часть 14

ЧАСТЬ 14.

Шёл 25-й год моей жизни.

Вспоминая прошлое время и себя в нём, я могу считать, что природа наделила меня в меньшей степени рассудочным практицизмом, а в большей степени сиюминутным порывом, упрямством и самолюбием.

Таким людям, как я, в практической жизни необходим наставник в лице человека более рассудочного, способного влиять на некоторые мои поступки.

Такого наставника  в своей жизни я  до той поры не имел никогда.
Ни в детстве, ни в юности.

Поэтому мне приходилось временами очень нелегко.
Мой характер восстанавливал иногда против меня некоторых людей, которые становились моими явными недоброжелателями.

На первом курсе  таким недоброжелателем  стала для меня куратор нашей 11 группы
Эльвира Константиновна Куртаева.

Она была женой Лахина Льва Александровича, который работал  заведующим Отдела  науки, школ и учебных заведений Обкома КПСС.
На улице Портовой они имели  вместительную «обкомовскую» квартиру.
И вот в этой квартире Куртаева стала по субботам собирать нашу (свою) группу на так называемые «посиделки».

Я не пошёл на первый такой  «субботник». Причины сейчас не помню.
Комсорг нашей группы Нина Куровская передала мне новое приглашение Эльвиры Константиновны на вторые посиделки, которое я тоже проигнорировал.

После этого в аудитории у меня состоялся разговор на эту тему с самой Куртаевой.
Он закончился такими её словами:

- Женя, я лично приглашаю вас. Ваше присутствие у меня  желательно во всех отношениях.

По её лицу, по глазам, интонации голоса и сказанным словам я понял своё назначение в её сценарии и уже сознательно не пошёл туда и в этот раз.

Душа моя взъерошилась упрямством, и меня крепко заклинило на этом.
Через несколько дней Куртаева пришла в общежитие и зашла в нашу комнату.
В ней никого, кроме меня, в этот момент не было.
Я, лёжа на кровати, читал книгу.
Мы сели для разговора по разные стороны стола.
Говорила в основном она.
Чувствовалось, что это был не экспромт, а заготовка.
Я сидел «закусив удила» и молча слушал.
Сказав всё, что должно было приподнять её и оправдать, она, игриво улыбаясь, постучала пальчиком по столу:

- Если вы не придёте ко мне и в эту субботу, я навсегда вычеркну вас из списка своих потенциальных друзей. Не играйте с огнём, Женя!».

Произнеси она только начало и остановись на этом - ещё неизвестно, как я бы поступил.
Но её угроза «Не играйте с огнём, Женя!», сделала своё дело.
Я не явился к ней и на этот раз.

Этим я нажил себе на долгие годы врага, яростного и непримиримого,  готового на всё ради  мщения.

Другим моим врагом стала  преподаватель исторического цикла по фамилии
Нелли Степановна Цепляева.
Стоило мне однажды в частном разговоре с однокурсниками отозваться нелестно о её манере поведения в аудитории на лекциях, как ей тут же об этом донесли, и новоиспечённый, беспощадный, мстительный враг у меня уже был готов.

Теперь и всегда она не произнесёт обо мне никогда  ничего положительного – только  отрицательное.



Третьим моим врагом стал преподаватель мужчина, секретарь парторганизации института доцент  ЮН.



Случай столкнул меня с ним в комнате нашего общежития.
Я наотрез отказался выполнить его требование, так как считал  это  для себя неприемлемым.
Отказался после первого и после второго к себе обращения.
После этого ещё одним недоброжелателем у меня станет больше.

Я шёл на поводу у своего характера.

Я шёл за ним во всех его желаниях и побуждениях.

Ко мне никогда не приходила мысль о том, что надо во имя своего будущего вести себя осторожней, где-то приспособиться или чем-то поступиться.

Возвращаюсь к некоторой последовательности в своём изложении.

Я всё больше и больше втягивался в чтение, завёл тетради и обозначил их  значком «ВИК-1», «ВИК –2», «ВИК –3», что означало «Выписки из книг».

Мои устремления украшал афоризм, который я поместил на обложке одной из тетрадей. Он гласил:

« Если ты хочешь учить других – учись же, не покладая рук сам».

Для моего увлечения нужна была более-менее спокойная обстановка.

Читальный зал был вечно переполнен, и я вынужден был заниматься своим делом чаще всего в условиях своей студенческой комнаты.
А условия для такой работы там были малопригодны.

Но фатум!

Он был тут как тут, и скоро я перенёс свои вещи и переселился сам в другую комнату, где проживали только два студента чукчи –
Коля Келекут и Ваня Вуквукай.



В их комнате пустовали две кровати.
Никто не хотел их занимать.
Причины для этого были разные.
Одна из них заключалась в том, что их попросту побаивались.
Боялись их тогда, когда они находились в состоянии опьянения.
В такие моменты в них пробуждалось агрессивное начало.
Всех пугал взъерошенный вид  Ивана Вуквукая, который показывался в дверях своей комнаты и страшным голосом кричал в коридор:

- Всех пе-ре-ре-жу!!!  Чукча всех резать будет!!!  Как олешек. Чик, и готово!

Именно здесь, в их комнате, я нашёл для себя тихую гавань, где мог, сколько хотел,  заниматься своими делами.
По разным причинам у меня с этими парнями сложились очень хорошие отношения,  и то, что их комнату все обходили стороной, было мне на руку.

Другим тихим местом, где я мог бы в тишине и покое предаваться своим занятиям, было место моей новой  работы в качестве сторожа детского садика.
Стипендия в 22 рубля не могла удовлетворить моих, даже самых скромных, потребностей.

Поэтому из 50 месяцев  студенческой жизни 35 месяцев я сочетал учёбу с работой.

Вначале я устроился сторожем-истопником в садик номер пять.
Придя вечером на своё дежурство, я брал в руки топор-колун и во дворе у сарая долго рубил на дрова метровые чурки для кухонной печи.

В 5 часов утра я поднимался по будильнику, чтобы затопить печь, разогреть её   и вскипятить  все поставленные на неё ещё с вечера котлы с водой.

Приходила дежурная повариха, я сдавал ей  свой пост и мог идти на занятия.

Следующее дежурство было через день.
Садик выплачивал мне за это сумму  размером  в три мои стипендии и кормил обедами и ужинами.

