Прогулки в пещерах памяти. часть 13

«Я из далёкого любого местожительства
Тянусь к тебе, ведь только ты
Смог так непоправимо и решительно
Стать городом моей мечты».
( Наталья Севастьянова).



Первое, что меня очень удивило,  - был возраст Магадана.

Когда мы впервые встретились с ним, он был на один год моложе меня.

Мне 23 года, а ему, как городу, всего   22  года.



Магадан расположен на побережье Охотского моря.
В том его месте, где относительную ровность береговой черты нарушает полуостров Старицкого.
Полуостров  небольшой.   Вдаётся в море километров на двадцать пять. Шириной километров двенадцать.
Представляет собой горный массив высотой до 700 метров.
Уходя в море, полуостров своим подножием, справа и слева от себя,  образовал две большие бухты: Бухту имени адмирала Нагаева и бухту Гертнера.


Бухта Гертнера – вверху.
Бухта Нагаева – внизу.
Между ними только старая часть города – посёлок Нагаева.
Направо уходит полуостров Старицкого.
Основная часть Магадана скрыта слева за выступом прибрежной сопки.
Город Магадан начинал своё существование  на узкой береговой  полосе между    этими двумя бухтами.
На  берегах бухты Нагаева  вырос посёлок под названием  Каменный карьер с причалами  Морского торгового порта, а рядом с ним посёлок Нагаево с причалом Рыбного порта.


Километрах  в трёх от них появился  третий посёлок – Марчекан с судоремонтным заводиком и небольшой военно-морской базой кораблей Тихоокеанского флота.



На берегах другой бухты, бухты  Гертнера, выросли два посёлочка:
Старая Весёлая и Новая Весёлая с двумя лагерными зонами, небольшим причалом рыболовецкого кооператива и, в отдалении от них, группой домишек дачного типа, для воскресной рыбалки и отдыха.



Если берега бухты Нагаева круты и высоки везде, то берега бухты Гертнера имеют в центре пологий участок.




На этот участок по заболоченной низине прорывается к морю небольшая, но быстрая речка Магаданка,  и впадает в бухту Гертнера.



Она дала имя новому городу и вместе со своим притоком, речкой Каменушкой, стала  единственным, но надёжным городским  поставщиком пресной питьевой воды.

Все пять небольших приморских поселков, с которых начинался город Магадан, состояли   в те годы сплошь из маленьких, приплюснутых к вечной мерзлоте, деревянных хибар.

Селились  в них  в основном  «мареманы» ( моряки торгового и рыболовного флотов), а также  лагерная охрана и лагерная обслуга,  да бывшие З/К,, нашедшие здесь после освобождения временный приют, работу и привычный блатной «климат».

Места эти были неспокойные, шумные и опасные, и жители центральной части города,  без особой надобности,   старались их  не посещать.
С противоположной от моря стороны, город окружают  сопки, поросшие местами густым кустарником и небольшими деревьями, а местами, усеянные  большими валунами на голой земле, следами древних подвижек суши и землетрясений.
Город Магадан  на тысячи километров во все стороны от себя являлся единственным местом, где проживало более 150 тысяч жителей.
Все остальные населённые пункты, разбросанные по Колыме,  были небольшими. Похожи они больше были на сёла, но  назывались  посёлками.
Статус города на Колыме получили лишь районный центр Сусуман (30 тысяч жителей)  и Ягодное - такой же районный центр с таким же количеством населения.
На Чукотке было два города: это  Анадырь – столица Чукотки, и порт Певек.

Если представить себе всю территорию Западной Европы  и на ней только  пять небольших городов, то станет   ясно, что плотность населения на Колыме и Чукотке равнялась одному человечку  на многие квадратные километры  тайги и тундры, где остаётся  великое множество  нехоженой и никогда не видавшей человека земли.

Город Магадан начинался как перевалочная база для освоения  громадного края на восточной окраине страны, начатого в 20 –30 – годах ХХ века.
Специально  для этой цели  была создана полувоенная  организация   с особыми полномочиями под названием ДАЛЬСТРОЙ.

Случилось это сразу после того, когда  геологи Билибин и Цареградский обнаружили в этом  краю крупные месторождения россыпного золота.
В стране в это время шёл процесс индустриализации. Золота стране  нужно было много.
Главным образом для закупки за рубежом  техники и новейшего оборудования.

Дальстрой получил права на широкое использование в своих целях подневольного труда заключённых. Их стали доставлять в бухту Нагаева пароходами  из дальневосточного порта Находка, где был образован пересыльный лагерный пункт.
Других видов сообщения, кроме морского, тогда ещё не было.


Дальстрой  в кратчайшие сроки выполнил поставленную перед ним задачу и превратил Колыму в «валютный цех» страны.

За эти годы перевалочная база на перешейке полуострова Старицкого разрослась, была проведена плановая застройка центральной части территории,
и 14 июля 1939 года родился новый город
с названием Магадан.
Климатические условия на берегу самого большого на Земном шаре Тихого (Великого) океана резко отличаются от климата в глубине материка.
Даже в 50-100 километрах от города можно было уже уловить разницу между морским и континентальным  климатом.
Объединяла их только одинаково   длинная по продолжительности северная зима и короткое лето.
Всё остальное у них было  разное.

В Сусумане (глубь материка)  лето, хотя такое же короткое, но зато всегда солнечное и жаркое, а температура  доходит до 32-33 градусов жары.

В Магадане (морское побережье) лето хмурое, город часто накрывает густым туманом  или тёмной шапкой облаков,  бесконечная череда мелких, моросящих дождей, которые иногда держат город в «осаде» по 10-15 дней подряд.
Массовое купанье в море исключено, так как вода не может набрать нужной температуры.
Самый лучший месяц года на побережье – это сентябрь.
Куда ни посмотришь – везде парад трёх цветов (жёлтого, красного и зелёного)  с массой разнообразных оттенков.


