часть 12

СТАРАТЕЛЬ.
С осени 1959 года государство стало вводить на золотых приисках Колымы новшество.
Было предложено желающим создавать на приисках СТАРАТЕЛЬСКИЕ АРТЕЛИ
на полной финансовой самостоятельности.
В этом государство усматривало для себя большие выгоды.
Силами старательских артелей оно планировало произвести экономически невыгодную для себя зачистку старых шахтных выработок и отработанных наземных полигонов, а также вторичную  промывку всех галечных отвалов.
Эти шахты, эти полигоны и эти галечные отвалы  были отработаны и перемыты  в военные годы, когда все работы велись в великой суматохе,
когда применялась примитивная техника,
и когда рабочей силой были преимущественно «зека».
Те времена прошли, «лёгкого» золота поубавилось, назревала необходимость заново пройти  по когда-то отработанным полигонам, шахтам и галечным отвалам
переработать и перемыть все периметры, все углы с низким содержанием золота.
Государству заниматься этим было очень невыгодно в силу высокой себестоимости таких работ.
Родилась идея разрешить организацию старательских артелей и  переложить эту работу  на их плечи.
А рядом с ними активизировать работу старателей-одиночек.
Артели  «догрызут» и зачистят все отработанные полигоны и шахты военных времён,
перемоют заново всю гальку, собранную когда-то в отвалы,
а старатели-одиночки со своими лоточками да «проходнушками» зачистят все периметры, все углы, и тогда можно будет все эти места актировать на вечные времена.
Всё хорошо, всё по – государственному.

Как, вероятно, и предполагало правительство, недостатка в желающих рискнуть оказалось немало.
Машина завертелась быстро.
На нашем прииске в этом деле проявили особую сноровку,
и   ПЕРВАЯ НА КОЛЫМЕ СТАРАТЕЛЬСКАЯ АРТЕЛЬ
С НАЗВАНИЕМ «ДРУЖБА»
ПОЯВИЛАСЬ ИМЕННО ЗДЕСЬ.
Председателем артели стал Сидтиков (татарин по национальности), а бухгалтером его жена.
Когда они объявили о наборе рабочих, то к  всеобщему удивлению туда потянулись классные специалисты прииска, такие,
как Коля Гук,
Володя Мелешко,
Лёша Дымогаров,
Миша Козлов и другие.
Даже Миша Рушкин засобирался в артель, но приисковое начальство остановило его соблазном перевода на только что доставленный на прииск новенький мощный дизель-электрический бульдозер «ДЭТ-250» - образец технической новинки.
Устоять против этого Миша не мог.

В те дни, как-то вечерком, ко мне зашли
Гук и Мелешко
с двумя бутылками спирта и  закуской.
За столом они рассказали мне о своих артельных делах.
О формировании своего «Первого звена»,
о том, что у них уже
есть скреперист,
есть кузнец,
есть компрессорщик
и опытный  бурильщик,
есть электрик,
есть плотник.
Но вот теперь им осталось подыскать  бульдозериста и  взрывника,
желательно в одном лице,
чтобы использовать его зимой в качестве взрывника, а летом в качестве бульдозериста.
Перебирая возможные кандидатуры, они остановились на  моей.
И вот, явились для того, чтобы  уговорить  меня перейти с прииска на работу  в их артель.
Через неделю я был уже старателем 1-го звена (15 человек)
первой на Колыме
старательской артели «Дружба».
Это был такой же безрассудный поступок, как и те, что я во множестве совершал и до этого.
 
Такой же вызов СУДЬБЕ, УДАЧЕ и СЛУЧАЮ.

Ни на грош жизненного практицизма!
Ни на копейку расчётливости и осторожности!
Никаких попыток  вычислить  дальнюю перспективу.
«Я - беспечный парень. Ничего не надо».
А впереди, на пути у этой беспечности,
станет 15 тяжёлых месяцев работы «на износ» в самом жёстком временном рабочем режиме –
12 через 12 часов  ежедневной работы.
Без выходных.
После каждых 12 часов работы
8 часов на сон,
1 час для сдачи смены,
1 час для приёма  новой смены,
и всего лишь 2 часа на личную жизнь в сутки.

Такой график работы полностью исключал всё, что можно связать с понятием «личная жизнь», -
только работа, еда и сон;
работа, еда и сон.

И так бесконечно в течение 15 месяцев моего старательского «анабазиса».

Больше года я ни одного раза не был в клубе,
а это значит, что за всё это время я не просмотрел ни одного кинофильма и не увидел ни одной праздничной концертной программы.
Больше года я не застольничал ни в одной дружеской компании.

Дома я появлялся только для того, чтобы поесть и поспать.
Дочь свою, которая жила у бабушки, я видел редко и всегда урывками, на ходу.

А у Алевтины дела шли на подъём.

Она становилась известным человеком уже в районном масштабе.
Была на хорошем счету у начальства.
Ей стали намекать на её скорый перевод на должность одного из секретарей райкома комсомола  с переездом на житьё в город Сусуман.

Наши отношения начали тускнеть, и мы оба это чувствовали.
Мой взгляд в её сторону не находил больше её ответного взгляда - она торопилась, она суетилась, и всё это больше молчком.
Всё то, прошлое, что ещё могло связывать нас,  незаметно и тихо расплывалось, оставляя после себя в душе смесь тоски и досады.


И  комната  во  тьме,  и  шторы  у  окна.
И  тени  движутся,  отходят, вырастают.
И  тикают  часы.  И  капает  вода,
Один  вопрос  другим  перебивая.

Видимо прав был Гук!  Гук – провидец!  Гук – мудрец!  Гук – знаток  жизни!

Первые шесть месяцев своей новой работы я запомнил хорошо и надолго.
Началась зима.
Нашему звену отвели для зимней работы старую шахту.
Рядом с ней такой же старый отработанный полигон
с двумя промытыми 15 лет назад  галечными отвалами.
Необходимо было в течение зимних месяцев заново организовать и провести все необходимые работы по зачистке шахтных и полигонных песков,
с помощью бур-станка,
бур-молотка
и взрывных работ.
Я сказал, что запомнил то время и хорошо и надолго. Почему это так?
Во-первых, потому, что первые полгода я проработал от звонка до звонка без выходных в одну сплошную ночную смену. Это было очень тяжело.
Причём, работал совершенно в одиночку.
Один как перст.
Работал в 3-х километрах от посёлка в сплошной теснине заваленных снегом «мёртвых отвалов»,
работал часть ночи под землёй в шахте при свете фонаря «Летучая мышь», а другую часть ночи на поверхности при свете луны.

Во-вторых, это тягучее однообразие, потому, что все мои ночи (а их набралось 180)  походили как две капли воды одна на другую.
И в третьих, потому, что с моей впечатлительностью мне было страшно и одиноко одному глухими ночами вдали от людского жилья.

Смена моя длилась 12 тёмных ночных часов, и все 12 часов всё во мне было мобилизовано, всё было начеку - ты один, помощь не придёт, надейся только на самого себя.

Начиналась  моя смена всегда с того, что я, дождавшись положенного вечернего часа, надевал на себя рабочую робу и отправлялся пешком на аммонитмный склад, в двух километрах от посёлка.

Получив там всё необходимое для проведения  взрывных работ, с большим рюкзаком за плечами и мешком рассыпного аммонита (40 килограмм) на плече,я отправлялся в темноте холодной зимней ночи в долину «мёртвых отвалов».

Шёл медленно и долго, скрипя снегом, извилистой и узенькой тропкой, между тесно уставленными нагромождениями отвалов, которые, когда из-за туч выходила луна, бросали резкие тени на моём пути.

Вокруг меня глухая ночь и мёртвая тишина, в которой скрип моих шагов казался неуместным и только добавлял в душу напряжения.

Хотелось шагать неслышно, но это было невозможно.

Когда небо бывало чистым, звёздным, а жёлтый ночник луны разливал вокруг меня мягкий, тусклый свет, то чёрные тени съёживались, обзор расширялся, и становилось спокойней. Глаза начинали любоваться редкой красотой, которую создавали три цвета:  жёлтый,  чёрный и  белый.
На середине пути я останавливался для отдыха и перекура.
Садился на снег,
закуривал,
с наслаждением затягивался  и,
пока папироса уменьшалась в размере,
бросал взгляды на небо,
с великим множеством дрожащих от холода звёзд,
да на лимонный снег вокруг себя.

 Тепло, накопленное под одеждой тяжёлой ходьбой, на крепком морозе быстро заканчивалось  и переставало греть меня изнутри.
По телу начинала гулять прохлада.
Папироса докурена до мундштука.
Пора идти дальше.
Дойдя до места своей работы,я открывал дверь «тепляка»,включал свет, и первым делом растапливал железную печь.

Когда огонь разгорался, я засыпал в печь ведёрко угля и ставил на неё котёл с замёрзшей в камень глиной.
Затем отправлялся заряжать полигон, который забурила для меня дневная смена.
Со мной неизменно были три вещи:
мешок аммонита,
мерительный совок
и фонарь «Летучая мышь».

Этот фонарь становился моим  почти одушевлённым напарником. Без его живого света  я не смог бы справиться ни с одним делом.
С его помощью я находил забуренные шпуры, видел,  куда нужно сыпать совком взрывчатку, а вставляя голыми руками в каждую лунку детонаторы, грел ладони  о его горячие стёкла.
Когда я возвращался в «тепляк», то 5 часов моей смены (после выхода из дома)  были уже позади.
Теперь обогрев с перекуром, и снова за работу.

Беру с собой новую партию взрывчатки (теперь это уже патронированный амонит), и спускаюсь в шахту.
Здесь теплей, чем наверху, но уж как-то совсем  жутко, тревожно и неуютно душе –
густая темень подземелья,
лабиринты ходов,
пещерные выемки в линзе,
хруст льда под ногами, -
подчёркивали мою беззащитность
и поторапливали в работе.
Я добирался до  лавы и, проходя её из конца в конец, производил зарядку, забуренных дневной сменой шпуров, а на обратном пути вставлял в них детонаторы и скоренько выбирался наверх.

Половина 12-часовой  смены была уже позади.

Мороз жал на всю железку, но в «тепляке», вокруг раскалённых докрасна стенок «буржуйки» уже спрессовался тёплый воздух.
Сидя у печки, я лепил пыжи и почти всегда тихим голосом напевал.
Работа долгая, двухчасовая;
работа однообразная, одинокая, ночная, опасная своей дремотой и сонливостью. Она  сама вынуждала обратиться к пению.

