Священный лес или Голливуд, роман, гл. 17-18

17.

Он напрасно был так уверен. Уже давно этого не было. Ещё тогда, с приездом Милки в Монреаль всё закончилось.  Ведь Вадим думал, что она приехала, чтобы остаться. Не посмотреть, а остаться. А она приехала посмотреть. Но он не знал. И решил, что семья есть семья. Есть семья, есть долг. И просто Аська, дочка его есть. И тут уж не возникает мучительный вопрос, а люблю ли я её. Аську он точно любил. Копию свою маленькую. Ждал её напряженно, просто до слёз хотел видеть. А Милка не привезла её. Она и сама приехала только, чтобы посмотреть, как он устроился. Даже с работы не уволилась, а Аську у матери оставила. Так она там до сих пор и живёт. Хоть они уже оба давно дома, а Аську так Милка и не забирает. Прописала даже у бабки, квартира, мол, да и работает она много, дежурства, совсем другие деньги. В поликлинику, мол, я не пойду. Не ты один хирург. Да уж, конечно, не я один.

Жека, ну как ты могла меня простить? Я себя так ненавижу за эту раздвоенность! Или ты думаешь, что мне было легко? Отпустить тебя. Остаться без тебя. Жить без тебя. Я же пугался вначале по ночам, когда Милки касался. Тянулся, обнимал, и вдруг там не ты. Не твои тонкие руки, прохладные плечи, чуть вздагивающая от прикосновения  шелковая кожа. И волосы не встают под рукой, ёжик ты мой!

А Милка ведь красивая. Высокая, дородная, но не толстая, вся, как налитая, белая, волосы некрашенные, от природы светлорусые, длинные, приятные, мягкие и душистые. Шампунь её я помнил всегда, и когда приехала – узнал, и было жалко, что в Монреале она стала пользоваться другим.

И кончал я с нею потом, как последняя скотина, будто и нет тебя, Жека. Или сказал себе, что нет. И поверил. Заставил не думать, будто занавеску в мозгу повесил. Только дырявая она была. И прорывалось иногда сквозь неё по ночам невыносимое желание видеть тебя, только тебя. Хотя бы только прикоснуться сзади к узким плечам и уткнуться носом в твою стриженную макушку, а волосы пахнут терпковато, крепко. И когда прижмёшь, а потом приподымешь ладонь - встают под рукой.

Днём было проще. Днём он знал, что так надо и это правильно, и было много забот, и не до рефлексий. И Милка не сказала сразу, что только на месяц приехала. А потом тебя уже не было на пятом этаже. Джон отдал мне ключи, улыбнулся кривовато, пожал плечами и ничего не сказал. И только квартира пахла тобой, да полупустые флаконы от лосьона и крема для рук в аптечке в ванной комнате, - названия которых намертво отпечатались в памяти, как будто от этого зависела моя жизнь, - да забытое маленькое лиловое полотенце напоминали о вспышках счастья и безумной несбыточной надежды, что держали меня на свете весь этот год. Я сидел почти час на полу в твоей ванной, Жека. Поджав колени сидел, потому, что не получалось вытянуть их в этой комнатке, рассчитанной на одну тебя, моя прозрачная статуэтка.  Ни о чём не думал. Просто сидел, прислонившись к стенке между ванной и унитазом. Чёрт, я кажется, иногда был готов пить и есть всё, что было когда-то тобою.

А потом, через двадцать два дня встретил тебя на Сен-Катрин. Наткнулся, а не встретил. Просто неожиданно наткнулся, когда выходил из Центра Итон с Милкой. И ты тоже была не одна, а с со своей подружкой. Уставилась на меня. Дико посмотрела округлившимися зелёными глазами, повернулась и поцеловала эту девку. Ё-моё. Засосала её, как мужик. И Милка больно двинула мне локтем в бок, мол, смотри, что лесбы вытворяют в вашем Монреале, таком-растаком. И я от удара очнулся и пошёл жить дальше. Без тебя. Только поцелуй этот так и остался навсегда болью под ребром, куда Милка всадила с дурьего ума своим крепким локтем.