И солнца, как правило, много. Свет его в этот период мягкий и нежный. Дни тёплые и сухие.
В Сусумане (глубь материка) зима наисуровейшая, температура постоянно держится на отметке    40 - 45 градусов.
В некоторые периоды она опускается ещё ниже и может долго держаться на отметке   50-55 градусов.
Такие дни в рабочем плане актируются. Всё кругом в белёсом тумане, воздух изо рта выдыхается со свистом и клубами пара, все открытые части лица зарастают ледышками.
Но нет худа без добра.
Выдержать и пережить такие суровые зимние условия помогает одно природное обстоятельство.
В материковой зоне при сильных морозах стоит полный штиль. Воздух не колыхнётся, не сдвинется с места, не даст себя почувствовать даже самым чувствительным приборам.
Всё кругом  беззвучно, тихо и оттого спасительно.
И ещё одно всегдашнее обстоятельство – зима в материковой зоне очень снежная, бараки и одноэтажные домики заваливает по самую крышу, и приходится много работать деревянными лопатами, отгребая снег от дверей и окон.

В Магадане (морское побережье) таких низких температур не бывает, но  некоторые  рабочие дни актируются, и актируются  совсем по  другой причине.

Океан создаёт условия для осенних и зимних штормовых, а зачастую ураганных ветров, когда всё вокруг, и на море, и на побережье, превращается  в сплошной  гул, вой и свист бешеного ветра.
На море вздымаются огромные волны, угрожая кораблям и людям.
На земле ветер сметает на своём пути всё непрочное и хилое, валит с ног не успевших укрыться от бури людей.
В такие дни все занятия в учебных заведениях отменяются.
Ветер на побережье  нашёл постоянную прописку и присутствует в разных качествах и разной силы почти всегда.
К нему можно привыкнуть, можно его терпеть, можно даже иногда не замечать, но когда температура воздуха зимой опускается за минус 15 градусов, то тут уже он становится твоим опасным врагом.
Пронзительно холодный и  резкий,  он через множество одеяний добирается  до кожи, и тогда не жди ничего хорошего, было бы, где укрыться от него и срочно обогреться.
Спасение от магаданских  «ветерков» в том, что зимние температуры воздуха  намного выше, чем на материковой части суши, и очень редко доходят до 30 градусов.

@   @   @

В один из июньских полудней   1962 года я вышел из рейсового автобуса дальнего следования у Магаданского автовокзала.
Выезжая из Сусумана, я был предусмотрительно подготовлен к своему первому путешествию по улицам Магадана, которые должны привести меня к зданию пединститута.

Прямо от меня, вверх на подъём, уходила прямая, чистая и красивая улица Ленина – главная улица города.

Проложенная как будто по линейке, она была видна сразу вся: от автовокзала до небольшой площадки в конце крутого подъёма.
Там она упиралась в телевизионную вышку, там было её начало. Площадь эта находилась высоко над уровнем моря, и по ней всегда гуляли ветерки, что дало право называть её площадью «На семи ветрах».


Я ступил на тротуар, выложенный шестигранными плитами и, не спеша, держа в руке небольшой и лёгкий чемоданчик, пошёл вверх по направлению к телевышке.
Вдоль тротуара тянулась низкая чугунная ограда, за которой стояли небольшие деревца.
Справа и слева дома красивой архитектуры.


Узнаю по рассказам на своём пути ресторан «Магадан», гостиницу, кафе, книжный магазин.


На втором перекрёстке вижу слева большую площадь, украшенную цветочными клумбами, а за ней  гастроном, кинотеатр, Дом пионеров и центральный вход в городской парк.


Вот то место, где мне надо сделать поворот направо и ступить на улицу Портовую.


Неужели сейчас я увижу море?
На своём лице я уловил тугой и напористый ветерок.
Он нёс незнакомые, волнующие запахи соли и йода, холодящую свежесть и ещё что-то неизъяснимо мажорное, отчего всё моё тело напряглось, плечи сдвинулись вперёд, шаги сделались твёрже, а взгляд острее.

Море я увидел раньше, чем здание пединститута.
Увидел с большой высоты.



Увидел его всё, до самого горизонта – спокойное и величавое.
Портовая улица уходила дальше к самым его берегам, а мне нужно было остаться здесь.
Я уже видел два рядом стоящие дома.
Один из них учебный корпус МГПИ, другой – общежитие с библиотекой.
Мне туда. Первая экскурсия по городу закончена.
Хорошо бы поселиться в общежитии так, чтобы видеть из окна море! Как повезёт.

В холле общежития было тихо и пусто.
Лишь техничка мыла полы.
Увидев меня, она разогнула спину, бросила мокрую тряпку в  ведро, вытерла о фартук руки и пошла, улыбаясь, мне навстречу.

- С чемоданом, значит к нам. Угадала? Доброе, я смотрю, пополнение у нас. Побольше бы таких хлопцев, побольше!

Молодая, лет тридцати, она после нескольких заинтересованных  фраз уже казалась давно знакомым тебе человеком.
Поступила на работу в институт с первого дня его существования и была оформлена сразу на две ставки: вахтёра и технички.

Работа её давала возможность видеть всех входящих в здание  и выходящих из него, знать в лицо и по именам всех жильцов студенческого общежития.

Наделённая особыми качествами характера, она не могла сидеть «кукушкой» за стеклянной витриной своей вахты и постоянно шла на доверительные контакты со всеми, вникала в студенческие нужды, помогала, где и чем могла, иногда журила и сетовала, умела сострадать и пожалеть того, кто в этом нуждался.
В неспешных разговорах она всегда клала свою левую руку на плечо собеседнику, склоняла слегка голову набок, и, смотрела прямо в глаза  мягко улыбаясь.
Все жильцы общежития обращались к ней исключительно по имени.
Все звали её Наташей: и молодые студенты, и преподаватели, и её непосредственное начальство.

И совсем неудивительно, что судьба Наташи сложится так необычно.
С этого дня пройдут годы.
Минет целых четыре десятилетия.
В институтских корпусах сменится несколько десятков дежурных и техничек.
Рядом со старыми зданиями будет построен новый учебный корпус.