Всё это меня вполне устраивало.
Однако когда впоследствии  у меня представится возможность перейти в другой садик,
с электрической кухонной печью,
где не надо было рубить дрова,
вставать в 5 утра для кипячения воды в котлах,
я перейду туда.

Это был садик № 16 на улице Портовой 5.



Здесь я получил вдвое больше свободного  времени для своих дел, да и утром мне требовалось только включить рубильник электропечи в 6 утра, чтобы к 7 часам вода в котлах бурлила уже ключом.

Был у меня недолгий период, когда я,  в свободные от дежурства  в садике №16 дни,  устроился дежурить ещё в один садик, под номером 21, что на улице Транспортной у городского рынка.
Получалось так, что я каждую ночь проводил то в одном садике, то в другом.

Весь этот период я не ночевал  в общежитии ни одной ночи, получал два оклада.

Используя своё вечернее уединение, я перечитал большое количество книг по истории, философии, политэкономии, истории искусств.

Лёжа на матраце у кухонной печи, я перечитал полное собрание  произведений Маяковского и стал с этих пор почитателем его творчества.

В двух садиках я продежурил недолго, а пользуясь случаем, перешёл на работу сторожем гаража Обкома КПСС.
Работа в гараже оплачивалась  выше, но пункт питания в садике я потерял.
Ладно бы только это.
На этой работе произошло событие, которое имело для меня очень негативные последствия.
Приняв вечером свою смену, я запирал  на ключ ворота и уходил в  домик, где находилась диспетчерская.
Там я садился за стол у окна, выходящего во двор гаража.
Передо мной на столе стоял телефон, за спиной у меня был диван, а в углу на тумбочке стоял телевизор.
Ко мне в гараж иногда забредали мои однокурсники – посидеть, поговорить, поспорить, сыграть в шахматы или распить бутылку вина.
В один из таких вечеров ко мне «на огонёк» зашёл, пошатываясь, Витя Бурлуцкий.
Был он уже в изрядном подпитии.
Разговор у нас не получился, и он вдруг начал лезть к легковым машинам.
 Я вставал на его пути, но он убеждал меня, что хорошо знает управление «легковушками»,  что  только по двору проедет разок, и на этом всё.
В какой-то момент я махнул рукой.
Витя забрался в кабину чёрной «Волги», машины второго секретаря Обкома партии, и завёл мотор.

Всё последующее произошло мгновенно.
Он дал газ, машина пулей вылетела из бокса, молнией пересёкла небольшой двор и на хорошей скорости врезалась в самое окно диспетчерской, проломив  стену и влетев   в  дежурку.

Мотор заглох.  Стало тихо. Под лучами прожектора медленно оседала пыль.

«Волга» села «животом» на диспетчерский стол, раздавила телефон, боковым крылом опрокинула тумбочку с телевизором, экран которого раскололся.

Со двора из пролома в стене торчал лишь багажник «Волги».

Бурлуцкий, белый, как мел и совершенно протрезвевший, еле-еле с моей помощью смог выбраться наружу и тут же исчез из поля зрения.

Я позвонил домой заведующему гаражом.

Начался процесс.

Выяснилось, что машина помята и требует основательного ремонта.
А домик разрушен до такой степени, что обком партии решил использовать сложившуюся ситуацию и строить на этом месте новую диспетчерскую.
Я был поставлен перед лицом второго секретаря обкома
Сергея Афанасьевича Шайдурова
и ректора нашего института Куликова.
Вот тогда-то и появился на свет текст первого приказа  о моём отчислении из института.
Но приказ этот так и повис в воздухе.
 Ректор Куликов его не подписал.
Отделался я в этот раз очень легко.
Все расходы по ремонту автомашины и восстановления диспетчерской взял на себя обком партии.

Я был   уволен из сторожей, но учёбу в Вузе продолжал.

И в этом случае встаёт вопрос о «фатуме».

Кроме всего прочего, если бы я перед «рывком Бурлуцкого» не вышел из диспетчерской, а оставался сидеть там за столом, как это бывало чаще всего, то наверняка был бы смят и раздавлен машиной насмерть.

Сомнений в этом быть не может.

Раз уж пошли такие воспоминания, то я тут несколько отвлекусь от общего повествования  и загляну снова в своё детство.
Было мне 11 лет.
В Пятигорске стояла хорошая, ядрёная осень.
В нашем саду, в задней части двора, опавшие с деревьев листья, толстым ковром лежали на земле.
В самом конце сада  дедушка выкопал яму, затем в самое раннее утро, когда ещё все спали, он специальным черпаком с длинной ручкой вычистил нашу уборную, перенеся её содержимое в эту яму.
Досок, чтобы прикрыть ими яму,  у него к тому времени в наличии не было. Он планировал привезти их со своей работы на другой день.
Поэтому он засыпал на это время всю яму толстым слоем опавших листьев. И на этом успокоился.

Немного позже, в это же утро, проснувшись в игривом настроении, я выбежал в сад.
Стал там бегать, прыгать и, не зная ничего о  «дедушкиной»  яме, неожиданно для себя свалился в неё.
Будь она немного поглубже, а содержимого в ней немного побольше, я сразу  бы захлебнулся в нём.
А так, я стоял по грудь в нечистотах с выпученными глазами, поднятыми вверх руками, и молчал.
К моему счастью меня увидела в таком положении Ляля, которая шла в это время в  туалет.
Она пришла  мне на помощь, но никак не могла изловчиться, чтобы не испачкаться и вытащить меня.
Ей помог прибежавший на её крик перепуганный и причитающий дедушка.
Их усилиями я был извлечён из зловонной ямы.
Потом меня долго обмывали из шланга у нашего водопровода, натирали керосином, затем одеколоном и не пустили после этого в школу. Ляля нервно тормошила меня и задавала один и тот же вопрос:

«Ты почему не кричал? Почему не звал на помощь?

Я долго отмалчивался, а потом сказал:
« Мне было стыдно».

Теперь  вновь  возвращаюсь  к прерванному.

Следующее повествование у меня опять будет связано с опасным для моей жизни эпизодом.
Но «фатум» и в этот раз оставит меня в живых.

После увольнения из гаража у меня появилась возможность устроиться на новую работу.
В котельную при Магаданской швейной фабрике на должность ЗОЛЬЩИКА.
Работу эту я знал наизусть, так как в моей трудовой книжке уже была старая запись: «переведён зольщиком приисковой котельной».