Кажется даже сейчас, лёжа на продавленной кушетке на неприбранной кухне, полной запахов жаренной картошки и задавленных раздраженными руками сигарет в щербатом блюдце с розовыми цветочками, - унылых следов вечерней разборки, - он всё ещё чувствовал эту монреальскую боль. Он хотел сегодня от неё избавиться. Навсегда избавиться. Хотел сказать Милке, что уходит. С этим пришёл он с чистого, наполненного дрожащими снежинками вечера. Вечера, наполненного этими мелкими, слабыми, но бесконечно настойчивыми и упорными вестниками надежды на чистую и достойную жизнь. Жизнь с любимой. И оказалось, что это невозможно. И уже навсегда. Милка беременна.

И будто зная о смерти надежды, снег смешался с дождём. Поднявшийся ветер барабанил в окно, бросая в него всё новые и новые горсти расплывающихся крупных, мокрых хлопьев. Фонарь, безучастно стоявший за окном под холодными шквалами бившейся в судорогах природы, раздробил свои лучи в потоках слёз на давно немытом стекле кухонного окна.  В этом жидком зеленованом свете Вадим достал из кармана брюк мобильник, набрал номер, услышал сонный голос Хэмфри, задушил его и пошёл спать. До самого утра выло за окнами, метель швыряла снегом и дождём. Метель швыряла снегом и дождём.  Вчера ещё – крутила и вертела. Разнузданно свистела под окном, в бесстыдстве полы задирала смело. Апофеоз неверности страстей:
вдруг белыми сугробами опала. Весь мир освободила от вестей
одним небрежным махом опахала.
И он – бессобытиен, чист и нов.
Ему от сотворенья – час едва ли.
В нём нет следов, ошибок и грехов.
И странно то,
что нас сюда позвали.

18.
- Утро-то, утро какое! Вот красота, снежку навалило. Как я люблю снег, - пробормотала Милка, увидев в окно искрящиеся, заснеженные ветви клёна, и выпростала крепкие ноги из-под  пропахшего ночными телами одеяла.

- Снег! Чёрт. Как я ненавижу снег! – Пробормотала Верка, высовывая нос из кучи тряпья.

Яркая сияющая полоса била в глаза сквозь прореху в армейской палатке, которую Лёхе удалось в конце концов закрепить ночью на входе, хоть он и провозился почти час, матерясь то сквозь зубы, то вголос. Он притащил большой кусок огромной армейской палатки ещё вчера днём, но так и не взялся вешать её из-за вечерних треволнений. И даже когда пошёл мягкий пушистый снег, думал ещё, что эту ночь они переспят так. Всё-таки теплый поток воздуха из таинственной глубины бетонной трубы, ставшей им домом, верно согревал их всю долгую, тёплую, сиротскую осень.

Но легко парящий, пушистый,  какой-то почти торжественный снег, освещённый нереальным светом фонарей у стоящих неподалёку гаражей, вскоре стал кружиться всё быстрей и быстрей. Ледяной ветер задувал мокрые хлопья в жалкое убежище Лёхи и его отважной, готовой сопротивляться всем жизненным напастям команды, и выносил прочь драгоценное кислое тепло.

Когда Верка начала мелко дрожать в его руках, он осторожно, как мог, выбрался из их импровизированной постели и попробовал смастерить полог сам, но не справился и через четверть часа маеты и ругани растолкал вначале Щербатого, а потом и Голливуда. Этому дал подслеповатый фонарик и велел светить, а вдвоём со Щербатым прикрутил к торчащей снаружи ржавой ледяной арматуре тяжелую,  задубевшую ткань палатки, от которой уже сводило судорогой пальцы.
 