Станут пенсионерами, отработав в школах города и области положенный срок, выпускники 60-х годов.
Но в холле на первом этаже будет по-прежнему звучать:

- Здравствуйте, тётя Наташа!

Здравствуй, здравствуй!   Ты не туда пошла. Твоя мама поправляла причёску вон у того зеркала. Я тебе уже об этом как-то раз говорила.

Здравствуйте, тётя Наташа!

-Здравствуй! Опять  поздно прибёг? Звонок уже   прозвенел. Когда же ты себя в руки возьмёшь?

А вот и я вошёл в холл пединститута.

- Здравствуй, Наташа, дорогая! Узнаёшь ли ты меня теперь?

-Здравствуй, Женечка, голубчик мой! Как не узнать! Как не узнать!

- Давно мы с тобой не виделись! А ты всё такая же, как и была раньше.

- Что ты! Что ты! Какая уж там такая? А ты, дорогой, к жене, видать, пришёл? Она только что прошла на кафедру.  Да, послушай!  Сыновей твоих часто здесь вижу.  Парни что надо!  Обходительные хлопцы, как и ты. Высокие ростом ребята.     Повыше тебя  будут.  Да!  Какое время прошло!

В этот тот последний раз, в1985 году, мы говорили с Наташей долго.
Её левая рука всё лежала на моём плече, глаза улыбались, а седая голова склонялась к правому плечу.
В коридоре было пусто. Шли занятия.

- Наташа, а ты всё ещё помнишь то лето 62-го года?

-  Как будто вчера было.  Ты в серых брючках и полосатой тенниске.  Гарний такой хлопчик был.

- Наташа, знаешь кто ты?

-  Знаю. Поломойка я.  Дурна  да стара.

- Ты для меня, Наташа, есть символ.    Не меньше. Ты, Наташа, символ! Ты феноменальный символ, Наташа!

- Выучили вас всякому мудрёному.  Баба я и есть баба.

-  Это откуда посмотреть, Наташа.

Да, это она была самым первым человеком, который встретился мне в июне 1962 года в незнакомом городе.

Это она, закрыв свою «дежурку» на ключ, отвела меня на четвёртый этаж и поместила в угловую комнату, где уже проживали три абитуриента:
Саша Феськов – демобилизованный сержант-танкист,
Володя Мякинин – демобилизованный старший сержант артиллерии
и Валера Нестерко, два года назад окончивший среднюю школу в одном из посёлков области.

Последнюю, четвёртую койку, у двери, занял я.

Два бывших солдата были приземистые и крепкие ребята, а третий цивильный мальчик был высокий и очень худой.
Дембеля вели себя степенно и уверенно, а Валера много суетился и много смеялся.
Его стараниями через какой-то час был организован стол с закуской, и  выпивкой.
Новая жизнь для меня началась.

Быстро полетели дни, насыщенные новизной.

Новизна была во всём:

в делах, которые мне приходилось теперь выполнять;

в том окружении, которое стало теперь моей средой обитания;
в чувствах, которые  я   испытывал;

в мыслях, которые набегали в мою голову перед сном - всё было новым.

Новизна начиналась для меня с самого утра.

Раньше всегда ранний подъём был для меня обязателен – впереди ждала рабочая смена.

Теперь я сам должен был решать для себя, когда вставать и чем заниматься.

Раньше я в засаленной робе усаживался в кабину бульдозера с работающим дизельным мотором.

Теперь сижу в чистой лёгкой летней одежде  на мягком стуле в тишине читального зала.

Раньше всю рабочую часть дня я ходил в засаленной, пропахшей соляркой, робе.

Теперь весь день на мне лёгкие летние брюки, шёлковая тенниска, а вместо тяжёлых кирзовых сапог, лёгкие сандали.

И настроение все дни новое, приподнятое.
Когда,  вроде бы ни с того, ни с сего  вдруг почувствуешь, что лицо твоё улыбается само собой.

Или какой-нибудь бравый  мотивчик не  выходит целый день из головы.

Всякое новое дело увлекало меня и радовало.
Сидеть в читальном зале за отдельным столиком, и в тишине погружаться в тексты книг было для меня везением и счастьем.
Вот бы мои друзья - работяги увидели  меня сейчас!

А совершать ежедневные прогулки по незнакомому городу?




Читать названия улиц, следить за их направлением и переплетением.
Знакомиться с названиями и местонахождением различных учреждений, магазинов, кинотеатров, столовых, кафе.
Обживать аллеи и скрытые в кустах закоулки городского парка.
С высокой точки от телевышки любоваться морем и крутыми берегами бухты Нагаева.
Прогуливаться перед зданиями музыкально-драматического театра и Первой магаданской школы.




И всё это в одиночку, наедине со своими мыслями и своим восторгом.
Так мне больше нравилось.
Но когда я однажды захотел спуститься вниз, через нагаевский «Шанхай» к морю, то Наташа предостерегла меня от такой прогулки.

-  Один через Нагаево к морю не ходи. Это самое опасное место в городе. Я там живу и знаю, что там бывает. Чужака там сразу видят, и уж в покое не оставят. Если хочешь к морю, поезжай на автобусе от автовокзала к бухте Гертнера. Там спокойнее.

Теперь целыми днями я был предоставлен сам себе.

Новая жизнь пришлась мне настолько по душе, что у меня стала появляться  настойчивая уверенность в том, что я обязательно стану студентом.
Если что и вызывало у меня  в этот период сожаление, то это потеря связи с теми людьми, с которыми я до этого сжился, сработался, сдружился.
Та рабочая среда была мной освоена и понята со всеми своими простыми и ясными нравственными установками, которыми она жила. Последние два года мне было в этой среде и уверенно и надёжно.


А здесь мне ещё предстояло вживание  в новую среду, непохожую во многом на прежнюю.

Во-первых, это была уже не та, чисто мужская, грубоватая и не  « шибко грамотная», но надёжная и мне понятная среда.
Основной состав моего нынешнего окружения составляло женское общество.
Оно целый день мельтешило перед глазами причёсками разного  фасона,
цветастыми платьями и халатами, оголёнными до колен ногами.
Оно громко говорило, громко смеялось, весело напевало или тихо шепталось, напускало разные мины на свои лица или строило глазки.