Но в этот раз условия моей работы были хуже.
Дело было в разгар зимы.
Во дворе котельной высилась метра четыре в высоту гора слежавшейся и смёрзшейся угольной пыли, которую мне нужно было вначале кайлить, а уж потом набирать в тачку  и отвозить в котельную к двум котлам.
На прииске уголь, в отличие от этого, был кусковой и несмёрзшийся.
А здесь из смены в смену я и другие зольщики долбили эту гору в одном наиболее удобном месте и выбрали в ней небольшой тоннель, или пещеру.
В этой выемке уголь поддавался кайлу и лопате быстрей и лучше и об могущем быть обвале этой ниши никто думать не хотел.

Работал я всегда в ночную смену  и помню,  какая тогда была ясная и лунная ночь.

Луна господствовала на небе большим жёлтым шаром, хорошо освещая дорожку  до самого входа в угольную пещеру.
В середине ночи  я загрузил очередную  тачку в этой пещере, вытолкнул её наружу и покатил к дверям котельной.
Сделал я  всего несколько шагов   и отошёл от угольной кучи всего лишь метра на три или четыре, когда за  мной  что-то  глухо ухнуло,  в спину мне ударила воздушная волна,  и так  качнула меня, что я потерял равновесие и завалил свою тачку  набок.
Повернувшись всем телом назад, я увидел, что больше нет ни нашей пещеры, ни входного отверстия, а над всем этим клубится чёрная угольная пыль.

Обвал произошёл секунды через 3 - 4 после того, как я выкатил из пещеры тачку.
Было жутко подумать о том, что я мог бы сейчас лежать на дне завала, придавленный тоннами угля.
От такой мысли я не смог сразу отделаться, и она лишила меня возможности вернуться тут же  к продолжению своей работы.
Я сел у дверей котельной на пустое перевёрнутое ведро и дрожащей рукой размял в пальцах спасительную сигарету.
Наружу вышел кочегар.
Посмотрел вокруг, понял, что произошло,  и сказал в мою сторону:
« Значит тебе   повезло.  Давай тащи уголь».

Зольщик в котельной на 28 году жизни  -  мой последний  труд в качестве рабочего.

Впереди у меня теперь будет 30 лет квалифицированной преподавательской работы.

У кого, чему и как я учился профессии преподавателя?

Весь состав моих учителей можно условно разделить на несколько групп.

К первой группе я бы отнёс тех, которые имели опыт вузовской работы, а также научные степени и звания.
К ни бы я присоединил  и не остепененных преподавателей-практиков, имеющих большой стаж работы в Вузах.

Среди них признанным мастером лекционной подачи учебного материала  был
Владимир Иванович Балязин.

Ему не нужна была кафедра, так как никаких записей при нём не было.
В течение лекции, он говорил или стоя у кафедры, или сидя за своим столом.
Говорил медленно для тех, кто ведёт запись лекции.
Слова как-то плавно расставлял на одинаковом звуковом расстоянии друг от друга.
Речь была простой, без заумностей и словесных выкрутас в сторону научности.
Никаких посторонних звуков в речи, типа длинных и  протяжных- Э-Э-Э, никогда не издавал.
Но самое главное его достоинство – это умение вести свой рассказ в такой манере, как будто он лично был очевидцем тех событий, которые отделены от нас веками.

Позже я понял, что такую возможность он получил ещё и оттого, что много и внимательно в своё время знакомился с хрестоматийным материалом прошлых лет и был начитан в художественно-исторической литературе.

Содержание его лекций было наполнено малоизвестными  фактами, описаниями быта тех времён, лучших образцов материальной и духовной культуры.

Другой его особенностью было умелое использование риторических вопросов, которые поддерживали у студентов атмосферу ожидания  и создавали возможность искать про себя ответы на поставленные вопросы.

- Как бы это выглядело, не будь того-то и того-то?
-  Как бы вам пришлось повести себя в тех условиях?
- Разве всем вам не понятно, для чего всё это было нужно?
Со стороны это всё казалось простым и естественным.
В голову как-то не приходила мысль о том, что за всем этим стоит громадный труд.

Пройдут годы моей учёбы, я стану работать ассистентом той  кафедры нашего института, которой руководил когда-то Владимир Иванович Балязин.
И первое,  чему я начну придавать значение, – это чтению своих лекций не по написанному тексту, а в стиле импровизации.

Дело это окажется нелёгким и на первых порах, кроме сильного желания, требующее ещё и смелость остаться один на один с аудиторией без написанного конспекта в руках.
Но я добился своего.

Настал тот день, когда я пришёл к студентам-заочникам, имея в нагрудном кармане листок чистой перфокарты, на которой будет убористым почерком написан лишь план моего выступления.

Я помню то чувство удовлетворения, которое наступило оттого, что я теперь мог и должен был выражать мысли своими словами, делать логические паузы, быстро строить фразу за фразой, следить за тем, чтобы не употреблять ни одного ненужного слова, которые котируются  как слова-паразиты.

Со временем я смог даже следить за лицами слушателей, позволять себе ставить риторические вопросы, вводить элементы беседы или диалога, но до «балязинского» уровня  дотянуться не успел, перешёл работать школьным учителем истории, где методика работы уже была несколько иной.

Историю древнего мира и средних веков
читал у нас
Марк Давидович Каневский.

Его манера преподавания была иной.
Лекционный материал он подавал всегда сидя за преподавательским столом и разложив перед собой на столе кипу желтоватых листочков.
В процессе всей лекции он не поднимался со своего стула. Перебирая свои листочки левой рукой, он правой рукой под столом то и дело расстёгивал и застёгивал ширинку на своих брюках.
На первых порах это породило много анекдотичных кривотолков. Но скоро все забывали об этой его странности.
Слушатели подпадали под влияние его красочных рассказов – вставок, которыми он в изобилии пересыпал сухой лекционный материал.
Его выпуклые портреты исторических персонажей, их подробные биографии с  анализом их характеров и волевых качеств оживляли этих людей.
Его экскурсы по улицам и площадям древних и средневековых городов, посещение богатых дворцов и лачуг бедняков, рынков и портовых кабаков уводили нас в другой мир и другое время.
Я увидел у Каневского то, к чему интуитивно тянулся сам, выписывая из прочитанных книг  в свои тетради  («ВиК») всё самое интересное и поучительное.
Лекционная форма Марка Давидовича Каневского оказала самое благоприятное  воздействие на обучение и развитие будущих учителей-историков.