Вместе с песней у меня в голове зарождались живые картинки, которые будоражили душу, сменяя друг друга, и мне было хорошо с ними  забывать про теперешнее состояние, про дремоту и сон.

И я тихо пел.
 Пел, слегка согнувшись над бачком с глиной, пел,  улыбаясь своим мыслям.

Блистательный успех и я когда-то знал,
На танцплощадке я недурно танцевал.
Вечерний праздник каждой ночи
Мне казался дня короче.
Горя я не знал.

Пел и забывал о том, что в этой холодной тьме глухой ночи я сижу один в деревянном сарае, на перевёрнутом ящике у закопчённой печки, и катаю грязными руками глиняные колбаски.
Дни юности прошли,
И к ним возврата нет.
Лишь сохранился в сердце
Слабой грусти след.
Увы, всё это призрак счастья.
Та-та,  та-та,  та-та,  та-та,
Там! Тара, та, там!

Хорошо!
Ну-ка ещё! Что-нибудь в более быстром темпе!

Мой милый друг,
Сегодня ясный день.
Ты голубое платьице надень.
Я подожду у сквера за углом,
И мы гулять по городу пойдём.

Следующий за этим  куплет припева я особенно любил.
Его вальсовый ритм, его мелодика так глубоко ранили меня своей красотой, что я всегда повторял его два раза.
Часы любви бегут,
Они короче минут,
Часы бегут, но любовь не ждёт,
Любовь нам счастье несёт.
Незаметно для себя я начинаю раскачиваться на своём ящике из стороны в сторону, растревоженный сладким обманом  слов и музыки.
Вот ты спешишь ко мне издалека.
В твоей руке дрожит моя рука.
И я прошу: « Зайдём в мой уголок.
Я посижу, я погрущу у милых ног».

И снова мой любимый припев.

Часы любви бегут,
Они короче минут.
Часы бегут, но любовь не ждёт.
Любовь мне счастье несёт.

Да, оперетта, оперетта!

Это ты, начиная с моих 14 лет, увлекала меня, взяв за обе руки, в совершенно другой  мир  - мир тонкой музыки, возвышенной любви и заразительного веселья.
Это ты приподнимала меня в моих мечтах и уносила далеко-далеко в другую жизнь.
Пусть не навсегда, пусть ненадолго – но мне хватало этого счастливого момента, чтобы продолжать после этого жить своей жизнью дальше.

Ты   и   Я,   Я   и   Ты,
И сбылись все мечты.
И душой мы так свободны и чисты.
Я   и   Ты.   Ты   и   Я,
Сердцу радость моя.
Обними меня дыханье затая.

Я раскачиваюсь, сидя на своём ящике, из стороны в сторону, и продолжаю греть душу успокоительным обманом оперетты.

А время моей смены незаметно уходит, вот и готов последний пыж.
Отрываюсь от тёплой печки, с неохотой расстаюсь романтическими грёзами  и ныряю снова в темень и стужу.
В одной руке тяжёлое шурфовочное ведро-цибарка с первой порцией пыжей, в другой фонарь и шомпол.
Пыжую вначале шахтную лаву, а затем полигон.
В этом скрыт расчёт.
В лаве теплей, и пыжи будут замерзать, превращаясь в твёрдый камень  дольше, чем наверху на полигоне. Им я даю на это времени больше на целый час.
В этом вся премудрость. Чем твёрже станет закупорка шпуров, тем качественней будет взрыв  и больше экономия израсходованной взрывчатки.
Несколько раз возвращаюсь в «тепляк» за новой партией пыжей.
Некоторые из них, даже лёжа у раскалённой печки, успели уже подмёрзнуть, но в дело пойдут.

Наконец всё – эта работа окончена!
Остаётся последний этап – огневое паление.
Взрываю сначала  шахту, полигон потом.
В этом тоже есть свой расчёт.
Я не могу уйти домой, прежде чем не осмотрю результаты взрыва – все ли шпуры взорвались, нет ли где заколов и  некоторые другие тонкости.
А в шахте это можно сделать только тогда, когда она после взрыва проветрится.
Поэтому я  взрываю её  первой, и пока после этого вожусь с полигоном, она успевает выпустить весь дым и газ наружу через аварийный лаз.

Спускаюсь в шахтное нутро, цепляю фонарь на левое плечо, чтобы освободить обе руки, и, передвигаясь вдоль лавы, острым перочинным ножичком, начинаю делать глубокие надрезы на концах бикфордовых шнуров, выворачивая их порохом наружу.
Потом возвращаюсь в самое начало лавы, прижимаюсь ближе к забою  и начинаю горящим трутом  зажигать один шнур за другим, отходя всё вправо и вправо.
Работать стараюсь в быстром темпе, но без спешки.
Слева от меня шипит и дымит горящий порох, и, когда до выходного лаза остаётся метров десять, начинают методично рваться первые заряды. Воздух тугими хлопками бьёт мне в левое ухо, газы щекочут в носу – нужно спешить, но спешить  без суеты.
Вот он последний шнур, последняя вспышка пороха!
Всё!
Извиваясь, как ящерица
(опыт приобретён на шурфовке),
с фонарём на шее, выскакиваю на - гора.
Под землёй гремят последние взрывы, а я иду к «тепляку», чтобы перекурить, а потом отправляться взрывать  полигон.

Отпаливаю  полигон двумя заходами.
Уменьшенные в своей длине вдвое (в целях той же экономии),   шнуры  не позволяют по времени своего горения сделать это за один раз.
Благо, что здесь, на поверхности, не надо ожидать проветривания - весь дым и газ тут же уходят в атмосферу.

Ну, вот вся сменная работа сделана!

Скоро на это место придёт для 12-часовой дневной работы всё наше звено, все 14 человек.

Их главная задача -  очистить взорванный мною  полигон и шахту от свежих песков, пока их не сковал мороз; передвинуть эти пески скреперной лебёдкой на центр будущей промывочной площадки и снова забурить к моему ночному приходу полигон и шахту.
Это только самое главное для них.

После осмотра полигона и шахты у меня последний перекур с ощущением хорошей рабочей усталости и сладкого сна впереди.

По пути домой захожу, как всегда, в нашу приисковую столовую.
Час ранний, в столовой никого ещё нет.
На кухне две женщины, которые знают всех своих постоянных клиентов, знают их привычки и вкусы, всегда стараются выполнять их просьбы.
Они выкладывают передо мной двойную порцию приготовленного завтрака  и ставят на стол пивной бокал,  наполненный горячим  молоком,а рядом кладут  стограммовую плитку шоколада «Гвардейский».
 Я улыбаюсь им, благодарю, снимаю с шоколада красивую обёртку, ломаю плитку надвое,  опускаю обе половинки в молоко и принимаюсь за утреннюю трапезу.
Поев, выхожу в холодный тамбур, и с наслаждением выкуриваю папиросу.
 Потом, вернувшись в зал, выпиваю уже остывшее до нормальной температуры молоко с растворившимся в нём шоколадом  и, простившись с поварами, спешу домой.

На сон отведено только 8 часов, и ни часом больше.
В положенное время  новый подъём, снова роба, и новый рабочий виток, который начинается с аммонийного склада и продолжается дальше так, как я только что об этом рассказал.

Всё, что было в описанную ночь, будет и в следующую, и во все последующие 179 ночей.
Будет до тех самых дней, когда полным хозяином Дня и Ночи станет Солнечный Свет.
Днём он будет слепить глаза,
превращать глубокие снега в половодье журчащих повсюду ручьёв,
снимать с людей зимние ушанки,
ватные телогрейки,
меховые куртки и  теплые  рукавицы.
Будет забираться в души людей  светлой радостью ожиданий и надежд.
А  наступающий переход к следующему дню станет  порой Белых Ночей.

Наше звено начало серьёзно готовиться к своему первому промывочному сезону – вовсю шёл монтаж нашего первого самодельного промприбора:
я на стареньком бульдозере готовил водозаборный котлован; кто-то занимался прокладкой труб для подачи воды на  будущий промприбор;
другие возились с установкой трансформатора, перематывали сгоревшие за зиму электромоторы, занимались массой других больших и малых дел.
В процессе всех этих работ я постоянно был нужен всем и в качестве взрывника, поэтому приходилось то и дело отвлекаться от «своего» котлована для производства мелких взрывных работ -  то подорвать «борт»,  то убрать взрывом «козырёк», то углубить в вечной мерзлоте ямы для установки  столбов нашей линии электропередачи.
Вот здесь – то и пригодились мои потайные запасы амонита, шнуров и капсюлей.

В один из погожих вечеров, после окончания дневной смены, я, по дороге домой, зашёл по пути в правление нашей артели «Дружба».
Артель получила (в счёт будущей оплаты) для своих нужд два мощных мотоцикла «Урал» с колясками.
Уже дважды до этого, я ездил на них возле правления, и меня эта езда увлекла.
Сегодня мне  захотелось продолжить осваивать навыки  их вождения. Мне казалось, что я уже могу совершить дальнюю прогулку.
Никаких препятствий этому не было.
В первые месяцы существования артели порядок был такой – если машина стоит у правления невостребованная, то загляни в правление, скажи бухгалтеру (жена председателя), на сколько ты хочешь взять мотоцикл, и поезжай себе с богом.

Обе машины были на месте. Я завёл одну из них и выехал на Колымскую трассу.

Проехав немного по ней и разминувшись с несколькими «Татрами», которые своими габаритами прижимали меня вплотную к кювету, я почувствовал себя не очень уверенно на большой дороге  и свернул на первую, попавшуюся мне на пути старую, давно заброшенную, узкую дорогу, ведущую к отработанным полигонам.
Ширина дороги была в один бульдозерный отвал.
Сама она, петляя, уходила то вверх, взбираясь на холмы отработанной когда-то породы, то круто падала вниз  к их подножью.
Я ехал не спеша и  осторожно, высматривая удобное место, где можно было бы развернуться и повернуть  назад.
Долго не видя ничего подходящего, я начал такой разворот на «авось».
Потом всё произошло мгновенно.