Во- вторых, новая среда была выше прежней по интеллектуальному развитию.
С первых же своих шагов я увидел, что проигрываю по многим направлениям.
Увидел, что мне нужно больше читать, больше молчать, больше слушать и запоминать, чтобы дотянуться до их уровня.

В-третьих, мой характер, уже сформировавшийся в определённой среде, не всегда мог быть мне хорошим помощником в предстоящей незнакомой жизни.

Но меня неудержимо тянуло в эту среду.
Это был единственный данный мне шанс не остановиться в своей жизни, не закиснуть, не прозябать, а продолжать жить насыщенно и интересно.
У меня уже зародилось внутреннее стремление к этому, меня уже неудержимо понесло в эту сторону, я уже был заряжен  большим  желанием  изменить ход своей жизни.

Прошёл период белых ночей.

Кончился июнь.
Началась пора вступительных экзаменов.
На каждый свой экзамен я шёл так спокойно и уверенно, как будто кем-то или чем-то всё было давно и заранее предопределено, всё расставлено по своим местам, и мне просто незачем  и смешно волноваться.
Мой внутренний настрой на экзамены сложился сам собой в соответствии с моим характером и коротко выглядел таким образом:
« Должно случиться то, что должно случиться, и это ДОЛЖНО наступит независимо от того, буду  я волноваться или нет».
Поэтому мне нечего было делать в густой толпе   экзаменующихся,  где горели страсти, где дёргающиеся руки, заведённые под самый лоб глаза, испуганный шёпот:
« Я ничего-ничего не помню!  Я ничего-ничего не знаю!».



Я выбирал для себя место в стороне от этой наэлектризованной толпы  и был похож на абитуриента, сдавшего всё, что ему положено, и теперь спокойно взирающего на всю эту «суету сует».
Впоследствии мне пришлось сдавать  много экзаменов, но подобное состояние устойчиво каждый раз повторялось со мной.
С некоторых пор тогда, чтобы не созерцать каждый раз одну и ту же картину, не привлекать к себе внимания,  я стал являться на экзамен тогда, когда он уже подходил к своему завершению.

К концу июля институт справился с первым планом своего набора. Все группы были укомплектованы.
Я тоже оказался принятым на историко-филологический факультет.
Всех поступивших собрали вместе, поздравили и отправили по домам, для того  чтобы мы оформили документы на увольнение со своих предприятий, получили расчёт и попрощались с родными.
Вернуться в Магадан нужно было к 1-му сентября, имея при себе осеннюю и зимнюю одежду и обувь для постоянного теперь проживания в стенах студенческого общежития на  улице Коммуны.
Сразу по возвращении нас ждала поездка на уборку картофеля.
Вот таким  было начало витка моей новой жизни.

Ну а что до чувств, то они были у каждого, и каждый выражал их по-своему.
В день зачисления наше общежитие «гудело» до самого утра.

Чего там только не случилось!
Каких чудес не натворил с нами, новоиспечёнными студентами, бум радости, разбавленный алкоголем.



Сам я, хотя и искушённый в застольных делах, проснулся на другое утро в нашем платяном шкафу,  под упавшей  на меня сержантской шинелью Саши Феськова.
В разгуле  ночных  оргий, я от кого-то   спрятался  в шкафу, да так и  уснул  там,  сражённый  большой дозой выпитого,  обалдевший от шума, криков,  музыки, табачной  копоти и чьих то рук, хватавших  меня за шею.
Меня искали везде, но в шкаф заглянуть не догадались.
Гомерический хохот раздался в нашей комнате на следующее утро, когда сами собой открылись дверцы шкафа,  и оттуда шагнул в комнату я, прямо к накрытому  для похмелья столу, за которым восседали уже Саша, Володя и Валера.

Эта проделка открыла собой список курьёзных случаев, имевших место в нашем общежитии за все годы учёбы.
А случаев таких будет ещё много,
и вспоминать о них будут ещё очень долго.

Я возвращался домой тем же рейсовым автобусом, который преодолевал путь по Колымской трассе от Магадана до Сусумана (600 км.) за 18 часов.
Колымская трасса и тогда,  и сейчас, через 40 лет, не асфальтированное или бетонированное шоссе, а самая обычная грунтовая, пыльная летом дорога.
Только самое её начало, первые 56 километров, путь от города до аэропорта в посёлке Сокол, забетонировано.
А остальные 1200 километров, до якутского посёлка Усть – Нера, так и остались до сих пор грунтовыми.

Я сидел у окна. Место рядом было свободно.
За стеклом перед моими глазами медленно сдвигался и уходил назад редкий по красоте пейзаж.



Всё сопки и сопки, одна за другой до самого горизонта, крутолобые, неприступные, отделённые друг от друга тёмными, густо заросшими  распадками, непроходимыми и непролазными.
Дорога полезла вверх на перевал. Горизонт видимости отодвигался всё дальше и дальше, но и там за дальними далями, выплывали из вечернего полумрака всё те же картины.

На вершине перевала дорога сузилась, и стал хорошо виден слева край дороги, круто обрывающийся вниз в далёкое ущелье.
Смотреть туда было жутко. Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Через несколько минут августовская ночь поглотила за окном и страшный откос и красивые  дали.
Мне захотелось тихой песни.
Я запел про себя первое, что пришло мне в голову.

А вечер опять хороший такой,
Что песен не петь нам нельзя.

Понравилось. Повторил другой, потом третий раз.
Каждый раз всё медленней и задушевней.
Почувствовал  наступающую волну музыкального подъёма.
Запел другую мелодию с другими словами.

Может,  радость твоя недалеко,
Да не знает – её ли ты ждёшь.

Снова повторил несколько раз подряд.
Почувствовал, как в меня входит лирическое состояние, которое я так любил в себе.

Я хочу, чтоб  услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.

И сразу взял резко вверх.

И грозный солёный, бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал.

И дальше мягко, задушевно.