Лекции по курсу Истории КПСС
читал нам кандидат исторических наук
ЛОЖКИН.

Его манера была самой тривиальной, т.е. он стоял за кафедрой и читал свои лекции по конспектам.
Но запомнился мне он тем, что по моей просьбе на каждом семинарском занятии давал мне возможность высказаться по одному или нескольким вопросам семинарской темы.
Он благожелательно анализировал мои ответы.
А я тем временем овладевал исторической терминологией и развивал у себя умение говорить на людях.

Запомнился мне и преподаватель литературы
МАЛЬЦЕВ.
И хотя он преподавал не историю, а литературу, однако к нему на лекции приходили некоторые студенты-историки.

Он совершенно свободно владел общением с аудиторией.
Он мог умело опуститься до её уровня в этих отношениях, умел завораживающе рассказывать как о писателях и поэтах, так и об  их произведениях.
Через неисчислимую массу малоизвестных фактов он вызывал у своих слушателей эмоциональный подъём и сопереживание.
В итоге все его слушатели становились страстными любителями литературы.
В своей квартире на улице Дзержинского № 21 он принимал студентов для занятий организованного им литературного кружка, где за накрытым столом  с выпивкой и закуской шли горячие разговоры и споры по разным вопросам литературы, обсуждались рукописные материалы из студенческого творчества для выпуска первого рукописного альманаха.
Иногда мне удавалось принимать участие в этих домашних «заседаниях».
Там я близко познакомился с доморощенным поэтом, студентом ОЛЕГОМ ПЕРОВЫМ.
Он уже имел рукописный сборник своих стихов и подарил мне один экземпляр с надписью:
«Крошу с уважением».
Сейчас, через 40 лет после этого, у меня сохранилось лишь одно его стихотворение.
Вот оно.
Сощурит весна апрельские глазки
И пиши пропало.
Начинаются всякие вылазки
Стихийно и куда попало.

Крутишь по городу зигзаги петель
Без всякой лоции.
И, словно в парус, легонько ветер
Дует в твои эмоции.

Радуешься солнцу, теплыни вешней,
Преисполненный грёз.
И только с сосулек зимы безутешной
Капают капельки слёз.

Он обладал поэтическим даром, но сильное пристрастие к алкоголю уже тогда  работало на разрушение его творческого будущего, его судьбы.
Имея вздорный, скандальный характер, он в состоянии опьянения шёл, не задумываясь на хулиганские поступки, что и погубило его и как поэта, и как студента, и как человека.
Он и разрушил такое хорошее начинание, как мальцевский литературный кружок.
Однажды в пьяном виде он стал нагло  ломиться
в 3 часа ночи в квартиру Мальцева с требованием дать ему выпить или денег на бутылку водки.
После категорического отказа он обрушил на Мальцева поток грубой матерщины и довёл дело до вызова милиции.
Всё это стало предметом внутри институтского разбирательства.
Мальцев был обвинён в  панибратстве со студентами, Перов исключён из института, а кружок распущен.

После этого в моей тетради появилась мысль, высказанная ГЁТЕ:

« Иногда пафос дистанции есть лучшее в отношениях между людьми. Он помогает сохранять иллюзии».

Среди преподавателей первой группы попадались и такие, которые находились в постоянной  алкогольной зависимости. Они мучились этим, но направить себя по трезвой стезе  были не в состоянии.

Таким преподавателем был
СВИРЯЕВ.
Он читал у нас на первом курсе, когда мы были ещё не поделены на филологов и историков, старославянский язык.

Жил он один на 3-м этаже нашего общежития, а лекции читал в специально приспособленной для этого комнате на 2-м этаже.
За час до лекции он посылал какого-нибудь студента из соседней с ним комнаты в ближайший магазин  за двумя или тремя бутылками водки.
В аудиторию на лекцию он являлся уже «подшофе», и тогда начиналась не лекция, а цирк.
Манеру его лекционного чтения я не возьмусь описать. Но даже в таком состоянии можно было видеть не только несчастного человека, опустившегося до клоунады на рабочем месте, но и умного, хорошо знающего свой предмет профессионала.
После первого лекционного часа он поднимался к себе в комнату, прихватив с собой двух или трёх студентов, наливал им и себе по полному стакану водки и вновь являлся в аудиторию.
Тут уже цирк превращался в балаган.
Но так как он был безвредный и жалкий на вид, студенты терпели его и не жаловались администрации.
Говорили, что это у него началось после того, как его жена ушла от него к другому человеку.
Ну, а конец его преподавательской деятельности пришёл очень скоро.
Деградация прогрессировала, и однажды Свиряев в состоянии сильного опьянения перерезал себе вены на руке.

Ко второй группе преподавателей
я отношу ту молодёжь, которая после окончания столичных университетов приехала по направлениям на работу в Магадан.
Их было много, жили они во втором общежитии на Школьном переулке.
По возрасту все были моими одногодками.
Делая свои первые шаги в качестве преподавателей вуза, все они до одного планировали продолжить своё образование в московских аспирантурах.
Никто из них не думал надолго задерживаться в Магадане.
Заглядывая наперёд, скажу, что их мечты и планы в основном сбылись.
Большинство из них станет впоследствии докторами наук, профессорами.
Валерий Тишков в ранге доктора исторических наук, профессора возглавит в Москве Институт США и Канады.




Профессор Тишков В.А.




Эдуард Володин станет доктором педагогических наук, профессором.


Профессор Эдуард Володин.



Валерий Зайцев станет доктором философских наук.


Через 40 лет, сидя у экрана телевизора, я неожиданно увижу своих бывших преподавателей, Тишкова и Володина,
 в передаче по вопросам современной политики образования.
Я узнал их сразу, без подсказки человека,  ведущего программу, по голосам, манере говорения, интонации, жестикуляции, а уж потом по лицам.
Всё это осталось у них,  как и прежде,  в 25 –летнем возрасте, хотя передо мной сидели профессора, разменявшие уже седьмой десяток лет.
Это был редкостный подарок судьбы, который стоит благодарности в её адрес.