На половине разворота колесо коляски пошло юзом вбок, потом ухнуло куда-то вниз и мотоцикл, перевернувшись кверху колёсами, сбросил меня в узкую, но глубокую яму, придавив всей своей тяжестью и не переставая работать мотором.
После первой попытки шевельнуться, в голову ударила волна страха: « Ловушка! Капкан! Тиски!».

По горячности дёрнулся всем телом.
Куда там!
Обе ноги, тело и правая рука крепко зажаты сверху тяжестью железной махины.
Невозможно шевельнуть ничем.
 От этого полного бессилия  сердце стало наполняться ужасом.
Мотор тихо и монотонно постукивал, как бы успокаивая и приглашая взять себя в руки.
На грудь упала капля, за ней другая. Это из перевёрнутого карбюратора начало сочится горючее.
Первый натиск страха стал проходить.
Медленно начало  возвращаться спасительное хладнокровие.
Ждать помощи не приходится.
О том, что я поехал в старые выработки, никому в голову не придёт.
Что делать? С чего начать?
В голове промелькнула история из сказки о двух лягушках, упавших в жбан со сметаной, и  про гребцов в двух лодках во время сильного шторма на море.
Главное - не поддаваться панике и как можно спокойней искать выход.
Опрокинувшийся мотоцикл придавил меня не всей своей тяжестью.
Он своими габаритами не вошёл целиком в эту яму, а зацепился за её бортовые выступы.
Это было первое, что я понял после того, как ко мне стало приходить относительное спокойствие.
Дальше я отметил, что моя левая рука свободна.
Вот и моё первое действие - дотянулся этой рукой до карбюратора и перекрыл его краник.
Через минуту мотор заглох.
Теперь в полной тишине одиночество и безысходность стали ощутимей давить на сознание.
Это  подтолкнуло почти к авантюрному действию.
Я уперся левой рукой в топливный бак мотоцикла, который маячил перед самым лицом, и надавил на него, но на машине это никак не отразилось -  нажим вышел слабенький.
Перевёл руку к переднему колесу, ухватился за вилку и попробовал раскачивать машину.
По бортам ямы зашуршал мелкий галечник  и
неожиданно стопа правой ноги высвободилась из зажима.
Теперь одной рукой и одной ногой упёрся в нависшую надо мной махину и  с трудом, но смог освободить правую руку.
На душе стало радостней, и дышать стало легче!
Скоро удалось освободить и левую ногу.
Теперь, упираясь ногами и руками в разные места машины, попытался её  раскачивать.
С боков на меня сыпалась земля и галечник.
Стал спиной, делая движения влево - вправо, подгребать всё это под себя и немного менять положение тела.
Получилось!
Теперь перед лицом был уже не топливный бак, а коляска.
Она по весу легче основной массы мотоцикла и под моими нажимами стала поддаваться вверх.
Вот  уже между бортом ямы и коляской появилась щель.
Сквозь неё я  вижу приметы  позднего вечера.
Захотелось курить.
Уперев обе ноги в противоположный борт ямы, двумя руками раскачиваю, раскачиваю, раскачиваю нависшую надо мной машину.
Земля и галька сыпется, сыпется под меня, а я, двигая телом, распределяю их под собой так, чтобы перейти  как можно больше в вертикальное положение.
Верхняя часть тела приподнимается всё выше, выше, и вот я уже не лежу, моя поза стала почти сидячей.
Ноги переместились с борта на самое дно ямы, и теперь, крепко упираясь ими в землю, склонив голову себе на грудь, я смог приподнять коляску и, извиваясь телом, протиснуться в узкое отверстие и выбраться на поверхность.
После этого,  я  довольно легко поставил машину на все её три колеса, и почувствовал боль и жжение в разных местах ушибленного тела.
Не доставая папирос, завёл мотор и уже при зажжённой фаре  выехал на трассу.


В августе Алевтина получила положенный ей первый большой колымский отпуск.
Взяв с собой полуторагодовалую Маринку, она выехала, на официальном языке в ЦРС (Центральные районы страны), а в просторечье  «на материк».

Я же всё лето и начало осени работал в своей старательской  артели, вначале на промывке песков, а затем на перепромывке старых галечных отвалов.
Нам вроде бы везло. За одну только 12-часовую смену, наше звено намывало от 2-х до 3-х килограммов золота, что в сутки давало до 5 килограммов.
Все ребята качали головами и цокали языками, выражая своё удивление такому повороту дела, так как мы всё же шли по уже отработанным раньше площадям.
Сколько же здесь намывали золота, когда шли по эти местам в первый раз?
Богата, сказочно богата  Колыма!

Однако умный и расчётливый Коля Гук с карандашом в руке показал нам всем, что нам при наших долговых затратах, да при тех ценах за один грамм золота, которые назначил нам прииск, это не принесёт больших барышей. Чтобы как - то материально оправдать  вложенный нами в это дело труд, надо намывать и сдавать в золото приемную кассу в два раза больше металла, чем мы это делаем сейчас.

Закончив промывку тех песков, которые мы сумели приготовить  за зиму, наше звено перешло на перепромывку отведённых нам галечных отвалов.
Все мы знали о том, что это была сплошная профанация, нужная для отчёта только прииску, а не нам.
Она ни при каких видах не даст нам хотя бы тех 5-ти килограммов золота,  которые дали промытые пески.
Но промывка почти пустых галечных отвалов была главным условием нашего договора с прииском.
Поэтому приходилось, скрипя зубами, целый месяц гнать и гнать через наш прибор голые, чисто промытые, когда - то до нас, чистые камни, надеясь на то, что, может быть, осенью мы не останемся без штанов.

На деле так оно и получилось.
Переработав  сотни тонн гальки, мы в большинстве своём  видели чистую колоду.
И только иногда  в ней при съёме блеснёт один-другой самородочек, граммов в 200 или  в 300.
Гук сидел и считал, сумеем ли мы этими самородками хотя бы оправдать те наши затраты, которые шли на промывку этой гальки.

В один из таких дней со мной произошёл новый опасный случай, который чуть не стал для меня роковым.
Работали мы на промывке галечных отвалов, как всегда, в две смены. Моим напарником на бульдозере был Володя Мелешко.
Машина наша была старая, изношенная – хорошие машины прииск старателям не давал.
У нашего старенького трудяги было много больных мест, в том числе у него очень плохо заводился пускач.
С ним мы каждый раз испытывали сплошные муки, когда надо было заводить дизель.
Так как,  глушить и вновь заводить дизель этим пускачом нам приходилось только один раз в сутки, при пересменке, то мы с Володей договорились делать так.
Глушить машину не у подножья отвала, как мы делали до этого, а, заехав на самую его вершину, на высоту пятиэтажного дома, под углом градусов 60, и там остановиться лицом к небу, спиной к земле.
Перед тем, как  заглушить  дизель, ходовая часть машины зажимается двумя ножными тормозами, которые ставятся на фиксаторы, и одновременно  остаётся в зацеплении с шестерёнкой первой передачи коробки скоростей.

Сменщик приходит, карабкается на вершину отвала, садится в машину и снимает её с тормозов.  Она тут же  начинает движение вниз, но медленно, так как её ходовая часть заблокирована шестерёнкой  первой  скорости.
Система шестерёночных передач своё вращательное движение передаёт коленчатому валу, тот  приводит в действие поршни и дизель заводится тут же сам, без участия пускача.
Всё это происходит мгновенно, в течение 3-5 секунд, после того, как будут освобождены тормоза.
С работающим мотором, тихо, на первой скорости, бульдозер достигает подошвы отвала, делает разворот и занимает своё рабочее место на полигоне для последующей 12-часовой смены.
Было, правда, одно неудобство.
Разворот у подошвы нужно было производить аккуратно, так как рядом с отвалом, всего в 5 метрах,  начинался обрыв в глубокий, метров десять, ров, по дну которого протекал быстрый ручей.

В тот вечер я пришёл к началу ночной смены в отличном, приподнятом настроении, думая о чём-то приятном и даже напевая себе под нос одну из своих любимых мелодий.
Поднялся на вершину отвала, выплюнул потухшую папиросу, залез в кабину и, не осмотревшись вокруг себя, не проверив рычаг скоростей, спустил машину с тормозов.
Ну, что тут будешь делать?
Я не мог знать, что  Володя, в этот единственный раз забыл подстраховать тормоза включённой скоростью, а я в этот раз забыл это проверить и послал машину в свободное падение.
Ничем теперь не сдерживаемая, двенадцати тонная  махина  ринулась по крутому склону вниз на своих катках по гладкому полотну гусениц, вздымая вверх веером мелкие камни, которые дробно застучали по капоту и крыше бульдозера.
Я ничего не успел.
Ни сообразить, ни понять, что произошло.
Как потом выяснилось, бульдозер должен был в считанные секунды скатиться вниз с отвала прямо к тому глубокому обрыву, что был в 5 метрах от его подножья, совершить свой первый и последний прыжок над пропастью, упасть на его дно, перевернуться несколько раз и превратиться в металлолом.
В этом случае в отношении меня не было никаких сомнений   -   родился  в июле 1938 года - погиб в августе 1960 года.        Всё.   В 22 года.

Как потом выяснилось, меня спас  наработанный уже профессиональный инстинкт машиниста бульдозера.

Машина имеет два вида тормозных устройств: фрикционный (лёгкий тип, используется для поворота машины  в разные стороны),  и педальный (жёсткий тип, удерживает машину на любом откосе).
Когда машина ухнула вниз, я машинально и мгновенно, повинуясь инстинкту, обхватил двумя руками оба фрикциона и прижал их к груди, а двумя ногами с силой упёрся в тормозные педали, превратившись в загипнотизированный столб.
Тряска, грохот, стук камней по крыше и капоту прекратились так же внезапно, как и начались.
Машина встала как вкопанная и пошла минута полной тишины.
Разжать руки и отпустить оба фрикциона  в этот момент я не мог – они не разгибались.
Снять ноги с тормозных педалей я тоже не мог – они одеревенели.
Когда шоковое состояние прошло, и  к моим рукам и ногам вернулась подвижность, я осторожно выбрался из кабины на гусеницу и увидел…, что моё торможение остановило бульдозер на самом краю пропасти, немного развернув, так что одна гусеница на целый метр уже повисла над обрывом.
Ещё бы малость, ещё бы чуть, и конец жизни!
Но эта «чуть» и в этот раз  не произошла.
Эта «чуть» спала и меня и машину от неминуемой гибели.
Потом были расспросы, удивление, шуточки, благодарность судьбе и долгая память.