В туманной  дали,
Не видно земли.
Ушли далеко корабли.

Душу охватило сладкое  беспокойство и сладкая грусть.
Я крепко сжал веки, и тут неожиданно и сразу передо мной возник образ мамы.
Я ясно видел перед собой её лицо.
Добрые, красивые глаза.
Чётко очерченные губы.
Улыбка.


-  Я рада за тебя,  сынок! Ты будешь учиться!
Это то, что я всегда хотела для тебя.
Ты уж теперь  постарайся.
Постарайся!
Все годы до этого мне было страшно за тебя.
Пока ты много и тяжело работал, я места себе не находила.
Но теперь я успокоюсь.
Не сворачивай с этого пути.
Я очень этого хочу,  и буду переживать за тебя.
Ведь ты у меня был и есть один.
Я никогда не сердилась на тебя и сейчас не сержусь.
Так сложилась наша жизнь, что ты остался один.
По -  другому у нас как-то не получилось.

Я открыл глаза.
По спине пробежал холодок.
За окном автобуса полный мрак, не считая далёкой мигающей звезды.

В Магадан я вернулся немного раньше назначенного срока.
Очень хотелось взяться за новое дело.
Теперь со мной всегда была книга.
Ко мне возвращалась моя прежняя, давняя и прочно забытая  страсть к чтению.
Вместе с этой страстью ко мне пришла потребность отмечать при чтении тонко отточенным карандашиком те мысли, с которыми мне не хотелось расставаться.



Чтобы, прочтя книгу, выписать их к себе в отдельную тетрадь и всегда иметь под рукой.
Сейчас я уже жил под впечатлением одной такой указующей и поясняющей мысли:

« Самовоспитание – это сознательная, планомерная, систематическая работа над собой в целях совершенствования или формирования новых качеств собственной личности, необходимых для плодотворной деятельности в настоящем и будущем».



Я страстно вдруг загорелся желанием  такой работы. В голове моей носилось много горячих мыслей, и зарождалась уверенность, что это мой путь.

« Самовоспитание как потребность возникает у человека только тогда, когда он сознательно относится к действительности и своим обязанностям; глядя далеко в будущее, намечает план жизни, отдавая себе  при  этом отчёт в том, что   план  этот требует более высокого уровня развития его внутренних качеств».

Каждая строчка и каждое слово были мне в этих мыслях понятны и пробуждали желание действовать.


Приятным сюрпризом для меня стали слова Наташи, которая и в этот раз встретила меня в холле общежития.

- О-о! Наконец! Вернулся! Как хорошо! А мы тебя уже заждались.


Картофельные поля находились в 100 километрах от Магадана.




Рядом  пологий берег  моря.

От него местами отходили вглубь суши  тихие мелководные лагуны.
Уходили далеко
на несколько километров.



Их берега поросли невысокими смешанными лесами, скрывающими от людских глаз их водную гладь.
Только войдя в прибрежные заросли, можно было увидеть ленту чистой воды, шириной, где в  5-ть, а где и в 10-ть метров.



Эти потаённые места воспринимались как райские уголки
с их девственной тишиной,
прозрачной стоячей водой
и слегка солоноватым запахом
осеннего приморского леса.

Тремя путями добирались в эти края новоиспечённые студенты на уборку картошки.
По суше, по морю и по воздуху.
По суше автобусом,
по морю катером,
а по воздуху маленьким самолётом «Аннушкой».

В свой первый картофельный раз мне выпало  добираться сюда самолётом.
Для этого нашу группу количеством 15 человек отвезли на машине на 13-й километр Колымской трассы, где базировался аэродром областного значения с поршневыми самолётами и вертолётами.
Здесь нас посадили на борт «Аннушки», и мы, взлетев, взяли курс на «Тауйск».



Самолёт шёл на небольшой высоте, и то, что проплывало под нами за стёклами иллюминаторов,
вызывало у всех нас  несусветный восторг.
Мы видели сверху осеннюю тайгу
большим панорамным пейзажем,
от которого нельзя было оторвать глаз.



Ничего подобного мне не приходилось до сих пор видеть.
Тайга на земле перед твоим взором  и тайга с птичьего полёта - вещи далеко не однозначные.
Сверху земля  была всеохватна и смотрелась красавицей, убранной самыми яркими одеждами, раскрашенными самыми сочными красками, какие только есть в палитре у Природы.
Видя всё это, нельзя было не запеть.
Пели все,
пели громко,
пели с воодушевлением,
пели всю дорогу,
до самого  конца нашего полёта.

А ты улетающий вдаль самолёт
В сердце своём сбереги…
Под крылом самолёта о чём-то поёт
Зелёное море тайги.

Разместили нас в бывшей совхозной конюшне, которую наскоро приспособили под человеческое жильё.



Во дворе соорудили длинный навес,
а под ним деревянные столы.

Рядом с навесом сложили из кирпича печь.



Дальше шёл сарай для хранения продуктов.
И жизнь наша пошла своим чередом.



Первое моё картофельное поле было в длину метров 500.




На поле работал специальный комбайн, который рыхлил картофельные ряды.



Каждый из студентов  брал на себя по одной вспаханной комбайном полосе.
Двигаясь по ней из одного конца  в другой конец, с помощью металлической копалки  выбирал из земли картофелины и бросал их в ведро.



Потом полные вёдра затаривал в мешки.
Нам объявили нашу дневную норму.
Каждый, выполнивший её, мог быть свободным на этот день.


Пользуясь этой свободой, я после работы  повадился ходить один к ближней лагуне.
Бродил там по лесу, подолгу сидел у воды на её берегу. Наблюдал загадочную подводную жизнь.
В чистой и прозрачной воде хорошо  просматривалось всё до самого дна.
Мне было покойно и беззаботно, как бывает только в хорошие осенние дни наедине с природой.
Лёгкие мысли в голове.


Но все они почему-то не о том, что есть теперь, а о том, что БЫЛО  не так давно.
И это  БЫЛО,  подставляло мне, как луна, всё одну и ту же сторону, где много радости, музыки и душевного праздника.
Вокруг меня райские кущи, в голове приятные мысли, на душе покой.
Много ли человеку надо?