А тогда, в начале 60-х годов, они только начинали нарабатывать свой лекционный материал и формы его подачи студентам.

Островский, например, читал нам лекции, сидя на подоконнике и глядя то на  нас, то через стекло на улицу.

Тишков простаивал всю свою лекцию у доски, держа в руке мел и делая время от времени на ней записи.

Зайцев любил восседать на кафедре и не сходил с неё.

Серебряный, читая лекцию, ходил от окна к двери и обратно, глядя в пол.

Володин любил сидеть не за столом, а на краешке стола, а экзамены принимать не в аудитории, а только в коридоре.
Там он не останавливаясь, всё время, ходил из одного конца коридора в другой, дымя бесконечно сигаретами, а сдающий ему экзамен или зачёт студент семенил ногами у его правого плеча, рассказывая ему материал своего вопроса.

В общем-то, наличие молодых преподавателей облегчало студентам сдачу многих зачётов и экзаменов, так как никто из них не усложнял этой процедуры: они были очень лояльны в своих оценках студенческих знаний.

Все эти парни составляли дружную компанию и по вечерам собирались вместе с молодыми женщинами: пили, пели и громко шумели до поздней ночи.
В этой бурной молодой жизни некоторые из них вынужденно женились, но все эти браки распадались перед их возвращением в Москву, где они обзаводились новыми семьями более осмотрительно.

Третью группу преподавателей

представляли  приглашённые  из магаданских школ учителя и низовые работники горкома партии.

В основном это были женщины.

Не имея совсем опыта вузовской работы, они первые годы пересказывали на своих лекциях почти слово в слово те учебники, которые им выдали в институтской библиотеке.
Из их немалого числа трое были моими преподавателями.

Инна Владимировна Николаева

вела на первом курсе  «Античную литературу».
Она, не мудрствуя лукаво, садилась за стол, раскладывала на нём свои конспекты, источники и критическую литературу к ним и, где, читая по бумажкам, где, рассказывая по памяти, где, цитируя источники, неторопливо сплетала свою лекцию.
Её худощавое смугловатое лицо, прямой тонкий нос, высокая причёска цилиндрической формы
а-ля Нефертити, кофточка строгой формы и цвета, кулон на груди с замысловатым тиснением  создавали перед нами образ античной дамы.
Я увлёкся её предметом, перечитал всю хрестоматию античной литературы и на  экзамене получил у неё оценку «отлично».
Проработала она в вузе недолго.
Имея мужа, работника горкома партии, кандидата филологических наук, она втайне от него завела в институте шашни с одним молодым, стройным и красивым студентом, который не смог удержать их отношения в тайне и кому-то проговорился.
Поползли слухи, разгорелось  скандальное дело с судами и пересудами, расспросами и выяснениями, открытым собранием, после которого она перешла на другую работу – завучем средней школы №21.

Эльвира Константиновна Куртаева

пришла в институт из горкома партии.
Ни школьного, ни вузовского опыта работы у неё не было, но зато она была носителем большого самомнения и тщеславия.
Ей хотелось блистать на лекторском поприще.
Но все её попытки читать свои лекции в отрыве от конспекта, глядя не в него, а в лица студентов, заканчивались тем, что она теряла нить повествования, после чего с её стороны следовало искусственное покашливание и затяжная пауза.
Таких покашливаний и таких пауз набиралось на каждой лекции  так много, что всем была ясно видна беспомощность преподавателя.

Однажды на своём столе она обнаружила листок бумаги на котором было выведено фломастером печатными буквами:

« Беда, коль пироги начнёт печи сапожник».
(И. А. Крылов).

Что же тут было после этого!
Как же она, с красным, перекошённым от ненависти лицом, билась на кафедре весь первый лекционный час, чего только она нам не говорила, чем только не грозила, но на второй час не пришла.
А со следующего её занятия мы увидели в её исполнении новый методический приём чтения лекции.
Начав лекцию на кафедре, она вдруг начинала медленно двигаться  от кафедры вглубь аудитории между двумя рядами столов, продолжая не спеша цедить слова лекции.
Тактика её тут же стала понятной.
Дойти до задней стены,  вернуться опять к кафедре, сказать нам:
«Ну, теперь отдохните минутку»,
и в эту паузу подсмотреть следующий кусок лекции.
Потом с этим куском в уме проделать тот же путь вновь.
Но и при такой методе у неё почти постоянно случались конфузы.
Выражались они в том, что ещё на полпути  она вдруг забывала, о чём нужно говорить.
Тогда она быстрым шагом возвращалась к кафедре и впивалась взглядом в конспект, говоря нам на ходу: «Отдохните минутку».

После Балязина или Каневского  это были не лекции, а одна умора.

Все понимали, что ей для начала нужно пройти трудный период накопления фактического материала, перелопатить уйму учебной и методической литературы, чтобы потом уже тешить своё тщеславие свободной манерой чтения лекций.
По этому пути она не пошла и, не добившись желаемых результатов с наскока, скоро уволилась  с переводом на солидную должность заведующей Партийным архивом при обкоме КПСС.

Кафедрой русского языка заведовал кандидат филологических наук, 32 –летний  доцент

Геннадий Васильевич Зотов.


Молодой, крепкого телосложения, красивый, он походил в то время на героя-любовника из классической оперетты или мюзикла.
Его внешние данные неизменно подчёркивались дорогим костюмом чёрного цвета, ослепительно белой нейлоновой рубахой и часто сменяемыми, со вкусом подобранными галстуками.
Все женщины и девушки-студентки засматривались на этого «аристократа».
Тогда мало ещё кто знал, что это бывший деревенский парень, и уж никто даже предположить не мог, что этот видный мужчина ещё и ярый женоненавистник.
Все женщины для него были скроены на одну колодку, и называл он их за глаза «грязнопупым племенем».

А теперь снова о себе.

Все четыре года учёбы в институте были для меня новыми во всём, в сравнении с предыдущими годами жизни.
Вместо маленького посёлочка –  молодой город, областной центр;
вместо материковой тайги с её крутыми морозами -  тайга приморская  со штормовыми ветрами;
вместо гущи рабочего класса - окружение образованных людей;
вместо ручек бульдозерных фрикционов  - в моих руках книга, тетрадь и авторучка;
вместо шумных ежедневных застолий  -  тихое бдение над книгами  и обдумывание прочитанного;
вместо грустного ощущения несостоявшейся жизни  - радость открывшейся перспективы.

