давай, давай, налетай, народ честной! Думай башкой, чей товар и чей навар?! Ты – торгаш, и я – торгаш! Дашь – на – дашь!

                Так, попыхивая самокруткой и развалившись на бричке, всегда под градусом, подбадривал честный обмен Федька «Культяшка». А Ивашка сын суетился, работал.
К вечеру Федька бывал уже никакой: от былого веселья плавно переходил к ярости. Тыча в грудь страшными обрубком вместо руки, он матерился и, мыча, рыдал:

                -А вы что думали, каналии, запросто так вам Федька – то?! Федька – ого-го, воин защитник! В танке горел за вас, паскудников – ети вашу! За Родину! –

                Он валялся в опустевшей к вечеру бричке и, словно жук, дрыгал страшной своей тёмной культяшкой - обрубком. С ним не связывались, знали его беду. И нрав его - весёлый и добрый.  И горячее сердце патриота, до сих пор обливающееся слезами, что не довелось встать на врага и натянуть на шее его петлю оковами своих тогда ещё здоровых рук.

Из бывалых он… Сидел за мелкие кражи. А на поселении не смог обуздать вороватый свой норов и поплатился за это. Свои же, сиделые, выловили его после освобождения и отрубили кисть правой руки  за украденный им у вора в законе серебряный портсигар с папиросами. Чтоб впредь неповадно было! Чудом тогда выжил… И портсигар изъяли. Поэтому – то и не довелось  горячему нравом Федьке повоевать.

 Сильно тогда поразила Кольку рассказанная ему Ивашкой эта история об отце! И, когда отец начинал особенно яро хвастать своими фантастическими подвигами на войне, сын дёргал за верёвку на лошадиной сбруе. И негромкий, но въедливый звон бубенцов заставлял Культяшку вздрагивать и замолкать на полуслове. Уговор у них с сыном был такой: как только в сильном угаре отец начинал заливаться соловьём про свои небывалые военные подвиги, сын звоном бубенцов призывал его остановиться.  Совестился Фёдор этой своей  пьяной слабости – лживого хвастовства.

Фёдор  с  Ивашкой  и товаром должны были прибыть вот-вот!
И  скоро мечта Кольки обменять на шкурки сукно для приличного костюмчика должна была сбыться!

 Он, загребая босыми ногами тёплую бархатистую  нутряную пыль, нёсся навстречу заветному долгожданному звону. Но что это?! Волна разочарования полностью захлестнула мальчишку.

 Из густого и плотного, словно серое сукно, облака обнажились несущиеся победно три цыганские кибитки. Они внезапно  вынырнули из мягких волн пыли, и трепетанье бубенцов обозначилось особенно воинственно  и нагло. И вскоре уже цыгане весело располагались на окраине деревни. Из кибиток, как с чаши горох, звонко посыпались цыганята.

Цыганки с пляской и пением устремились к ветхим домишкам.

           -Ой – ля – ля – ля – ля  - ля! -

На цыганской  тарабанщине  заходилась, кружась, молодая красивая цыганка. Её тяжёлая цветистая юбка волнами взметала пыль столбом и обвивалась, как змея, вокруг её тонкого гибкого стана. В ногах у неё крутились вьюнами  юркие цыганята. Крутя руками и ногами,  они выписывали под музыку замысловатые танцевальные кренделя. Это шествие по деревне под бренчание балалайки в руках лихого цыгана и вихрящиеся цветные юбки цыганок издалека напоминало яркий запыленный букет из полевых цветов.

         Сельчане  по – разному  встречали непрошенных гостей. Иные запирали мало - мальски ценное и живность на запоры и прятались в избах.  Но большинство селян любопытствовало доморощенному цыганскому ансамблю. Они гроздьями висели на заборах. Не столь уж разнообразна  впечатлениями    вялотекущая тягучая деревенская жизнь. Всюду уже шёл торг и гадание. Слышалось заполошное куриное кудахтанье, шум ссыпаемой из вёдер в цыганские котомки картошки.  Долгие послевоенные годы многие матери и жёны всё ещё ждали своих сыновей и мужей. Гадание цыганок многих одаривало взволнованной надеждой.