Будь у меня поэтический дар, я не ушёл бы с берега лагуны без нескольких куплетов лирических стихов.
Но такие прогулки продолжались недолго.

Приехало партийно-комсомольское начальство.

Оно разделило всех нас на бригады и организовало соревнование между ними.
Появилась стенгазета, ежедневные сводки и
« молнии».
Бригады брали повышенные обязательства.
Главная установка была представлена лозунгом  белой краской на красной материи:

« Выполнил норму сам – помоги товарищу!»

Работа закипела.
Каждое утро теперь мы поднимались под мелодичные звуки аккордеона.

Это студент Анатолий Борзенков маршевыми мелодиями поднимал всех с деревянных нар и не унимался до тех пор, пока все бригады не уйдут в поле
Вечером перед ужином линейка, подведение результатов работы за прошедший день.
И снова аккордеон.



Но теперь уже не марши, а мягкие мелодии задушевных лирических песен.
Этот момент дня я любил больше всего.
Вокруг нашего стойбища кромешная тьма.
За столовой на столбе горит большая 500-ватная лампа.
Под лампой на ящиках сидят в  обнимку, закутавшись в телогрейки, молоденькие студенточки и поют,
поют старательно и долго.
Поют для себя и для всех.
И нет сейчас нужнее этого пения, этих слов и этой музыки.

Вскоре меня перевели из полевой бригады в бригаду грузчиков.
Эта работа была как раз по мне.

Грузовая машина с откинутым боковым  бортом медленно движется по полю, а мы, грузчики, переходя от мешка к мешку, забрасываем каждый из них себе на плечо и, догнав машину, укладываем их на дно кузова.




На этой работе мне особенно пригодились те навыки, которые я приобрел, занимаясь когда-то со штангой.
Тогда со штангой весом от 80-ти до 100 килограммов я отрабатывал три классических движения - «жим», «рывок» и «толчок».
Перед штангой я разминался пудовой гирей, подбрасывая её   выше головы, ловя на лету и делая после этого её выжимание.
Это укрепило мой брюшной пресс, поясные мышцы и раздвинуло мою грудную клетку вширь.
Так что теперь я чувствовал, что играю мешками.

Я подходил к мешку, делал полное приседание, обхватывал его двумя руками за середину, делал рывок  с подъёмом и он легко взлетал и ложился на моё плечо.
Мне было приятно ощутить снова налитое силой тело, крепость ног и цепкость кистей рук.

Работал я играючи и вместо усталости чувствовал необычайный прилив сил и бодрость духа.

Кормили нас по первому разряду:
кашами с мясом,



макаронами по-флотски,




наваристыми мясными супами,



картофельным пюре в неограниченном количестве




и ежедневной рыбой в разных видах.



В течение месяца все наработались, напелись, натанцевались, перезнакомились, передружились, перевлюблялись и соскучились по городу и городской жизни.
Когда по ночам вода в лужах стала замерзать,


а картошка была вся убрана,


нам подали автобусы для возвращения в Магадан.
Назад ехали без песен.




Первые два дня после возвращения с уборки картошки отмывались и обстирывались.

По лестнице,
которая вела с этажей к душевым комнатам,
то и дело сновали краснолицые после бани девушки в халатах и с тюрбанами из полотенец,
накрученных на головах.




На всех этажах пахло жареной картошкой, тушёным мясом из банок и жареным луком.

В коридорах из комнаты в комнату шло оживлённое движение.
Сдружившиеся на картошке студенты наносили визиты друг другу.
Из комнат через закрытые двери неслись громкие разговоры, смех, музыка.
Каждая мужская комната походила на маленький пивной бар: стол, уставленный пивными бутылками, стаканами, солёной рыбой в разных видах.

На третий день после нашего возвращения с сельхозработ начались занятия.

Я был зачислен в группу N 11 истфака,
где первая цифра означала «КУРС 1»,
а вторая номер группы,
т.е. «группа 1».

Я отметил про себя, что на прииске мне довелось  работать старателем 1-го звена
1-ой на Колыме старательской артели.
Теперь я на1-м  курсе в 1-ой группе
1-ого на Колыме ВУЗА.

Если мне посчастливится его окончить, то я войду в число его 1-х выпускников.
Совсем недурно для внутреннего  душевного престижа!

С хорошим настроением перешагнул я порог учебного корпуса.
И место в аудитории я выбрал за первым столом, вблизи от столика преподавателя.
Но меня преследовал какой-то рок.
В школе я тоже начинал  свою учёбу, сидя на первой парте, а потом постепенно отсаживался всё дальше назад, и последние три года в школе я просидел на «камчатке», всегда у последнего окна.
Надо же, то же самое, но по другой уже причине произойдёт и в стенах ВУЗА.
Уже со второго семестра я стану отсаживаться в глубь аудитории, а со 2-го курса и вплоть до окончания  учёбы прочно закреплюсь на той же «камчатке».
Факультет наш вначале, по первому курсу, был нацелен на три учительские профессии:  истории,
русского языка
и литературы.
Но это длилось только первый год.
Со второго курса нас всех разделили на
на «чистых» историков
и таких же «чистых» филологов.
Первые с четырёхлетним сроком обучения,
а вторые  с пятилетним.

Я выбрал для себя историю.



Институтская кафедра истории состояла в основном из молодых преподавателей, приехавших по договору из Москвы.
Руководил кафедрой кандидат исторических наук
Владимир Иванович Балязин.

С ним приехала из Москвы и вместе работала его жена (дочь известного в научных кругах профессора
Павлова-Сильванского).




На этой же кафедре работала
и Эльвира Константиновна Куртаева.

Та самая, что приезжала к нам на прииск Большевик для организации первого набора в институт.