После окончания нашего первого промсезона, на пороге новой зимы и нового витка изнурительной работы - все мы получили полный расчёт за текущий год и  30 дней для отдыха.

А ещё через месяц  всё пошло по уже знакомой дороге. Всё как до этого прошлой зимой.
Одиночная для меня работа на отдалённом от посёлка полигоне.
Длинная дорога при тусклом лунном свете в окружении тёмных теней от высоких отвалов по краям дороги.
Мрачные мысли о том, что всё это мне не в радость, что хорошо бы всё это бросить.
Желание чего-то совсем иного, а чего и сам толком не могу понять.
Но всё равно думаю об этом на ночной дороге, думаю, думаю и думаю.

В СПЕЦБРИГАДЕ.

Новый резкий поворот в моей жизни начался с раннего, тусклого зимнего  рассвета,
1 января 1961 года.

К нашему дому  подъехала милицейская машина из районного центра.
В дом вошли три человека в форме.
Велели мне одеваться.
Обшарили глазами и руками комнату, вышли со мной к своему «газику», и доставили меня в контору прииска.
Там мне разъяснили причину моего ареста.
В только что прошедшую новогоднюю ночь, в соседнем посёлке
Чай - Урья,
старателем нашего артельного  звена
Валентином Лобановым,
был совершён подрыв аммонитом жилого  одноэтажного дома.

Сразу после взрыва, Лобанов пришёл к себе в барак и повесился в дальнем, неосвещённом углу длинного общего коридора.

Во время осмотра той комнаты, где он проживал,
нашли бикфордов шнур,
вмонтированный в капсуля-детонаторы,
и патронированный аммонит с моей маркировкой
в виде буквы «Х»  на каждом патроне.
Таким образом,
встал вопрос о том,
каким образом МОЯ взрывчатка попала в руки постороннего человека.
В ходе проведённого расследования стало достоверно известно о том, что Лобанов давно не ладил с горным мастером того промприбора, на котором работал ещё до перехода в старательскую артель.
Со временем их отношения становились всё нетерпимее.
Лобанов знал о моём тайнике со взрывчаткой,
и решил воспользоваться этим,
чтобы рассчитаться со своим злостным недругом.

В новогоднюю ночь,
после изрядной выпивки,
он сходил на нашу шахту,
забрал из моего тайника столько взрывчатки, сколько мог унести,
и принёс всё это в свой барак.
Ближе к 12 часам ночи,
он вынес из барака на плече почти полный мешок россыпного аммонита,
перешёл дорогу и подложил взрывчатку под одно из окон  соседнего дома, за которым проживал его недруг.
За несколько минут до наступления Нового года, Лобанов поджёг бикфордов шнур  и скрылся в своём бараке.
Услышав сильный взрыв, увидев, как люди из барачных отсеков бросились на улицу,
он забился в дальний, тёмный угол барака
и там повесился.
Он так и не узнал о том,
что горный мастер вместе с женой,
минут за 15 до наступления Нового года,  перешёл из своей комнаты  в комнату соседа, который пригласил их отметить праздник у него.

Сила наружного взрыва не бывает большой, так как основная часть её уходит в воздух.
Но двойная рама окна была выбита,
стена вокруг окна дала несколько радиальных трещин.

Велик был от неожиданности испуг тех людей, которые находились в этот момент в доме.
Тот факт, что в этом уголовном деле не было жертв (даже царапины никто не получил),
стало главным смягчающим обстоятельством.
Следствие длилось всего несколько дней,
и я всё время чувствовал, что чья то рука  выводит  меня из самых серьёзных уголовных статей, сводя всё к  халатности и прочим, не таким уже страшным вещам.
В судебном постановлении говорилось о том, что я
на 3 года лишён права на проведение взрывных работ
и в принудительном порядке направляюсь
на 3 месяца на штрафные работы
в качестве чернорабочего
в  СПЕЦБРИГАДУ.

Эта бригада   вдалеке от людей и дорог,
в безлюдной таёжной глуши,
нарезала новую золотую шахту,
и состояла из одних только зеков.

Им   были обещаны после этой работы серьёзные послабления в сторону уменьшения сроков и даже перевода некоторых из них на житьё за пределы зоны.
Я был заброшен туда на маленьком вертолёте, вместе с продуктами.

Случилось это 10 января 1961 года.

Внезапно и сразу я был вырван из привычной уже для меня обстановки.
Спрыгнув с вертолёта на снег, я увидел недалеко от себя маленькую «зону».
Колючая проволока.
Над ней две будочки с вооружёнными стрелками.
На крыше каждой из них малая прожекторная установка.
У ворот - знакомый уже мне по недавнему прошлому типовой домик охраны.
За оградой  большой деревянный барак.
Недалеко от него уходил под землю шахтный штрек.
Работала лебёдка, выгребая из штрека железным ковшом породу.
Елозил взад-вперёд бульдозер, толкая ножом эту породу к терриконику.

На нарезке  новой шахты работало 18 заключённых.
Я был доставлен сюда 19-м.
Люди в бригаде успели уже присмотреться  друг к другу.
Уже сложился в их среде особый лагерный микроклимат, который определил между ними порядок соподчинения.
Я для них был чужаком,
тем «фраерком»,
который не может быть принят в их среду,  и которого надо просто вытерпеть три месяца.
Бригадир,
мрачная личность с тяжёлым, неприветливым взглядом,
указал мне рукой на место возле ковша:

- Делай с ним что хочешь, но чтобы он никогда не был полупустым. И чаще заводи его за хвост по сторонам  боковины зачищать.
Эта работа была мне знакома. Я прибыл сюда прямо от такой же шахты.
Это была неквалифицированная работа «чернорабочих»,
которых называли в этих краях «придурками».

Бригада работала по 12 часов в сутки, все дни недели без выходных.

С 8 часов утра и до 21-го часа, имея один час на обед.

Большую часть этого времени скреперная лебёдка находилась в работе, выгребая из шахты отстрелянный грунт в виде тяжёлой пустой породы.

Моя работа заключалась в том, чтобы во время работы ковша бегать за ним, держа его специальной толстой брезентовой рукавицей,  надетой на ватную рукавицу, за задний толстый трос.
Силой своих ног,  рук и всего тела, я должен был заводить двигающийся ковш в разные стороны для  скорейшего и полнейшего набора ковша «под завязку».
При таком способе быстрее очищался штрек, увеличивался КПД лебёдки и всей работы в целом.
Скорость двигающегося ковша была приличной.
Двигаясь назад в пустом состоянии, ковш подпрыгивал на каждой неровности и рвался из рук.
Бегать за ним в ватных и меховых одеждах, заводить его на грунт, направлять движение, держа  «за хвост» многие часы подряд, было изнуряюще трудно.

Вся бригада работала под землёй, и только один человек - это скреперист -  видел, как я бегаю  и направляю движение ковша.
Скреперист сидел в меховом тулупе на деревянном ящике, вдали от входа в шахту, возле терриконика, и с помощью двух рычагов управлял лебёдкой, а я бегал перед его глазами  то из шахты с полным ковшом к нему, то  от него с пустым ковшом в шахту, распаренный и жаркий, как из бани.

Через шесть часов непрерывной работы следовал часовой перерыв на обед.

Обед проходил в бараке, куда собиралась вся бригада.
Ели то, что приготовил дневальный.
Дневальный на каждый день назначался самим бригадиром.
Обязанность эта была не только сменной, но и привилегированной.
Я на неё рассчитывать не мог.
На меня просто не обращали внимания, как на временного постороннего.
Но когда один из «зеков» позвал меня:

- Эй, придурок, поди-ка сюда!, -
то бригадир, сверкнув в его сторону злыми глазами, прикрикнул на него сиплым голосом:

- Заткнись, падла! Рога посшибаю!

За обедом следовал массовый перекур.
Барак наполнялся едким и густым махорочным дымом, слышались плевки,  кашель, тихие разговоры с отборной матерщиной.
Покурив, все отправлялись на свои рабочие места ещё на шесть часов.

После девяти вечера все возвращались снова в барак, развешивали вблизи   печи на гвоздях своё рабочее снаряжение,
укладывали вокруг печи рабочие валенки, подошвами к её раскалённым бокам
и надевали на ноги валенки домашние.

Снова садились за длинный,
больше похожий на столярный верстак,
стол,
 
ели  разогретую на громадном противне свиную тушёнку,
пили густой чай,
курили с наслаждением и валились на свои лежанки,
чтобы в семь часов снова быть на ногах.

Моё место было в дальнем углу, далеко от печки.
Поэтому спать мне приходилось, не раздеваясь, во всей своей амуниции.

Каждое 10-е, 20-е и 30-е число все в обязательном порядке мылись по очереди в корыте у раскалённой печи.
Рабочий день ради этой процедуры  не прекращался ни на минуту.
К корыту подходили весь день по одному человеку, отрываясь на один час от работы, в порядке того графика, который составлял бригадир.

Это была  жизнь,
состоявшая  только из работы и сна,
которая уже больше года хорошо была мне знакома.
Я переносил её спокойно ещё и потому,
что знал, что у неё есть свой скорый конец.

Последний месяц я прожил в постоянном ожидании, даже считал дни.

Вечерами, лёжа в своём промороженном и тёмном углу, глядя на блёстки кристаллического инея на грубых бревенчатых стенах, я несчётное количество раз представлял себе скорый день своей свободы.
Картина почти всегда была одна и та же - радостная и солнечная.

На самом же деле после окончания штрафного срока всё дальнейшее произошло буднично и без всякой романтики.

Близился вечер
12 апреля 1961 года,
когда я выбрался из кабины вездехода прямо в самом центре посёлка «Большевик» у знакомого телеграфного столба с подвешенным на его вершине репродуктором.
Он с 6 часов утра и до 12 часов ночи разносил по посёлку передачи Всесоюзного радио из Москвы.
Вездеход ушёл.
Вокруг тихо и пусто.
На улице ни одной души, на трассе ни одной машины.
В десяти шагах от меня светились большие заиндевелые окна столовой.
По их белым экранам двигались тени.
Никто не видел моего возвращения.
Я исчез из посёлка в январе, а появился здесь снова уже в середине весны.
В январе морозы стояли жестокие, трескучие, а сейчас не больше 35 градусов - так и тянет снять с рук меховые рукавицы и расстегнуть телогрейку.