Чем не жизнь?

Мне нравилось  изредка отвлекаться мыслями о той метаморфозе, которую соорудила со мной моя Судьба, и я всегда был рад этому, несмотря ни на какие издержки, какими была наполнена моя жизнь.

Я чувствовал, что живу в гуще событий, что мне эта жизнь не только по нраву, но  и по плечу.
И я жил.
Жил по мере моих возможностей разнообразно.
В те первые студенческие годы в меня бурным потоком устремилась поэзия.
Я прямо явственно стал ощущать силу её воздействия на свои чувства.
Языком красивых словосочетаний  она вызывала во мне острые душевные переживания, будила чувство тревоги за своё несовершенство, зажигала горячим желанием самому знать больше наизусть, чтобы свободно цитировать отрывки применительно к разным жизненным ситуациям.
Как я понимаю сейчас, меня просто захлёстывало  и увлекало желание САМООБРАЗОВЫВАТЬСЯ.
Мои тетради пестрели стихотворными строчками, афоризмами,  биографическими сведениями известных в истории людей, советами и нравоучениями философов, психологов и просто мудрых людей,  пословицами и поговорками,
яркими историческими фактами.
Для большей ясности приведу несколько примеров, взятых из некоторых сохранившихся  тетрадей.

-   Накопление самого разнообразного рукописного материала – есть лучшая подготовка к последующей вдумчивости.

-   Не спорь по мелочам и не старайся нравиться всем людям на свете. Нравься лишь тем, кто нравится тебе самому.

-   Нанося нам обиды, люди поднимают зло в нашей собственной душе, гася её свет.


-   Кто не знает грустной  способности нашего рассудка легко верить всему дурному?

-   Ты не должен допускать, чтобы кто-либо своим негативным отношением к тебе смог бы заставить тебя унизиться  до ненависти к нему.

-   Невозможно делать добро другим, если ты не ощущаешь к ним хоть некоторого расположения или некоторой благожелательности.


-   Ещё не большая мудрость сказать кому-нибудь укорительное слово, но бОльшая мудрость сказать такое слово, которое бы ободрило человека, придало бы ему духу.

-   Так много огорчений разных
И повседневной суеты…
Не бойся слов –
Прекрасных, праздных,
Недолговечных, как цветы.
Сердца людские так им рады,
Мир так без них пустынно тих…

-   Слову дано всемогущество: оно исцеляет, творит чудеса. Наши страдания облегчаются наполовину, если мы делимся ими с другим. А делаем мы это СЛОВОМ.

-   Кто хочет стать учителем, тот должен хорошо мыслить, и ещё лучше говорить.


Работа моя по самообразованию никому в глаза не бросалась.
На людях я писал в тетрадях очень редко.
На людях я всё больше читал, но это не привлекало ко мне внимания, так как все студенты читали, и тут я не выделялся среди всех.
Вся моя письменная работа велась в основном на моих ночных дежурствах в садиках.
Записей своих я никому не показывал и разговоров на эту тему не вёл.
Так что садик был тем тихим и спокойным местом, где я перелистывал прочитанные днём книги, находил в них свои карандашные пометы и переписывал то, что считал нужным в свои тетради.
Иногда, после нескольких часов подобной работы, я долго не мог заснуть. Ворочался на своём матрасике, брошенном на пол у кухонной печи.
Вспоминалось прошлое, но чаще грезилось будущее.

Как-то, в один из таких вечеров, закончив делать выписки, я выключил верхний свет, улёгся, накрывшись старым, списанным  одеялом  и, закрыв глаза, стал думать.
Сон всё не шёл и не шёл.
Было темно и беззвучно.
Зато из этой тишины шёл один и тот же звук с равными интервалами.
Пак! – Пак! -  Пак! -  Пак!…
Равномерно и очень чётко, однообразно и неумолимо.
Пак! -  Пак!  - Пак!…
Это было похоже для меня на звук метронома, хотя я предположил тут иное.

Пришлось подняться  и убедиться в том, что это так, что это капает вода из неплотно закрытого на кухне крана прямо в кастрюлю, стоящую под ней.

Но метроном!

Где-то я впервые увидел этот прибор?
Где-то я впервые слышал этот звук?
Где? Где?
Когда?
Где же?
Пак ! -  Пак!  -  Пак!  -  Пак!
И всё-таки, где?
Вспоминай!   Вспоминай!   Ведь теперь не уснёшь!
В с п о м и н а й !…

Вспомнил - таки!   Вспомнил!

Осень 1956 года.
Город Новошахтинск,

Территория Горнопромышленной школы(ГПШ).
Здание администрации.
Кабинет директора.
В нём два человека.
За директорским столом военный, майор госбезопасности, и я, сижу перед ним на стуле.
Майор положил передо мной лист бумаги и сказал:

«Опиши подробно всё, как было».

Я наклонился над директорским  столом, а он с пепельницей в руке отошёл ко второму, небольшому  столику, сел на рядом стоящий стул, закурил, и, рассматривая какой - то незнакомый мне прибор, включил его.
Включил, видимо, от нечего делать.

Только потом я узнал, что этот прибор с длинной металлической  рукой, которая заходила, задвигалась  то вправо, то влево, описывая постоянную дугу и  издавая чёткий, равномерный звук
-  Пак!  -  Пак!  -  Пак! -  был обыкновенный метроном.

Я плохо писал и больше вслушивался.
Это был звук уходящего по каплям времени.
В этом звуке не было никакого чувственного начала, никакого интереса к чему-либо или к кому - либо.
Никакого сострадания или радости.
Этот звук не оставлял никакой надежды
ни на что: ни на хорошее, ни на плохое.

Под этот звук я и писал для майора свою объяснительную.
.А дело было в следующем.