Только под утро он хоть как-то согрелся после ночной работы, перестал дрожать и заснул. Поэтому она проснулась раньше. Его Верка. Обычно он всегда просыпался раньше. Тогда он любил смотреть на неё. Как она спит, приоткрыв рот, немного гримасничает, морщится, чувствуя его взгляд, чуть-чуть приоткрывает глаза, улыбается, закрывает опять. Толкает его согнутой в колене вялой со сна ногой. Смеётся. Это, кажется, были самые счастливые минуты его дня и он старался не пропускать их никогда. Но он слишком устал этой ночью и не проснулся сегодня, когда она поднялась и подошла к прорехе в занавеске.
- Чёрт, так-перетак твою мать! Снега не хватало. Я ж каблуки хотела надеть! Эх, не везёт, твою мать!
Стараясь не шуршать в затемненной, уменьшившейся и неожиданно приобрёвшей жилой вид трубе, она вынула из заветного красно-желтого пакета маленькие пластмассовые синие часы с весёлым Микки Маусом на циферблате. Ну и разоспались в тепле! Было уже без четверти одиннадцать. И была суббота. Она точно знала, что была суббота, потому что вчера была пятница, точно пятница, потому что кино, которое она вчера ходила смотреть, давали по пятницам, она уже три недели подряд ходила на трёхчасовой сеанс. Всё не могла насмотреться на теплое море и красивую, пляжную драму с хорошим концом, от которого у неё в душе укреплялась уверенность, что и у неё тоже всё будет хорошо. И смутные мечты о доме, тепле, любви приобретали точно очерченные голливудскими профессионалами образы белых вилл с полосатыми полотняными навесами над окнами,  синих теней цветущих глициний, брошенных на  разогретые солнечные терассы, красных открытых машин и трепещущих парусами яхт.

Всё будет хорошо. Вчера в её жизнь вдруг заглянула удача. Там, где она совсем её не ждала. Как в эту прореху в грязной занавеске заглядывает праздничный и чистый зимний день, так заглянула в её мечты чужая, нарядная, богатая и уверенная в себе заграничная  реальность. И трудно было бы даже поверить сегодня в то, что это правда, если бы не набитый драгоценными шмотками блестящий импортный пакет. Чулки в крупную сеточку, трусики-стринг, божественный черный низковырезанный лифчик, короткая чёрная юбка, скорее плотная черная облегающая полоса от средины бедра и до пупка и коротенький красный жакетик на одной большой, блестящей пуговице. Да ещё с таким классным  лоснящимся под пальцами черным меховым воротничком! Даже серце забилось у Верки, когда она надела на себя своё сокровище. И не холодно. Думала, что будет холодно. Живот голый. Спина голая. А нет, совсем не холодно. Как классно! И каблуки. Ещё и каблуки! Хоть и снег, черт с ним! Всё равно надену!

Они договорились встретиться с Арчи в половине двенадцатого. Он должен подъехать на своей роскошной машине. Она поедет с ним на синей машине. Прямо сядет в её теплое импортное нутро в своём красном жакетике на виду у всех этих пи...дюков, что подкарауливают её всегда возле гаражей. А вот вам болт с левой нарезкой, видели вы это? Так заткните себе в ж..! Чтоб кто-нибудь из вас ещё тронул меня! А у Лёхи к тому же и пистолет есть, чтоб вам мало не было!

Ожившая куча тряпья на сплюснутых, развороченных картонных коробках зашевелилась, оттуда высунулся блестящий темно-коричневый нос Голливуда, блеснули его голубые белки, потом он резко сел от неожиданности, опознал в чудесной фее Верку, раскашлялся и начал трясти ворочающегося в недрах фантастических покрывал соседа. Но Верка замахала на Голливуда маленькими, покрытыми красными цыпками, руками. «Цыц! Я ухожу. Заткнись! Не буди никого. Спите и не ходите сегодня никуда. Жратвы полно. Ложись.»

Согнувшись в поясе, чиркая заколкой волос по потолку низкой трубы, она быстро развернулась и скользнула за полог, но далеко не ушла. Сразу оступилась на скользком камне у входа, села с размаху в подтаявший от выходящего из трубы тепла снег и съехала вниз, чувствуя, как обжигает спину холодное объятие зимы.

Твою мать, ругнулась она, пытаясь встать. Непривычные к каблукам ноги разъезжались, скользкие подошвы неприспособленных к гололёду летних туфелек беспомощно и неуправляемо протащили её несколько шагов вперёд до следующего падения. Твою мать! Холодно, мокро, снег в рукавах. Ноги, условно прикрытые жалкой сеточкой, мгновенно покрылись гусиной кожей и посинели. Она поднялась и застыла на месте, ловя равновесие. Посмотрела вперёд, на дорогу, туда, где ждала увидеть синюю машину. Казалось, что вот эта, вынырнувшая из-за поворота, и была желанная синяя хонда. Но нет, эта зелёная и не похожа совсем. Другая марка.