С первых же занятий я понял, что не смогу конспектировать лекции за преподавателями.
Я писал медленно, традиционных сокращений в то время ещё не знал, плохо владел научной терминологией.
Если же я переходил на убыстрённую запись, то проку от этого было мало.
Меня хватало ненадолго, да и самому разобрать свои каракули было трудно.
К тому же при конспектировании эстетики никакой.
Всё, что я конспектировал в условиях читального зала, было всегда чётким, понятным, с выделениями и подчёркиваниями   пастой разных цветов.
Другой работы по конспектированию я не мог себе допустить.
К тому же  наша библиотека имела возможность обеспечивать нас учебниками по всем предметам.

Но не сразу я отказался от конспектирования.
Мною  было предпринято  несколько попыток изменить положение в лучшую сторону.
Я взял в библиотеке самоучитель по стенографии и начал последовательно от задания к заданию осваивать этот вид скорописи.

Но, не дойдя ещё до средней скорости стенографирования, я «забуксовал» и не смог двигаться дальше.
К моему огорчению,  выяснилось, что я обладаю замедленным темпом мышления и стенография мне противопоказана.
После этого я перестал портить бумагу на лекциях, и сидел, сложа руки, слушая преподавателя.
Очень скоро я стал замечать, что долго быть внимательным я не могу, что я являюсь обладателем рассеянной формы внимания.
В роли активного слушателя я мог оставаться
не более 15-20 минут, а после этого мои мысли переключались независимо от моего желания на посторонние раздумья.
Я начинал барахтаться в гуще  каких -то странных картин, образов, коротких и длинных монологов, фантастических сцен.
В итоге ни одну лекционную тему я не усваивал.

И вот в этот период произошёл с виду незначительный эпизод на лекции у Балязина.
Лектором он был хорошим.
Я любил слушать его, но это помогало мне недолго.
На одной из его лекций, в  определённый уже момент,  моё внимание переключилось с лекционного материала на большие портреты  Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые висели  над доской  за спиной у  преподавателя.
Я сидел, всматриваясь в детали этих двух лиц, как тут Балязин спросил меня:

-  Женя, почему вы ничего не записываете?

На это я тут же ему ответил:

-  Я смотрю на портрет Маркса и думаю, почему у него борода седая, а усы чёрные.



В аудитории раздался смех.
Балязин стушевался,
ничего мне на это не сказал и стал продолжать лекцию.
И хотя ничего оскорбительного я в своих мыслях не имел и сказал доверительно то,
что было на самом деле,
преподавательская среда мне этого не простит,
сочтя мой ответ «циничным выпадом»,
а меня  циником.

С того случая я стал чувствовать, по отношению к себе, повышенный интерес со стороны некоторых преподавателей.
И интерес этот был с отрицательным знаком.

Новая среда, в которой я теперь вращался, оказалась очень чувствительной к соблюдению правил внешнего этикета,
и обращаться с ней  «запанибрата» было ни в коем случае нельзя.

Я готовился перейти в неё из рядов рабочего класса, и она преподносила мне свои первые уроки.
Со временем я пойму её главный постулат.
Он прост и не менее циничен, чем те слова, которые были мной, сказаны Балязину.

« Делай всё, что тебе хочется,
но не попадайся!
Тщательно скрывай всё негативное в своём          поведении и характере.
Но если ты всё-таки попадёшься на чём-нибудь,
то мы
(те, что делали то же самое, но не попались),
ОСУДИМ  и  НАКАЖЕМ  тебя».

Скорее всего, я бы не смог прижиться в этой  среде, которая называлась ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, если бы не те люди, которые увидели что-то во мне и взяли под свою защиту.
Без этого пришлось бы мне возвращаться в ряды рабочего класса.

Вернусь опять к учебным заботам.
Итак, конспектирование лекций за преподавателями во время занятий у меня не получилось.
Слушать лекции со вниманием,
чтобы запоминать их содержание,
я не мог  из за своего рассеянного внимания.
Что же было делать?

Пойти на ещё один вариант.

Многотрудный, лишающий тебя всякого свободного времени в течение всего дня  и изматывающий физически.
Но я не удержался и снял с него пробу, хотя заранее знал, что из этого ничего путного не получится.

Отсидев в аудитории три лекционные пары,
я шёл  в читальный зал,
брал учебники и по ним составлял
по сегодняшним темам свой конспект.
Делал я это в соответствии с своими привычками – без спешки, выписывая текст аккуратными кругленькими буквами, подчёркивая отдельные слова  и целые выражения пастой разной расцветки.
Всё было бы хорошо.
На такую работу приятно было смотреть, и удобно работать с таким текстом.

Но… каждый день я клал  перед собой учебники по трём дисциплинам,
а до вечера справлялся лишь с одним.
На конспектирование двух других тем времени уже не оставалось.
Так что в скором времени пришлось оставить эту затею.

И тогда вместо штудирования учебной литературы я перешёл к глобальному чтению художественно-исторической и  научно-популярной литературы  и  исторических   монографий.
Глобальному в том смысле, что я стал читать всё своё свободное время и даже во время занятий.
Для этого мне пришлось пересесть с первого стола и свить себе гнёздышко в последнем ряду аудитории.
Преподаватель читает свою лекцию,
а я ухожу полностью в себя и в те события, которые разворачивает передо мной та или иная книга.

Художественно-историческая литература давала мне живые картины исторического прошлого, помогала представить себе далёкие от нас времена в картинах и образах.








Научно-популярная  литература
снабжала меня богатым фактическим материалом, не востребованным учебной литературой.


Всё это было как раз для меня, моего характера и моих возможностей.

Такую работу я полюбил и втянулся в неё, появляясь везде с небольшим чемоданчиком, доверху наполненном  книгами.



Весу  от этого в преподавательской среде у меня нисколько не прибавилось, а наоборот. Они видели, что я не записываю их лекции (игнорирует),
а занимаюсь посторонним делом
(наглец и циник).
Никто не занимался выяснением подоплёки  всего этого, но все сразу пришли к выводу, что это от лени и нежелания учиться.

Поэтому меня просто перестали замечать и даже не отвечали  кивком головы на моё приветствие.
Одна лишь Кира Сергеевна Врублевская на моё «здравствуйте»
отвечала сухо
«добрый день».
Но студенты уже знали её привычку –
только тем, кого она уважала, она  с улыбкой говорила «здравствуйте»,
а всем остальным  сухо, глядя себе под ноги –
«добрый день».
Для неё я тоже был переведён из «здравствуйте»  в разряд «доброго дня».