Но тут из репродуктора прямо над моей головой громко зазвучали позывные Москвы и знакомый голос диктора Всесоюзного радио
Юрия Левитана
взволнованно - торжественно произнёс:

- Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!

Передаём  сообщение ТАСС о запуске в СССР космического корабля «Восток» с человеком на борту! Им является лётчик, гражданин СССР,
майор Юрий Алексеевич Гагарин…

Я припустился скорей домой… Дома никого не оказалось. Дверь заперта. Ключа в условленном месте нет. Вот так встреча получилась! Пошёл на другой конец посёлка к Антонине Семёновне. Там от неё узнал о том, что Алевтины в посёлке нет, что её перевели с повышением на другую работу.
Она стала секретарём районного комитета ВЛКСМ по идеологии.
В районном центре, городе Сусумане, ей было предоставлено жильё.
Пока это была комната и кухня в доме рядом с городским кинотеатром.
Тут же рядом все городские прелести: универмаг, гастроном, клуб, парк со стадионом и широкая, полноводная река Берелёх.
Маринке было уже 2 года и 4 месяца. Меня она не признала за своего. На все мои вопросы отвечала тихим голосом, глядя то на меня, то на бабушку серьёзным взглядом красивых чёрных глаз на белом, пухлом личике.
С некоторых пор по моей вине мои отношения с тёщей были испорчены. Поэтому она встретила меня в позе «обиженно сомкнутых губ».
На мои вопросы отвечала сухо и только.
Сама у меня ни о чём не спрашивала.
И вспомнились мне тогда слова Гука, сказанные ещё три года назад о том, что наши с Алевтиной дорожки по всем житейским правилам должны разойтись в разные стороны.
Да, она уже пошла взбираться по номенклатурной лестнице вверх, а у меня впереди никаких перспектив выбиться из низов рабочего класса и не предвидится.


За такими грустными мыслями я  вспомнил о том, что сегодня в посёлке мужской банный день.
Это было то самое, что необходимо  мне сейчас  в первую очередь.
И в предбаннике,
и в моечной комнате,
и в самой парилке разговоры велись только об одном –
о полёте Юрия Гагарина
и о наших перспективах исследования космического пространства.
Люди говорили громко,
горячились,
спорили,
сходились и расходились,
размахивая руками,
и по всему было видно,
что все были горды и довольны.

В парной я разглядел Виталю - музыкального работника нашего клуба.
Мы обнялись и после бани, по старой привычке,   зашли в магазин, а оттуда прямо к Виталию на квартиру,
где его ожидала жена Тося за накрытым столом.

Детей у них не было,
жили они вдвоём,
были гостеприимны и всегда  радушно встречали гостей.
Люди тянулись к ним,
к живой музыке,
к хоровому компанейскому пению.
Виталия  не надо было упрашивать взять в руки аккордеон.
 
Он и играл и пел с большой охотой, передавая    лицом внутреннее состояние своей души.

Где-то   багульник   на   сопках   цветёт.
Кедры    вонзаются   в   небо…

И нет уже тебя в мире тусклых забот, в мире сомнений, тяжёлых мыслей и тоски.

Кажется,   будто   давно   меня   ждёт
Край,   где   ни   разу   я   не   был…

Аккордеон с первых же аккордов стал полным хозяином души.
Защемило  внутри, в груди родилось радостное волнение,
 
голова опустилась на грудь.

У   любви   зимой – короткий   век.
Тихо   падает   на   землю   снег.

Снег!
Кругом меня белизна долгие три года.
В  ней главная красота, главный смысл Севера!

За   то,   что   ты   в   моей   судьбе,
Спасибо,   снег,   тебе!

Эх!   А дальше то что?   Что   дальше?

Прощай,   тайга,   обнимемся   с   тобой!
Прощай,   тайга!   И   поминай   как   звали!



На следующий день я оформил перевод из старательской артели и вновь стал рабочим прииска «Большевик».

Меня поставили зольщиком поселковой котельной.

Уже со следующего дня я  орудовал кайлом и лопатой у  смёрзшейся угольной кучи.
Загружал  тачку с одним передним колесом и,  напрягаясь в поисках равновесия,  раз за разом отвозил её в котельную.
 
В конце смены выгребал из четырёх котлов «Универсалов» в эту же тачку  шлак и золу и  отвозил её за контур двора.
Вот и вся она, работа зольщика.

Но свободного времени она почти не оставляла, вся смена проходила на ногах и в постоянной работе.
Коротенькие перерывы  для перекура приходилось выкраивать.

Каждую неделю под воскресенье домой из Сусумана приезжала Алевтина.
Прежних отношений между нами уже не было.
За день, проведённый дома, она так и не успевала «остыть» от впечатлений своей новой работы.
Она без конца рассказывала о своих поездках по приискам,
о стычках с приисковыми чиновниками,
о своих коллегах по работе в райкоме,
о разных смешных для неё мелочах.
Мне было заметно, что она рассказывает всё это не для меня и не для матери, а для себя самой.
Находясь дома, она, в то же время, оставалась душой на своей работе.
Дом по обязанности, а работа по сердцу!
Было видно, что ей не терпится вернуться вновь туда.
И когда, ранним утром следующего дня, раздавался сигнал райкомовского «газика», она, махнув рукой, стремглав выбегала из дома, и больше в течение недели от неё не было  никаких известий.

Так пролетело два месяца.

Незаметно ушли морозы.
Растаял снег на дорогах и пешеходных тропинках.
Сбежал журчащей талой водой  с вершин сопок.
Тёплый воздух поднял с земли,
распрямил и добавил свежей краски вечнозелёному,
густому стланику.
В его дебрях взад – вперёд засновали  полосатые бурундуки.
Дрогнули душевные струны.
Защемило сердце от воспоминаний.
Взор всё чаще устремлялся ввысь.
Туда, где еле заметно дрожит  марево земных испарений.
Туда, где  в высокой  синеве, рядом с  белыми  кучевыми  облаками, застыла, раскинув свои большие крылья, одинокая  счастливая птица.
И всё это:
облака ли,
птица  или дрожащее марево-
живо напоминало и рисовало летние картинки прошлого.

Или керченский буревестник над горой Митридат.

Или караван кучевых облаков медленно движется от Машука в сторону Бештау.

Или знойное марево над тёмной и быстрой водой Черемоша.

Всё видения! Всё видения!
Солнышко пригревает.
Вокруг тихо и пусто.
Хорошо несколько минуток посидеть с папиросой на ящике у дверей котельной.
Ветерок приносит иногда с ближнего от посёлка полигона глухое, далёкое урчание дизельного  мотора,
скрежет скруберной бочки,
но тебя там нет.
Можно даже снять надоевшую за зиму шапку и подставить обнажённую голову солнечным лучам и тёплому ветерку.
Моя голова сзади, с макушки, начала лысеть.

А мне всего лишь 23 года!

Это открытие приводит меня в уныние.
Я знал себя.
Знал, что буду стесняться людей.
Так оно теперь и повелось.
Когда я пошёл в клуб на киносеанс,
то сел в самом последнем ряду,
чтобы не привлекать внимание  сидящих сзади людей светящейся уже макушкой.
И вот  в эти самые дни в моей жизни произошло СОБЫТИЕ.
Но СОБЫТИЕМ оно стало потом, гораздо позже,
когда ко мне пришло ясное понимание того,
что ОНО есть главное,
поворотное СОБЫТИЕ
во всей моей последующей жизни.
Мягкие шаги ФОРТУНЫ.

Комсорг нашего прииска собрал в клубе человек двадцать молодых рабочих возрастом до 30 лет и имеющих  законченное среднее образование.
Среди всех  оказался и я.
Я прошёл в самый конец зала и сел в последнем ряду.

Комсорг представил собравшимся незнакомую женщину.
- Эльвира Константиновна Куртаева прибыла к нам из Магадана.
Она совершает поездку по Колымской трассе. Заезжает по пути во все посёлки для встречи с рабочей  молодёжью наших приисков.
Сейчас она сама расскажет вам о существе того дела,
с которым  приехала  к нам.
Со сцены по ступенькам сошла в зал миловидная, начинающая полнеть женщина лет 35 и заговорила, медленно расхаживая взад-вперёд перед первым рядом, жестикулируя перед собой двумя руками.

 
-  Постараюсь быть предельно коротка.
Я отрываю вас от вашей работы в горячее время промсезона,
но разговор этот стоит того.
Я приехала сообщить вам об  очень важном событии в жизни нашей Магаданской области.
В областном центре,
в городе Магадане,
открывается первое на всём громадном Северо-востоке нашей страны
высшее учебное заведение –
Магаданский государственный педагогический институт.
Этой весной начался период становления института: выделен учебный корпус,
выделено здание под общежитие для иногородних студентов,
формируются кадры преподавателей при 3-х факультетах –
физико-математическом,
филологическом и педагогическом.
Из московских вузов,
таких, например, как Московский государственный университет,
приглашаются на должности преподавателей их лучшие выпускники.
Формируется обширный библиотечный фонд учебно-методической и научной литературы.
Наряду с этим проводится широкая разъяснительная работа среди старшеклассников средних школ и среди работающей молодёжи с целью привлечения их в качестве абитуриентов.
Первый набор состоится уже в начале следующего лета.
Администрация института принимает во внимание  трудности, которые возникают у тех, кто окончил школу пять, десять и более лет назад, и вводит льготы  при поступлении для сегодняшних производственников.
Таким абитуриентам будет достаточно сдать все вступительные  экзамены не ниже удовлетворительных оценок, и при наличии положительных  производственных и комсомольских характеристик они будут зачислены  первыми студентами  МГПИ  вне конкурса.
Не пугайтесь и не раздумывайте на этот счёт, молодые люди!
Наши школы ждут учителя-мужчину!
Особенно из рядов передовых производственников.
Запасайтесь учебниками за курс средней школы, сверяйте их с нашей вузовской программой   -
и в добрый вам путь!
Ведь впереди у вас целый год!
Мы ждём вас будущим летом у нас в Магадане!

А теперь я могу ответить на ваши вопросы.

В зале произошло оживление. Посыпались вопросы, завязалась беседа, не обошлось и без шуток. Кто-то из глубины зала  стал переходить ближе к первому ряду.