Верка сделала несколько шагов, осмелела, чуть быстрее, ещё, так, дальше-дальше, вот уже и дорога. Придётся подождать. Хотя бы он поскорей приехал. Мог бы немного раньше, ведь мужчины всегда приходят на свидание раньше. Потом сердятся, ожидая опаздывающих подруг. В кино всегда так. Ну где же он? Как холодно. Опять поскользнулась, взялась рукой за дерево, но заледеневшая кора обожгла руку.  Не было сил стоять на месте, и она, осторожно ступая, пошла в сторону гаражей, в наивном желании изобразить своё опоздание, когда он наконец подъедет.

Он всё не ехал. А она, оглядываясь, уходила все дальше. Хватит. Теперь он уже появится. Наверное, это он. В той машине. Верка опять поскользнулась, слегка вскрикнула, и тут перед ней выступил первый из этих, из этих чистых, которых она так победоносно поносила в своей уютной пещере.

Он схватил её за руку и не дал опять упасть. Поэтому в первый момент она даже почувствовала облегчение и благодарность. Но только в первый момент. Встеча была некстати. Наглость и презрение на прыщавом лице подростка были ей в этот момент невыносимы. Он был ей больше не чета. Никогда больше, понял, ублюдок? – Ты ля, курва, вырядилась! – процедил он с кривой усмешкой. – А не пошел бы ты на ...! – Верка попыталась выдернуть руку, но он сжал её только крепче. Тогда она изо всей силы всадила ему каблук в шнуровку ботинка. Боль не была сильной, но сопротивление девчонки взбесило прыщавого.

В следующий момент он бросил её руку, схватил за лицо, ладонью охватив подбородок и безжалостно сжав пальцами щёки, а другой задрал юбчонку и вцепился прямо в промежность. Собака! Просто как собака! – Ах ты, курва. Биться будешь! Вырядилась и биться! - Пусти, гад! - Ах ты, бля! Ты ещё выё...ться будешь! – Это подоспел к дружку ещё один и обхватил её сзади. Верка, резко вырываясь и пытаясь сорвать липкую руку с лица, до боли повернула голову и увидела набегающих из-за гаража двоих. Нет троих.

Их голодные масляные взгляды будто облепили её со всех сторон. Их торопливые руки. Они схватили её и поволокли по снегу к гаражам, распаляя самих себя всё больше и больше. - Ты ещё биться будешь, бля! Сука вонючая! Выпендрилась и биться!  - Там, сразу же, за самым первым гофрированным коробком гаража, даже не дав себе труда укрыться в дальнем тупичке, где она позволяла им тискать себя почти каждый вечер, вся орава повалилась на неё, будто обезумев от её вида, этого растерзанного, уже мокрого наряда, голого тела на снегу, красного жакетика на белом, уже затоптанном снегу. Один затыкал рот потной ладонью, другой тыкал свой нелепый маленький пенис между её ног, не соображая от возбуждения, что это всё-таки колготки, не паутина. Третий, стоя на коленях, отталкивал его и рвал юбку, пытаясь добраться до колгот. Она билась и  чувствовала, что задыхается, потому что заткнули ей впопыхах не только рот, но и нос. И если бы не этот мужик, что появился у своего гаража, как ангел-спаситель, с монтировкой-мечом наперевес, они бы просто впопыхах задушили её.

- Да вы что, вашу мать! Что ж вы такие-растакие тут делаете! – Как будто возмущаясь даже не самим действием, а неуместным для этого местом. Здесь, возле его гаража, святого места, где стояла за слабой жестяной защитой его обожаемая красная восьмёрка «жигулей»! Накинулись, как стая мелких собак на эту худую потаскушку, всю посиневшую, с выпученными глазами, конвульсивно и безнадёжно шевелящуюся под кучей рукавов, штанин и подошв добротных рантовых ботинок. - А ну пошли вон! Сукины дети! Сукины дети! Да я ж вас сейчас! - Заветное место придало мужику отваги, но может быть, обезумевшая от желания свора этих сукиных детей, не посмотрела бы и на его монтировку, смяла бы и его, но день был субботний. Новые владельцы машин показались в нескольких шагах, голоса, крики.- Милиция! - Да вы что, милиция! Да мы ничего! Да она сама! Потаскуха! Бездомная потаскуха вонючая. Да мы что, да мы пошли, ты чего. Да пошёл ты!