Наша школа (ГПШ) работала первый учебный год.
Она ещё не имела своей столовой.
Здание столовой стояло недостроенным за административным корпусом.
Ежедневно, на завтрак, обед и ужин, всю школу строем и с песнями водили в ближайшую от нас столовую за 2 километра.
Ежедневной шагистики  в условиях осенней распутицы набегало 12 километров.
Это изматывало нас  и скоро стало восприниматься  как издевательство.
Физические потери от такой ежедневной ходьбы  наш пищевой рацион не мог  восполнять.
Мы постоянно ощущали себя голодными.
Началось роптание, громко стали высказываться неудовольствия.
Начальство уверило всех, что нужно потерпеть ещё месяц.
Через месяц новая столовая начнёт работать.
Месяц прошёл,  но никаких изменений не произошло.
Что делать? Как тут быть? Ведь время идёт…

На одном из скучных занятий я написал на листе бумаги короткую, броскую прокламацию, которая призывала всех курсантов с завтрашнего дня с постелей на утреннюю линейку и зарядку не вставать, в столовую и на занятия не ходить.
То есть объявить забастовку в знак протеста  против невыполнения администрацией своих обещаний.

И подписал я её вызывающе –
«Чёрный воробей».

Этот листок я передал двум парням, сидевшими за соседним столом.
Они прочли и закивали головами в знак согласия.
В перерыв мы договорились тут же переписать данный текст каждому из нас в пяти вариантах, а вечером расклеить в местах общего пользования.

Всё так и было сделано.

Следующим утром в стенах школы было тихо.
Ни одна группа из своих спальных комнат не вышла.
Завтрак был сорван, занятия тоже.

В середине дня к зданию администрации  подъехала легковая машина.
Из неё вышли три человека в военной форме и прошли в дом.

Примерно через час я и два моих  «подельщика» были приглашены к начальству.
Мы были тогда ещё настолько глупы и легкомысленны, что писали прокламации,  даже не меняя своих почерков.

Достаточно было пересмотреть личные дела курсантов, где хранились их заявления и автобиографии, чтобы со стопроцентной уверенностью  и точностью определить «писателей» - зачинщиков забастовки.

Я закончил  свою объяснительную и подал исписанный лист бумаги майору.

Тот, даже не заглянув в него, свернул его вдвое, разорвал и бросил в урну.
Потом протянул мне новый лист и сказал:

-  Не надо врать.  Не надо никого прикрывать. Пиши заново и только правду.

Но второй лист я только начал, но окончить не успел.
От работы меня отвлёк, вошедший в кабинет  ещё один майор.
Два майора обменялись тихими фразами, и «мой майор» вдруг обратился ко мне:

-  Кто из твоих родственников живёт в Москве?

Я не сразу вспомнил о Пантелее Ивановиче, но, в конце концов, назвал его.

- Назови адрес.

- Большая Калужская 22, квартира 24.

(Майор вышел из кабинета и долго отсутствовал, а когда вернулся, то сказал:

- Да, ситуация… Кто бы мог подумать…?
Ну да ладно.   В общем, завтра ты увидишься со своим дядей. А сейчас оставь  то, что написал,  и можешь быть свободным.

Вслед за мной в общежитие явились и два моих единомышленника.
Показания они давали в разных кабинетах, но запугивали их одинаково.
Каждого из них подводили к входной двери и зажимали правую ладонь дверью до малой боли и предупреждали, что если они будут  «вилять» в своих показаниях, то дверь может защемить их кисти до хруста в костях –  мол, выбирайте сами, или-или, или то, или другое.

На следующий день мне снова велели явиться в кабинет директора.
В кабинете за столом директора сидел мой дядя, Пантелей Иванович.

Как всегда, он был в строгом дорогом костюме-тройке, ширококостный, массивный, крепкий, с красными прожилками на белом лице.
Две его руки упирались в стол, как будто он собирается оттолкнуться ими от стола и резко встать.
Чёрные глаза смотрели в упор, пронизывающе, но без гнева.

- Хорош!  Хорош!  Вынудил меня бросить свои дела и мчаться сюда. Садись-ка!
Итак, дело ваше закрыто. Всё списано на вашу глупость. Столовую вам откроют недели через три. Добились черти своего!
Но тебе в ней уже не питаться. Собирай свои вещи, и я отвезу сейчас же в город Орджоникидзе. Там мой друг командует Военно-автомобильным училищем.
Возьмёт тебя курсантом. Училище хорошее, готовит офицеров с дипломом инженера-механика. Иди, собирайся, через час поедем,
Все разговоры в дороге.

-Я никуда не хочу ехать, дядя. Я останусь здесь.

-Что за блажь?  Это ещё почему?

-  Здесь мои друзья. Я не могу оставить, бросить их. Да и нравится мне здесь. А вам я даю слово, что буду вести себя хорошо.

Разговор имел ещё продолжение, но я всё решительней и решительней отказывался от дядиных услуг и протекции.

Так дядя и уехал, а я остался.
Больше я его никогда не видел.

Пантелей Иванович прожил ещё 20 лет  и умер в Москве осенью 1977 года.


Возвращаясь снова к периоду своего студенчества,
я вспоминаю красивое мужское лицо с мягкими чертами и очень умными глазами.

Плотное тело, мундир с петличками и звёздочками на них.

Умный взгляд, неторопливая и негромкая речь.
Это краткий портрет помощника прокурора города Магадана

МИХАИЛА ИННОКЕНТЬЕВИЧА        КОНСТАНТИНОВА.

Как-то переезжала Прокуратура в новое здание.
Пединститут  направил группу студентов для оказания помощи в перевозке мебели, тяжёлых сейфов и ящиков с документами.



Оказался в этой группе и я.
Руководил нами в этой работе Константинов.
Н а это ушло два дня.


Перед нашим уходом Константинов пригласил меня  в свой  новый кабинет.

-  Я хотел бы встретиться с вами в любое удобное для вас время. Работаю я без выходных и каждый день до позднего вечера. Когда придёте, скажете на вахте, что пришли ко мне, вас пропустят.

Заинтригованный, я явился в Прокуратуру уже на следующий день и получил от Константинова приглашение стать  его общественным помощником.

Это предложение я принял без раздумий, так как мне понравился этот человек.
Я стал частенько бывать в его кабинете в разное время дня.
Первое время он давал мне для ознакомления подшивки сборников, в которых описывались процессы раскрытия сложных и запутанных уголовных дел.
Я читал, а Михаил Иннокентьевич занимался своими делами.
Когда моё свободное время заканчивалось, я уходил.