При моём тогдашнем косноязычии усиленное увлечение чтением стало оказывать мне добрую услугу.
Оно воспитывало моё пульсирующее воображение, воздействовало на мои чувства, а через них и на мою речь.
Я стал готовиться к каждому семинару и не пропускал случая, когда бы я мог выступить с кафедры перед студенческой группой по тому или иному вопросу.



Это тоже возымело своё действие.
От семестра к семестру, от курса к курсу я стал изъясняться по исторической тематике всё ясней и свободней, живей и интересней, тяготея всё больше и больше к «своему» языку, а не языку учебного пособия.

Но пока я только учился говорить.
Я ещё не умел, да и не смел прибегать к жестикуляции,
использовать в речи логические паузы, модулировать голосом, и настраивать невидимую связь со слушателями,  переводя во время разговора свой взгляд попеременно с одного на другого, а не смотря в одну точку или в одно лицо.
Плохо ещё у меня работали глаза и губы. Слабой была сила голоса. Он был тихий и глуховатый.
Уже тогда я понимал, что выбрал своей профессией устное говорение, к которому был сам мало приспособлен природой.
Последующая практика показала, что, оказывается, можно говорить  доходчиво и вразумительно и тихим голосом.
Целых 30 лет мне придётся говорить изо дня в день, и всегда меня будут слушать люди, но мой тихий и глухой голос не станет между нами помехой.
Подтверждаю это выдержкой из статьи журналиста В. Данилушкина «Исторический класс», помещённый в газете «Магаданская правда», от 7 октября 1988 года.

« Не знаю, можно ли назвать Крашенинникова хорошим оратором.
Прежде всего, потому, что говорит он вполголоса.
Дети вслушиваются: им интересно.
Они тонко чувствуют импровизацию, уникальность ситуации.
За долгие годы он наработал свою методику».

Своё любимое чтение я откладывал в сторону только в двух случаях:
во время сессии и во время нечастых капризов души.

В сессию я просиживал за учебной литературой и по ней сдавал все экзамены.

Всё шло благополучно до тех пор, пока я не вышел на экзамен по истории СССР, который принимали супруги Балязины.

По их лицам я сразу понял, что сейчас буду ими отомщён за седую бороду и чёрные усы Карла Маркса.

Так оно и случилось.

Владимир Иванович сидел и молчал, а «размазывала» меня
по реформам Петра Великого
его жена.
Она  «высверливала» меня своим  взглядом, она ловко опутала меня паутиной дополнительных вопросов.
Она взяла на себя роль мстителя.
Она не отпускала меня до тех пор, пока не добила вопросами о первой газете на Руси под названием «Ведомости», требуя от меня пересказать весь материал первого номера этой газеты.
Я хорошо видел, как она была довольна собой.
Особенно в тот момент, когда ставила в мою зачётную книжку
оценку 2 (неудовлетворительно).

Пододвинув зачётку мужу для второй подписи, она откинулась на спинку стула, остывая от возбуждения и негодования.
Владимир Иванович, расписавшись, наклонился в мою сторону всем своим телом и «добил» меня короткой фразой:

-  Поверьте мне, Женя, из вас никогда не выйдет учителя. Добрый вам совет -  забирайте, пока не поздно, свои документы, и поищите себе другую профессию.

Приговор мне был вынесен.
Направление дальнейшей жизни мне было  указано.
Я вышел на улицу и остановился.
Идти к людям не хотелось. Огляделся вокруг.
С одной стороны закатная полоса над самым морем.


С другой стороны, над сопкой, белое облачко над трубами ТЭЦ, что спряталась за этой сопкой.

Стал спускаться к морю.

Узкие и пыльные нагаевские улочки, деревянные хатки,
небольшая площадь в центре  с клубом-кинотеатром «Моряк», почтовым отделением и продовольственным магазином.
Дальше внизу территория морского рыбного порта с выходом к самой воде.
Шёл отлив.



Белая ночь притушила огонь вечерней зари и остановилась на этом.

Было тихо и безлюдно.

Море отступало от берега медленно и беззвучно.
Пахло обнажённым морским дном.

У крутого берегового откоса сел на случайное бревно. С большим желанием закурил.

На душе было как-то пусто, но не трагично.
Сверху с откоса посыпалась галька.
Слева в темноте чуть видны были дома в Марчекана.

Снова сверху скатился камешек.

Потом раздались звуки настраиваемого радиоприёмника.
Шорох и треск сменился гитарными аккордами и словами.

Кто-то там выше меня сидит и слушает романс.
Скорее всего, это романс, и притом старинный.

Тени ночные плывут на просторе,
Счастье и радость разлиты кругом.
Звёзды на небе, звёзды на море,
Звёзды и в сердце моём.

Вслушиваюсь. Как успокоительно  сказано:

« Счастье и радость разлиты кругом».

Звуки оборвались - и снова звуки настройки.
Видимо,  какая-то парочка устроилась на береговом откосе с приёмником в руках.
Вот снова песня.
Тоже не с самого начала.

Над рекою сонной
Шепчут ветви клёна.
В этот миг для нас двоих
Листва шумит.

Эту знаю наизусть и люблю. Слушаю и млею.

Так тихо и невнятно,
Но сердцам понятно
Всё, что тёплый вечер говорит.

Потянулся за новой сигаретой.
Что за сила такая отвернула меня от моего общежития и привела сюда?
Привела, да ещё песнями душу услаждает.
Задумался и упустил начало новой песни.
Песни мне незнакомой, но такой красивой, такой задушевной, какие редко встречаются.

Самое главное – сказку не спугнуть,
Миру бескрайнему окна распахнуть.
Мчится мой парусник,
Мчится мой парусник,
Мчится мой парусник в сказочный путь.
Этого было достаточно для того, чтобы стряхнуть с себя грусть и отправиться дальше своей дорогой.