           -Весть к тебе, сударыня,  придёт нежданно.  Хорошая весть, добрая! Издалеееча гость к тебе едить. Очень спешит… -

Сосредоточенно рассматривая  ладонные извилины и воровато взглядывая на иную вдову или мать, приговаривали  цыганка.

          -Только ты не жмись! Ручку – то хорошенько позолоти, и быстрей радость - то придёт. А то ведь весь ранетый он…  А добром твоим  быстрей дойдёть!

И доверчивые женщины, обливаясь радостными слезами  надежды, тащили цыганкам всё, что можно было. Скудную свою пищу, ветхую одежонку. Лишь бы родненький домой скорей вернулся…

         Цыганята, как диковинку, обступили Кольку и разглядывали его красные шаровары, пытались пощупать ткань, предлагали выгодный обмен. Но не мог же Колька без штанов остаться… Зол он очень был на них, на непрошенных гостей.  Цвыркнул  слюной через выбитый в драке зуб и, засунув руки в просторные карманы коротковатых шаровар,  он гордо и с достоинством удалился, взметая ласковый  песок  бардовой бахромой на зависть цыганятам.

Сельхоззаготовителей Фёдора с Ивашкой и их товаром так ждал Колька!  А  тут эти  навязчивые гости… Колька кликнул свистком своего верного дружка Лёньку, и они направились  к опустевшему цыганскому стойбищу на окраине. Весь табор промышлял в деревне. Пацаны,  залихвастски надвинув на лоб модные в то послевоенное время  объёмистые фуражки с козырьком, цвыркая слюной через дуло соломины, кто дальше брызнет, придирчиво оглядывали раскиданный цыганский скарб.

          - Смотри, какой гарний (хороший) топор. А у нас нету на хозяйстве – сломался…

           И Колька, оглянувшись по сторонам, засунул топор головой в свою кепку, как в чехол, а на конец топорища надел Лёнькину фуражку, и пацаны дали дёру. Возвращаться сразу домой было опасно, на цыган наткнуться можно. Поэтому они помчались к тёмному деревянному и приземистому зданию своей школы – четырёхлетки. Отодвинув хитрую задвижку окна, ими разгаданную, они пролезли в  прохладные, пахнущие прелым колодцем, сени и, снова закрыв на тайный запор окно, по скрипучей, как древняя старуха, лестнице взобрались на чердак. Пересидеть надо было до темноты, а потом вернуться домой.

           На чердаке было уютно и спокойно. Пыльный опил, покрывающий крышу, приятно поскрипывал под босыми ногами. Взбудораженное паучье стадо, раскачивающееся  на паутинных качелях, тревожно разбежалось по щелям. В хитросплетениях паутины, точно опутанные в сетях, обречённо трепыхались  мухи, комары и даже овод, чудом не прорвавший её. Трепыхались немногие. От иных, засушенных, чернели лишь жалкие останки. Чердачное тепло  надолго, почти до заморозков,  лелеяло жужжащую жизнь насекомых.

              -Смотри, а паук-то наш Пашка  живёхонёк! Привет, дружище! –

              Пацаны обрадованно бросились к своему старому и храбро невозмутимому знакомцу Пашке, так они его прозвали. Огромный тучный коричневый паук, даже не дёрнувшись, сидел в тёмном своём излюбленном углу и лакомился комариной тушкой. Пацаны  дружили с ним, храбрым и спокойным, и подкармливали его  мухами и оводами, ловя их и подкидывая пауку в сети. Может поэтому он и стал таким толстым и ленивым. И храбрым. Невозмутимым приятелем.

              Сквозь широкие щели давно не ремонтированной школы таинственно проникали солнечные лучи, в столбах света которых мелко и волшебно вихрилась пыль. Сказочное царство! Мальчишки любили тайно  уединяться  здесь и пугать друг друга страшилками. Теперь они вольготно развалились в опилках  на полу у широких обзорных щелей разсохшейся крыши школы, выходящих на площадь деревеньки. Они весело и проворно выщёлкивали, словно воробьи, огромную шляпу подсолнечника. Здесь, в сухом тепле чердака, предусмотрительно хранилось, подсушивалось несколько огромных шляпок семечек.