Потом он стал вести со мной беседы о прочитанном, задавал вопросы, давал пояснения, делился своим опытом.
Дальше,  больше.
Он стал позванивать на вахту нашего общежития и, вызвав меня к телефону, приглашал  присутствовать у него на приёме населения.
В этом случае мне нужно было сидеть в углу на стуле, слушать и наблюдать.
Первое, что я сразу отметил, что с разными людьми он ведёт себя и разговаривает  совершенно по-разному.
Разное выражение лица, разная манера разговора, разные нотки в голосе.
Эту разность он устанавливал, едва взглянув на посетителя.
Каждый раз я любовался его профессионально красивой работой.
Следующим этапом стали срочные выезды на место происшествия в составе бригады специалистов.
Так получилось, что мои выезды  случались всегда в район Нагаева.
В этих поездках я знакомился с самым дном жизни.
Я видел вросшие в землю деревянные  домишки, внутренний беспорядок, грязь, полы с лужицами крови, загаженные попойками столы, покрытые тряпьём кровати, трупы в разных позах.



Я старался никому не мешать, наблюдая начальный процесс следственной работы.
Перед моими глазами проходила работа врача, криминалиста и следователя.
Я видел, с какой тщательностью и терпением делается опись места происшествия.
Наблюдал за тем, как идёт сбор свидетельских показаний.
Вся эта работа длилась довольно долго и всегда при наличии в помещении остывшего трупа.

Всегда до этого  я считал себя чрезмерно впечатлительным, но тут неожиданно для себя обнаружил, что спокойно воспринимаю близость мёртвого тела.

Позже, когда Константинов покажет мне морг при областной больнице, я уже буду готов к тому, чтобы не дрогнуть перед тем, что увижу.

Насыщенной и разнообразной была моя жизнь в период моего запоздалого студенчества.
Время летело птицей.

Поворот в моей жизни произошёл крутой.

• Взять хотя бы тот факт, что теперь ежедневно я имел возможность  слушать не гул бульдозерного дизеля, а специалистов по истории, философии, психологии, педагогики, политэкономии, методике, краеведению и другим дисциплинам.

• За 4 года своей студенческой жизни я прошёлчерез 8 экзаменационных сессий, во время которых сдал не менее 100 экзаменов и зачётов по всем изучаемым предметам.

• За этот же срок я перечитал сотни книг и журналов, делая из них выписки.

• За моей спиной две практики (пионерская и педагогическая)  и 3 выезда на уборку картофеля.

• Я успел изучить новый для себя город с его центром, окраинами и загородной зоной, ещё не зная, что проживу в нём целых 35 лет.

• В центральном городском кинотеатре «Горняк» я пересмотрел уйму художественных фильмов.

• В музыкально-драматическом театре я знал весь репертуар  опереточной труппы.

• Живя в бурных и сложных условиях студенческого общежития, я приобрёл ценный житейский опыт человеческого общения.

• Связь с Константиновым позволила мне увидеть изнанку жизни, которая ломает, калечит  и уносит жизни тех, кто не нашёл  в себе сил устоять перед её многочисленными искушениями.

Думаю, что этот короткий период моей жизни
с 1962 по 1966 годы (с 24 до 28 лет)
я могу считать очень насыщенным и разнообразным периодом, в котором  психика моя устоялась, а характер определился.

Но, ни то, ни другое не сулило мне спокойной жизни.

Моё спасение, как мне кажется, ощущалось мною  через такую сторону характера, как постоянный внутренний оптимизм.

С этим мне крупно повезло
Почти всегда в любое время  мной владело особое душевное  состояние –
лёгкая внутренняя приподнятость и вдохновение в музыкальном обрамлении.
Причём музыка играла в этом  ведущую роль.

Такие нежелательные чувства, как страх, сожаление, грусть, отчаяние, тоска, разочарование, безысходность, очень сильно ослаблялись этим моим
  «поющим вдохновением».

Пой засыпая,
Пой во сне,
Проснись и пой!

Это качество пригодилось мне летом  1964 года.

Лопнул « воздушный шар» моей семейной жизни.

Алевтина, по своей инициативе, прервала со мной семейные отношения.

Это известие дошло до меня окольными путями.
Заключалось оно в том, что  через год после моего отъезда на учёбу  в Магадан Алевтина полюбила другого.
Влюбилась она в парнишку, который был на 8 лет младше её.
Вначале их связь тянулась под покровом тайны, а потом  их бдительность притупилась, и они стали встречаться прямо в нашей квартире в городе Сусумане.
Сусуман городок небольшой, большинство людей знают друг друга.
В таких городках тайных любовных связей практически не бывает.
Так будет и в этом случае.
Первыми тревогу подняли  родители этого парня.
Такое положение дела их нимало не устраивало, они готовили своего сына для другой судьбы.
Поэтому  через них об этом стало известно  и в райкоме комсомола и в райкоме партии.

Началось разбирательство.
Алевтина объясняла  всё происшедшее вспыхнувшим внезапно  чувством большой любви  и желанием построить новую семью.
Родители парня в свою очередь поклялись, что не допустят этого никогда.

Алевтина вынуждена была признать, что ждёт ребёнка от их сына, на что они срочным порядком отвезли своего сына  «на материк» к своим родственникам.

Районное начальство предложило Алевтине  уволиться по собственному желанию и выехать из области на материк.
В этом случае они обещали оставить дело без последствий, чтобы ей ничто не мешало устроить свою жизнь на новом месте по новому.
Молва об этом долетела до «Большевика» и до Магадана.

В Сусуман примчалась моя тёща, Антонина Семёновна.

Спасая свою дочь, она была готова на всё.
Они обе решили уволиться и выехать на материк, на Урал, в город Анжеро-Судженск, где проживали их родственники   и где была родина Антонины Семёновны.

Но самое главное заключалось в том, что в процессе сборов и оформления документов  Алевтине нужно было срочно сделать аборт, так как все нормальные сроки уже перешли допустимые границы.

Вот в этот период я и появился в Сусумане.

Идя от автовокзала  домой, я заранее никак не планировал свои действия.
Во мне не было зла на неё, зовущего к мщению.
Не было у меня на сердце и жалости для прощения и умиротворения.

Но когда, выслушав долгое и сбивчивое объяснение,
я  почти что поверю   в то, что это была так называемая «настоящая» любовь,
то приму   сторону спокойного варианта
и  навсегда покину этот город и  этот дом.

«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»