Я поднялся со своего места  и через заднюю дверь запасного хода вышел из клуба, разминая в руке папиросу.
Нельзя сказать,
что меня всё услышанное не задело,
не встрепенуло,
не заинтриговало.
Но я был твёрдо уверен, что всё это не для меня.
В школе я, начиная с восьмого класса, пробездельничал.
Экзаменационное сочинение я не напишу.
Ловчить и  списывать с вырванных из учебника листиков не буду в силу своего характера.
Историю СССР не сдам – знаний кот наплакал.
Об иностранном языке не стоит даже заводить и речи - в памяти осталось несколько слов.
Подготовиться за год я не смогу, так как не представляю себе, с какой стороны за это дело браться.
Все пять лет после школы я не брал в руки ни одной книги, не читал газет и журналов.
Ну, какой из меня УЧИТЕЛЬ?
УЧИТЕЛЬ -  это что - то  противоположное мне.
Это понятие высокое.
Что тут говорить!? И о чём тут думать!?

Но ГЛАВНОЕ СБЫТИЕ моей жизни уже начало действовать независимо от моих мыслей и моих желаний.
Жизнь человеческая непредсказуема ни на один день, даже секунду вперёд,
не говоря уже о годах или целом жизненном периоде.
Видимо, этим она и хороша.

Из всех молодых людей,
кто был в тот день в нашем клубе,
кто проявил интерес и выразил желание получить высшее образование,
кто активно участвовал в разговоре  и досидел эту встречу до самого конца,
уйдя с неё возбуждённым и решительным,
ни один не стал избранником ФОРТУНЫ.

Она из всех выбрала МЕНЯ.

Того, кто не проявил ко всему происходящему никакого видимого интереса, не участвовал в общем разговоре, не задавал вопросов.
Того, кто посидел молча в самом заднем ряду и внезапно ушёл «чёрным ходом», не дождавшись конца этой процедуры.
Фортуна начала свою неспешную работу.
Через год я в первый раз увижу Магадан.

Это произойдёт
в начале июня 1962 года.

Поселюсь в общежитии на улице Коммуны.
 Дом этот стоит на том же месте и сейчас.

Сдам вступительные экзамены и буду зачислен студентом филологического факультета в группу,
где куратором окажется знакомая уже мне
Эльвира Константиновна Куртаева.

Но всё это случится со мной только через год.

А пока я переехал на житьё и работу
из посёлка «Большевик»
в город Сусуман
и стал работать слесарем
бульдозерного цеха на СРМЗ
(Сусуманский ремонтно-механический завод).

Вначале меня поставили на самую тяжёлую и грязную работу.
Я должен был каждый бульдозер,
прибывающий на капитальный ремонт,
отмыть и отчистить от грязи,
затем отсоединить у него ходовую часть от моторной и,
передав моторную часть мотористам,


заниматься ремонтом ходовой части.
Это каретка,
гусеничные траки и гусеничные катки,
задние подающие звёздочки,
система бортовых фрикционов
и тормозная система.
 

Я и сейчас вижу себя взмыленным, мазутным, с кувалдой в руках, выбивающим ею запрессованные втулки катков.
Вижу свои чёрные руки с грязной повязкой на ушибленном  пальце,
перепачканную мазутом робу с сильным запахом солярки.
Вскоре  меня перевели из слесарей
в обкатчики бульдозеров.
Это был разряд рабочей аристократии.
Тут уж я сам себе был хозяин.
Да и ходить чумазым больше не пришлось, так как работа эта была уже другой.
Я получал теперь капитально отремонтированный чистенький бульдозер.
Тут же при заводе выезжал на нём на испытательный полигон, где в течение нескольких смен обкатывал его положенное количество часов под разного вида нагрузками.
В процессе обкатки следил  за работой мотора, на специальном полигоне с ухабами, рытвинами и искусственными препятствиями  проверял  надёжность его ходовой части.
 
Для устранения всех замеченных недостатков, тут же передаю машину в механический цех.
По окончании обкатки заполняю все необходимые документы и передаю машину для отправки её на прииск.
Делаю на ней прощальный круг по полигону и иду получать другую машину.
Эта работа мне нравилась тем, что в ней находил применение весь тот опыт, который был накоплен работой на прииске и старательской артели.
Новыми друзьями на новом месте обзаводится не спешил.

Стал снова интересоваться чтением.
Обзавёлся учебной литературой и работал с ней – помнил о том, что скоро ехать в Магадан на вступительные экзамены.

ОТПУСК.

Подошло  время моего первого северного отпуска с оплачиваемым проездом на  «материк» -
туда и обратно.
Такой отпуск предоставлялся северянам один раз в три года
на целых шесть месяцев.
Последнее время у нас в семье главной темой разговора стала возможность получения мною высшего образования.
И Алевтина и Антонина Семёновна настойчиво в один голос убеждали меня испытать судьбу и поехать следующим летом в Магадан.
Все заботы в этом случае тёща обещала взять на себя.
Алевтина принесла мне из райкома комсомола новенький комсомольский билет и пообещала приложить к моим документам соответствующую комсомольскую характеристику.
Мне много говорилось правильных вещей о разных сторонах прошлой и будущей жизни, рисовались  заманчивые перспективы.
В конце концов, я согласился со всеми их доводами и дал своё согласие на поездку в Магадан, хотя в глубине души совсем не верил в благополучный исход задуманного.
На этой волне семейного единодушия мне удалось получить их согласие на то, чтобы я взял с собой на «материк»  Маринку.

Часть своего отпуска я планировал провести у себя на родине в Пятигорске.

В первых числах сентября я с Маринкой вылетел из Сусуманского аэропорта Берелёх рейсом до Хабаровска.
 

Едва в Хабаровске сошёл с трапа самолёта,
как явственно почувствовал совсем другой воздух, отличный от колымского.
Он был мягким, тёплым, широко распирающим грудь
и наполняющим её какой-то беспричинной радостью.
Хотелось дышать и дышать им!
 

Наш путь до Пятигорска состоял из трёх отрезков. Первый  мы преодолели.
 Теперь пересадка на другой, более мощный воздушный лайнер, и до Москвы.
А там поездом прямо до места назначения.

Маринка вела себя превосходно.
Я не мог нарадоваться на ребёнка.
 Она не отходила от меня ни на шаг.
 Если я отвлекался на что-то, она терпеливо и молча ждала, пока я не освобожусь, и внимательно смотрела в мою сторону до тех пор, пока я не возвращался к ней.
Она ничего не требовала для себя: ни особого внимания, ни игр, ни шуток с прибаутками.
Ела она всё подряд, засыпала в любой обстановке без капризов.
Мне с ней было легко и радостно.
Я целовал её в пухленькую щёчку и видел два спокойных чёрных глаза, а в них детское доверие и привязанность.

И вот пошли последние километры пути.
Позади Минеральные воды, впереди Пятигорск.
Приник к окну.
Жду.
Ждать недолго.
Вот они очертания Машука.
Пока  ещё далёкие.
Вот они  всё ближе, всё яснее; вершина горы растёт на глазах,  поднимаясь всё выше в небо.
Въезжаем в густые дебри лесного подножия.
Уже скоро!
Лес закончился, и впереди возникли окраины города.

Всё!  Я снова дома!… Будто и не уезжал никуда…

Встретили меня сначала с растерянностью и удивлением.
Но это скоро прошло.
Я не чувствовал своё присутствие здесь желанным.
Наоборот, пошли упрёки, претензии, нотации.
Я слушал и помалкивал.
Но вскоре мне стало казаться, что за этим что-то стоит.
Это проглядывало за отдельными словами дедушки, который говорил со мной совсем по-другому, чем раньше. По нахмуренному, неприветливому лицу бабушки.
По тому, как они не могли скрыть от меня своей радости и внутреннего облегчения, когда я сказал им о том, что не собираюсь жить здесь, а уеду опять на Колыму.
Всё говорило мне о том, что с моим отсутствием здесь уже свыклись, что я для них отрезанный ломоть.

Очень скоро мне стало окончательно ясно, что в моё отсутствие начался делёж маминого наследства.
Что до моего возвращения уже успели всё разделить между Михаилом и Лялей, которые, вернувшись после проживания в Карпатах, собирались теперь  навсегда осесть в Пятигорске.

Дня через три после моего возвращения со мной пошли на прямой разговор и предложили мне за тысячу  рублей подписать у нотариуса  мой отказ от маминого наследства.
Упор делался на заботливые родственные отношения друг к другу внутри нашей семьи, на целесообразность, на разумность такого шага.

Я дал согласие сразу,  не вникая глубоко в то, из чего складывалось всё это наследство.

Я видел, что главным объёктом дележа был новый дом, построенный и обставленный мамой и на мамины средства.

Видел, что начинается что-то нехорошее между родственными душами, между сестрой и братом, между Лялей и Михаилом.

Видел, но не мог тогда предположить, что новые наследники, выплатив мне одну тысячу рублей, в процессе дальнейшего дележа так переругаются, так возненавидят друг друга, что дело дойдёт и до рукоприкладства, и до неоднократных судебных разбирательств, и до мелких   пакостей  друг другу.

Они останутся «вечными врагами» на всю последующую жизнь.

Через три года не станет бабушки Фимии.
Через год после него умрёт дедушка Кирилл.
А Ляля и Миша со своими семьями так и проживут, отгороженные друг от друга высоким забором,
во  вражде и ненависти.

В один из ранних вечеров в нашу калитку громко постучали.
За забором стояли мои бывшие дружки, бывшие «кореши».
Началась  неизбежная в таких случаях полоса  «встреч  с  загулами».
Через это нужно было пройти.
Вокруг меня сложилась ситуация большого любопытства.

Колыма уже три десятка лет негласно считалась главной лагерной зоной страны.

О ней слагали легенды, пели песни («блатняк») и считали «кузницей» воров в законе – «авторитетов»,  «паханов» и « положенцев».

Колыма котировалась выше двух других криминальных центров, расположенных на «материке»  --- Ростов на Дону («Папа») и Одесса («Мама»).

Не удивительно, что мои друзья восприняли меня поначалу с некоторым налётом подобострастия, как человека  «Оттуда».
Между нами вначале установился некий водораздел, за которым я стоял на ступеньку выше их.
На самом деле так оно и было.

Три года разнообразной и тяжёлой работы в условиях постоянного холода, среди суровой природы и среди людей  неординарной судьбы, семья и трёхлетний ребёнок, бравые «мушкетёрские» усики, изменили и мой внешний вид, и манеру моего поведения в сторону взросления.