           -Тссс… тихо, ничего не слышишь? Звенит…вроде бы.-

            И Колька настороженно поглядывал на валявшийся в углу топор.

           - Ничего не звенит…сам ты звенишь, наверное…-

           - Может комары…

Секунду прислушавшись, проголодавшиеся  пацаны продолжали щелкать подсолнух. Лёжа у узких обзорных щелей, они вдруг вообразили себя танкистами и, забыв, для чего они здесь, окунулись в увлекательную игру, навеянную недавней  героикой войны.

      Незаметно сгустились сумерки, и  мягко подкрался, как чёрный кот на охоте, вечер.  В быстро обволакивающей темноте мальчишки чувствовали себя как в западне.  Недавно ещё яркие и волнующе праздничные дневные тени теперь сделались коварными, словно воры. Они метались по чердаку, фантастически подсвеченные тусклыми  стопами света из-за зажёгшегося  и болтающегося на ветру  фонаря. Осеннее солнце рано ушло на покой, и почти сразу обрушилась вороватая темь. Становилось  неуютно и страшно.

     Тем более что на площади, словно гроза, разразилось увлекательное действо. Разноцветная и потрёпанная толпа цыган, обнаружив пропажу топора, эффектно ругалась на площади. Своим крикливым говором и горячностью они напоминали  стаю ворон и сорок, только ярко оперённую.

          Старуха цыганка внушительных размеров, разметав, как покрывало, свою цветистую юбку, уселась прямо в пыль. На цветной поляне юбки, как заморские яркие цветы, порхали веером карты. Цыганки вокруг  кружились и бесновались, колдуя, в мифическом танце.

           -Смотрите, люди добрые, сюда! Чудо увидите! Цыгане никогда не врут! Задом наперёд приползёт сюда вор! Сейчас и сюда на площадь! Задом наперёд!

            И цыганка, сгорая очами, тыкала грязный длинный палец в пыль себе под ноги. А стоящие вокруг цыгане размахивали факелами. Толпа зевак наблюдала за сакральным действом.

Тени от горящих факелов, причудливыми образами преломляясь сквозь чердачные щели, бесновались в кромешной чердачной мгле. Два воришки чуть не кубарём скатились с ветхой лестницы. Предварительно сбросив топор. Выбрались через окно и нырнули в тёмные, но такие родные и знакомые степные заросли. Так пронзительно пахнуло полынью! Побежали в сторону дома. Сердце билось о панцирь грудной клетки, как колокол в храме. Тревожно и предостерегающе зазвенели в ушах бубенцы. Как надоели  они уже Кольке своим звоном!

             Ночью он спал плохо. Мерещились кошмары.В вихрящихся факельных тенях чердака в паучьих сетях обречённо мычал и дёргал обрубком руки, словно жук, пьяный Культяшка, пытаясь выбраться из пут. Паук Пашка, готовясь к трапезе, оглядывался на Кольку и хитро грозил ему почему - то человеческим пальцем. Звенели бубенцы, опять эти несносные бубенцы! И из волшебно клубящегося серого облака пыли степенно выныривал тарантас с сельхоззаготовителями.

И весь последующий день надоедливо звенели в ушах колокольчики.

             К вечеру Колька позвал дружка Лёньку, и они степью в темноте пробрались к цыганскому стану. Огромный костёр  у которого взметался высоко в небо, рассыпаясь искрами.

               -Тю, скаженний, ты куда? –

                Лёнька, ничего не понимая, верно следовал за дружком. Добежав до цыганских кострищ, Колька размахнулся и швырнул топор в сторону цыганских тарантасов. Он облегчённо выдохнул.

Слава Богу – хоть  проклятые бубенцы перестали трезвонить в ушах и сердце! Хорошо так стало и спокойно! И пацаны бесстрашно и освобождённо занырнули в родную степь, словно опытные пловцы в бескрайнее и тёмное  житейское море. А впереди оно было воистину бескрайним  и прекрасным!


                30 сентября 2017 г. Ханты-Мансийск.