Все мои бывшие друзья за прошедшие три года никуда за пределы нашего южного, курортного города не выезжали и ничего нового в своей жизни не испытали.

Юра Павлов работал  штукатуром в одной из строительных организаций.
 Игорь Руденко на грузовом мотороллере развозил по нескольким торговым точкам мясные полуфабрикаты, изготовленные на городском мясокомбинате.

От них я узнал о том, что два года назад милиция накрыла всё «кодло Беса», и  был суд.

Они двое случайно уцелели, а все остальные получили сроки и отсиживали их теперь   в отдалённых  лагерных зонах.

Я был при достаточных деньгах, поэтому вечера мы проводили в центре города  или в тесных, но уютных подвальчиках, где располагались многочисленные «Закусочные» «Кафе», или в каком-нибудь из ресторанов.
Маринку я оставлял на попечение своих стариков.


Случайная встреча со своим бывшим одноклассником Олегом Меркушевым
определила   моё отпускное времяпрепровождение.
Олег имел права на вождение автотранспорта
и предложил мне опробовать только что появившийся в городе новый вид сервиса.

Оказывается, прямо за нашим каменным мостом,  начала работать
«Станция  проката легковых автомобилей».

Мы с Олегом, не откладывая, сходили на эту станцию.

Там мы ознакомились с условиями проката, оформили необходимые документы
сроком на один месяц,
выплатили сразу всю необходимую за прокат сумму
и получили в свои руки автомашину «Москвич».
После этого мы с Олегом
сходили к моему знакомому  врачу - греку,
дяде Лёне,который оформил Олегу
« освобождение от работы» (бюллетень), сроком на две недели.
С этих пор, мы с Олегом с утра до позднего вечера стали разъезжать по городу и его окрестностям на «своей» машине.
День проходил за днём.
Мы объездили весь город и все его пригороды.
Побывали мы на «Провале»,
ездили на место дуэли Лермонтова,
по автомобильной дороге забирались на самую вершину Машука,
побывали в  Ессентуках,
в Кисловодске
и в Железноводске.
После всего этого мы решились на дальнее, многодневное  путешествие.
Обзавелись специальной картой-схемой для автомобильных путешествий по черноморскому побережью Кавказа,   и одним ранним, пригожим утром  взяли курс  в сторону Нальчика.

Стояла лучшая пора осени. Днём ещё бывало даже и жарко, особенно это чувствовалось в машине. Мы сняли свои рубашки и ехали в  лёгких шёлковых белых маечках.
Дорога то шла на подъём, то спускалась в глубокие долины.
По обе её стороны до самого горизонта
всё тянулись  и тянулись леса.
Осеннее сочетание трёх цветов: зелёного, красного и жёлтого - притягивало к себе и радовало глаз своим спокойствием и умиротворённостью.
Не заезжая в город Нальчик, мы повернули в сторону Голубых озёр.
Пустынная дорога шла сквозь  лесные  заросли  и скоро привела нас в такие места, которые напоминали сказку «Аленький цветочек».
Вода в озере была и впрямь голубой, но не её цвет  привлекал наше внимание, а та тишина и безлюдье вокруг, которые настораживали и даже пугали.
 Купаться мы не решились, пробыли на берегу озера недолго - посидели на его берегу, покурили, негромко переговариваясь, глядя на холодное зеркало стоячей воды и вдыхая тяжёлый запах прелого осеннего леса, и повернули назад.
Выехали на главную дорогу и покатили в сторону города Орджоникидзе (бывший Владикавказ).
 
За этим городом дорога повела нас на подъём всё выше и выше в сторону Крестового перевала.
 
Для машины подъём временами был тяжёл, мотор перегревался, и мы, время от времени, стали делать остановки.
Во время одной из них, мы вышли из машины и осмотрели
«Доты» (долговременные огневые точки)
ещё времён Великой Отечественной войны.
Они были высечены прямо в гранитных скалах по бокам дороги и преграждали когда-то путь на Кавказ немецким егерям из дивизии «Эдельвейс».
На самую вершину перевала мы выбрались уже ближе к вечеру.
Спускаться вниз  в долину по крутому, извилистому серпантину, глядя на ночь, не решились.
Благо, тут же, в тени вековой чинары,
находился пункт  питания  (горный духан)
и около него скопилось до десятка машин.

Находясь в окружении высокогорной природы, глядя на то, как обрамляют соседнюю вершину  красиво подсвеченные заходящим солнцем облака, как холодит кожу   крадущийся по склонам из глубокой, тёмной долины воздух, я воспринимал всё это  как давно уже знакомое, когда-то виденное и пережитое.

Это сильное и глубокое чувство было рождено не голой фантазией.
Ещё будучи школьником, я одну зиму прожил под сильным впечатлением от чтения шеститомного романа-эпопеи «Великий Моурави».
 Этот роман развернул передо мной громадное художественное полотно из истории Грузии
16 – 17  веков.
Главным героем романа был великий полководец Грузии
Георгий Саакадзе.
Ни один роман не читал я так внимательно, часто возвращаясь назад и вновь перечитывая отдельные места.
Не прилагая никаких усилий, я запомнил по именам все действующие персонажи романа и воспринимал всех их, как людей живущих где-то рядом.
Это была моя первая книга, в которой я не пропустил ни одно описание природы, представляя воочию всю редкостную красоту Кавказа.
Я уже тогда знал о том,
что этот роман стоит в одном ряду с такими историческими произведениями, как
«Цусима» Новикова-Прибоя
и «Пётр Первый» Алексея Толстого.
Знал я и историю написания «Великого Моурави». Она казалась мне сказочно необыкновенной и романтической.

Некую девочку Анну, с 16-летнего возраста отец каждый год вывозил на летний отдых в Грузию.
Её душа оказалась настолько впечатлительной,
ум цепким,
а характер решительным и целеустремлённым,
что с самой первой поездки она была очарована красотами Кавказа,
грузинской историей и культурой.

С самой первой своей поездки девочка,
не отдавая себе отчёта, начала собирать материал для своего  будущего    романа - эпопеи.
А потом была большая работа, которая длилась большую часть её жизни, над одним единственным литературным произведением, который стал её судьбой и принёс ей неслыханную известность в Грузии, где каждая грузинская семья считала своим долгом иметь у себя все шесть томов «Великого Моурави».
И вот сейчас, стоя на вершине Крестового перевала и провожая вечернее солнце за отроги дальних гор, я видел перед собой всё то, о чём читал когда-то.
Я видел перед собой Грузию.
Моим ощущениям в тот момент хорошо помогала песня.
Обыкновенная песня, которую пели четыре пожилых грузина, одетых в национальную одежду.
Они сидели недалеко от духана за столом.
На нём была разложена традиционная для тех мест снедь (лаваш, козий сыр и зелёная травка) и стоял кувшин   с вином.
Их песня была без слов.
Грустная и тягучая, она уходила вместе с солнцем за темнеющие вершины гор, далеко-далеко.
Потом возвращалась глухим, протяжным эхом  как рассказ о своей одинокой жизни  уставшего за день чабана.
Мелодия совершенно точно передавала те чувства, которые возникают у любого человека при виде тех мест.
Живя в этом краю нельзя сочинить другой мелодии.
Да и слово «сочинить» мало подходит для такого случая, когда звуки сами выходят из груди
и складываются в мелодию, в которой есть  всё то,
что видит  взор:
заоблачные выси,
заросшие густым лесом вершины,
пастбища на склонах,
медленно уходящий за горные отроги день.
Такую мелодию не сочинишь, не примешь, не полюбишь, например, где-нибудь в степном краю. Для этого ей будет недоставать раздолья и удали.
Не приживётся она и за Полярным кругом.
Ей не будет хватать суровой сдержанности и кратких, но бурных согревающих ритмов.
Не выжила бы она и в Средней полосе России.
В неё не было вложено тепло и ласка женского сердца.
А здесь, на вершине Крестового перевала,
она была хозяйкой человеческой души, она была понятна и нужна каждому, ступившему на эту землю.
 Утром мы начали спуск.
Дорога свела нас в живописную виноградную долину.
На одном из участков дороги человек в милицейской форме сделал нам знак остановиться.
Он оказался  автоинспектором, майором ГАИ,  и вежливо  по-русски, но с грузинским акцентом, просил подвезти его до ближайшего населённого пункта.

В пути он поинтересовался, откуда мы и куда держим путь.
 Рассказал несколько анекдотов на «дорожную» тематику.
 Спросил, как нам нравится его страна.
Похвалил нынешний урожай винограда.
На подъезде к небольшому городку мы обогнали грузовую машину, доверху уставленную корзинами с виноградными кистями.

Майор попросил остановиться, вышел на дорогу, а нам велел ненадолго задержаться на обочине.

Когда отставший от нас грузовик поравнялся с инспектором, он взмахом руки остановил его.
Из кабины вылез с бумагами в руках пожилой грузин, видимо экспедитор, сопровождающий груз.
- Не нужно бумаги, генацвале!
Полезай в кузов, дорогой!
Покажи этим молодым людям, чем наша Грузия богата, понимаешь!
Кунаки, понимаешь!Меня сюда хорошо подвезли.
 

Когда мы тронулись в дальнейший путь, у нас на заднем сидении машины стояла корзинка с виноградом. Майор напутствовал нас:
- В ближайшем духане купите нашего вина «Цинандали» или «Саперави».
Виноград любит вино! Вино любит виноград!

Мы всё так и сделали.
Купили несколько бутылок вина, добавили к винограду несколько крупных  жёлтых груш и на ближайшем от Тбилиси привале выполнили наказ нашего доброго грузинского автоинспектора.

Въехав в Столицу Грузии,  мы, к сожалению, не смогли там долго оставаться.

В городе не действовали никакие законы дорожного движения.
Водители вели себя на улицах лихачески, особенно тбилисские таксисты.
Они обгоняли всё, что ехало впереди них, и слева и справа, перегораживали дорогу, выезжали на тротуары, пересекали перекрёстки на красный свет светофоров.
Олегу пришлось в такой ситуации туго. Он быстро взмок и взмолился:

- Давай выбираться отсюда! Разобьют нам машину, и никто отвечать не будет. У них тут дорожная анархия.      Поехали лучше к морю!

Я согласился, и мы, выехав за город, взяли курс на Очамчире.
Чёрное море показалось внезапно из-за поворота при въезде в Очамчире.
Вся его поверхность до самого горизонта дрожала яркими солнечными  блёстками  и слепила глаза.
Пока машина приближалась к самой воде, во мне звучала одна и та же мелодия с одними и те ми же словами.
Вчера с тобою, Крайний Север
Встречал я хмурую зарю.
А вот теперь - глазам не верю-
Я с Чёрным морем говорю.

Вот оно, мирное, спокойное, праздничное, домашнее море, на берегу которого я родился.  Блестит себе!
Пляж и все места морского курорта были почти совсем безлюдны – время летних отпусков прошло.
Два дня мы с Олегом прожили у моря.
Часть дня проводили у воды, а к вечеру поднимались на машине в горы.
Там на удобной полянке проводили вечер и устраивались в машине на ночлег.
Перед тем, как отойти ко сну, долго сидели у колёс машины, потягивали из горлышка сухое вино, ели фрукты, курили и смотрели вниз, туда, где горели огни приморского города, порта и далёких кораблей.
На третий день мы двинулись дальше, вдоль побережья в сторону города Сочи.
Здесь мы с Олегом осмотрели местные достопримечательности.
Вечером посетили открытую танцплощадку, переночевали в машине за городом и поехали дальше.
Не доезжая Новороссийска, свернули вправо и стали удалятся в сторону от моря.
Скоро пересекли границу Краснодарского края и въехали на земли Ставрополья.
Отсюда до дома уже рукой подать.
Через Минеральные Воды вернулись в Пятигорск.
И тут меня стала одолевать пока ещё непонятная мне тоска.
Днём её  удавалось гасить новыми впечатлениями, но и они уже стали подходить к своему концу.
В прогулках всё исхожено, в поездках всё изъезжено, во встречах всё рассказано, и всё выслушано – поток впечатлений иссяк.

К тому же подошёл срок возврата автомашины.
И вот напоследок решили мы с Олегом нанести визит в свою школу.
В нашу бытность это была школа-семилетка  и ютилась она  в старых, ветхих домиках, расположенных друг от друга в трёх разных местах улицы имени Сталина.
Прошло время, и теперь это была уже десятилетка, которая была расположена в новом  кирпичном трёхэтажном здании у правого берега реки Подкумок.
Мы с Олегом походили по её коридорам.
Вопреки нашим ожиданиям, особого трепета от этого не испытали.
Здесь для нас всё было чужим:
стены,
коридоры,
ученики,
и даже учителя.
Собираясь уже покидать здание школы,
мы столкнулись с нашим бывшим учителем литературы
Виктором Павловичем –
маленьким сутулым человеком с тревожной гримасой на лице.

Встретить его здесь мы не ожидали, так как он работал при нас не в этой семилетке, а в той школе,  где мы учились уже в старших классах( 8,9,10-м).
Её, оказывается, соединили с нашей семилеткой и поселили обе школы под одним номером в этом новом здании.
В нашу бытность Виктор Павлович не мог увлечь свих учеников литературой и плохо справлялся с классной дисциплиной.
От этого он часто гневался, срывался на крик, допускал недостойные учителя выходки, когда в порыве гнева  высоко поднимал свой портфель и с размаху бросал его на учительский стол.


В такие минуты его лицо каменело, глаза горели ненавистью, но всегда было видно, что он не знает, что ему делать дальше.
Кто-нибудь из учеников, сидящих на «камчатке», советовал ему:
« А вы топните ногой…», -
после чего он выбегал из класса, хлопнув дверью.
Были случаи, когда в сердцах он полностью терял самообладание и схватив со стола кусок мела, швырял его со всей силы в кого-нибудь из учеников.
С той же «камчатки» опять советовали:
«А социалистическую собственность нужно беречь!…»,-
после чего Виктор Павлович громко грозил нам всем анафемой и долго ещё кипятился.
Но такого случая,
чтобы он пожаловался завучу или директору,
не было никогда.
Это спасало его от полного уничижения.
Мы с Олегом вежливо поздоровались с ним и напомнили ему о себе.
Он с широкой улыбкой стал уверять, что и без того помнит нас хорошо, и даже похлопал нас по плечам.
Мы, как и положено, попросили прощения за наши школьные шалости  и пригласили его посидеть с нами в ближайшем кафе.
На улице он был удивлён, увидев нашу машину.
Смущаясь, сел на переднее сидение, и мы поехали.
Но не в ближайшее кафе, а в дальний ресторан на месте дуэли Лермонтова у самого подножья горы Машук.
Там мы уединились в  углу, отгороженном большими колоннами.
Заказали спиртное с приличной закуской,
и для начала налили каждому водку не в рюмочки,
а в фужеры для лимонада.

Увидев, что Виктор Павлович съёжился и заёрзал на своём стуле,
Олег с выражением произнёс  тост в грузинском стиле,
после которого нашему учителю оставалось только выпить весь фужер до самого дна.
Олег залихватски опорожнил свой фужер в три громадных глотка,
крякнул весело и сразу потянулся за сигаретой, поглядывая с улыбочкой на учителя.
Я пил, как всегда, долго,
цедя водку маленькими глотками,
а глаза мои из-за фужера наблюдали
за Виктором Павловичем.
Он выпил не сразу.
Смотрел вначале то в бокал,
то на нас,
нюхал хлеб,
закрывал и открывал глаза,
глотал слюну,
морщился,
а потом решился и, вытянув шею,
крупными глотками опорожнил свой фужер до дна.
Олег предложил ему сигарету, но он замахал руками и набросился на закуску.
Но, несмотря на все принятые им меры, уже через пять минут его стало «развозить».
На его лице выступили красные пятна,
руки задвигались быстрей и бестолковей,
глаза то удлинялись до умного прищура, то округлялись до глупого тщеславия,
рот не закрывался.
С этой минуты Виктор Павлович начал ораторствовать,
и ничто
и никто
не в силах было его остановить.
Когда мы с Олегом сделали попытку внести свою лепту в разговор, то были выброшены из него такими фразами:

- Не об этом сейчас речь!!!…Вам сейчас лучше подождать! То, что вы хотите сейчас сказать, лежит далеко от истины!

Мы с Олегом переглянулись, потом оба посмотрели на пустые фужеры. Олег не спеша  наполнил их опять до самых краёв.
Виктор Павлович уверенно взял правой рукой свой фужер за ножку, издал пальцами левой руки громкий щелчок и залпом выпил весь фужер до дна.
Мы снова переглянулись с Олегом и замерли.
Ждать пришлось недолго.
Виктор Павлович вытаращил свои  глаза поверх очков. Его лоб и щёки стали белыми, руки вяло двигались, голова всё ниже и ниже опускалась над столом, веки покраснели, глаза часто-часто заморгали, и …он заплакал.

-Мне категорически нельзя… Категорически! Дистанция! Дистанция! Где,   когда… какая? Кто знает? Зачем мне всё это?

То одной, то другой ладонью он смахивал со своих щёк крупные слёзы.

-  Кто я для вас? …
Что угодно… только не учитель.
Не учитель! Всю жизнь хотел им стать.
А за это только пощёчины. Одни пощёчины. Тысячи пощёчин.
Так тебя!
Меркушев! Олег!
Не ходите в учителя, как бы вас туда ни звали. Ни-ни!
Глаза у вас добрые. Учительские.
Но губы, губы! Эх, губы!
Губы толстые, безвольные.
Как всё это, по сути, страшно и противно!
Как противно! Как противно! Боже ж, ты мой!

Слёз у Виктора Павловича больше не было, глаза высохли и просветлели,
Он откинулся спиной на спинку стула и уставился на меня.
- Помалкиваешь?… Смотришь?…
Да, ты прав, пить я не умею. Не умею и вам того же желаю …
Не нужно мне было с вами.
Совсем всё это ни к чему!
Ты тоже, Крашенинников, смотри в учителя не ходи. Молчун – не учитель!
Глаза важней чем губы…  В них видно сразу всё.
Всё - и сердце и… характер.
Сердце отзывчивое…на чужое отзывчивое.
И характер тоже … в глазах.
У тебя, милый мой, глаз… глазарий!
Отвезите меня домой!
Очень прошу! Только домой!
Хочу домой! Только домой!

В этот вечер я вернулся в наш дом поздно, недовольный собой, опущенный и грустный.

Машину мы благополучно сдали на прокатной станции. Олег вернулся к своей работе.
Я стал частенько оставаться на целый день дома.
Валялся на старом дерматиновом диване,
шёпотом проговаривал  песни.
На материк уходят самолёты.
На материк уходят корабли.
Мы остаёмся снова на Востоке,
Мы остаёмся на краю Земли…

Опять стал рано просыпаться и, в предутренние серые  рассветы, когда только ещё светлеют окна и гаснут последние звёзды, думал о том, как не похож я сейчас на того человека, который в лютые морозы, далеко отсюда, на самой Колыме, познал такой труд, который может сойти здесь только за сказку.
Но ведь тянет туда!
Ведь зовёт!
Почему зовёт?
Почему тянет?
Почему вдруг так нестерпимо хочется, чтобы лицо опять  обжёг февральский мороз?…
На это «почему» есть только один ответ…

Забыть не можешь? Покупай билет.
Твоё лекарство – звёзды над снегами,
Огни костров, зверей таёжный след
И сотни вёрст, отмеренных ногами…

В ноябре мы с Маринкой вернулись в Сусуман.

И как будто ничего до этого и не было. Южная родина перестала сниться, перестала звать и волновать – как отрезало.
Явилось ощущение, что твой дом здесь, здесь твоя судьба, твоё место, здесь тебе долго жить…


К началу июня 1962 года все необходимые документы были собраны и отправлены в экзаменационную комиссию Магаданского пединститута.


Вскоре я и сам  отправился рейсовым автобусом строго на восток, к берегу Охотского моря в столицу Колымы и Чукотки, город МАГАДАН.
 

Вижу я себя на взлёте лет,
Вижу с молодым, горящим взором.
Вижу я себя смотрящим вслед
Солнцу, уходящему за горы.
Вижу удручённым, огорчённым,
Вижу радостным и увлечённым,
Вижу на Охотском берегу.
В сопках вижу,
Где заря туманна.
Вижу всюду…
Вижу непрестанно…




«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»