В поисках Анны

В поисках Анны.

Показали ее. Чуть-чуть. В треть квартала. Со спины. Тонкая, длинна, спешащая, почти летящая... Серый свитер. Бледно-голубые джинсы. Стриженные до плеч прямые волосы, схваченные сзади чем-то вроде гребня.

Может быть, она  разочаровала бы. Вблизи. Не разглядеть было. Она несколько раз оглядывалась, перейдя Марата, с той стороны. Но было далеко.

Это была она. Такой вариант. Абсолютный. Абсолютно несомненный. Она бы какое-то время смотрела бы со слегка насмешливой улыбкой, а потом бы все поняла.

Она как нос майора Ковалёва. Сбежавший из сна… Но ее не торопишься догонять, задерживать, упрашивать вернуться на свое законное место.

Никуда она не убежит. Она обязана являться. Как только для этого подходит время. Графика точного, конечно, никакого нет. Просто так получается. Как-то. Так артисты вдруг появляются в театре. В день спектакля, к нужному действию.

В это лето она стала встречаться примерно в одно и то же время на этих улицах. То обгоняла меня и убегала – не догнать, или сворачивала  за угол, куда мне было не по пути, а то шла навстречу.

Появлялась внезапно. Поднимешь глаза от асфальта - и увидишь ее.

Она меня наверное тоже начала узнавать. Глазами мы всяк встречались. Скоро и здороваться будем.

Ей пора было уже давать имя. Как присваиваешь имена некоторым встречным прохожим, попадающимся на пути, когда утром идешь к метро. Такое  забавное развлечение.

А то будто увидел ее в кафе на Ломоносова. В полутемном, почти без посетителей зале.

«Может быть, это она там – за стеклом, в кафе!»

Не проверить. И не проверяешь. Проходишь мимо. И торопишься спрятать впечатления в слова.

«Девушка в кафе. В витрине она - как в окне поезда. Ее теплый профиль. Собеседника не видно. Кто-то, с кем спокойно, привычно, комфортно в чистом приятном кафе…»

Может быть, ее зовут Анной. Пусть будет Анна! Это подходящее имя. С давней интересной  историей.

«В поисках Анны». Было когда-то одно начинание с таким названием. Недописанное. Брошенное. Потому как в реальной жизни этот поиск никак не кончался. И не кончился. И надо было хоть что-то с этим «переживательным» материалом делать.

«Девушка сидит в кафе. В начале века. Ее юность в начале века. В кафе, новеньком, не захватанном еще, культурном, куда берут на все должности симпатичных, улыбчивых, не старше двадцати пяти. Здесь не будет пенсионерка с оскорбленным жизнью лицом при тебе убирать грязную посуду и подтирать вонючей тряпкой столик. Здесь все “цивильно”, с выдумкой... Как-то пока умудряются! Энтузиасты.  В этом кафе начала века...»

Сначала что-то реальное превращается в лирические  выдумки. Долго с ними носишься, лелеешь их, но потом вдруг замечаешь, что  уже прошел сквозь них куда-то дальше.

Жила когда-то на Достоевской у Свечного переулка одна Анна.

Жила, жила, а потом потерялась в этой жизни. Я не мог тогда подумать, что навсегда. Все ждал, что вот-вот она опять появится на этих улицах. В этом ожидании прошли  годы.

Представлял, как встречу ее, воображал, какой она стала. То пугал себя переменами в ней, то решал, что еще прошло не так много времени для пугающих, радикальных перемен.

Параллельность. Совершенно обыкновенных повседневных впечатлений и того, что попадает в книгу (условно говоря). 

Неизвестный никому автор незаметно живет в этом городе, ходит по улицам, заглядывает в лица и окна, живет одиноко, дико, мало с кем близко сходится...  А все эти Пети, Кати, Маши, Анны из его писаний  – просто прохожие. Ну, или, может быть, только случайные знакомые. Ни их жизни, ни даже имен их он, бывает, не знает. Но это ничему  не мешает.

Для такой работы над темой...

Что можно вообще знать о других людях – пусть и близких! И ведь не знает ничего! Идет иногда по местам своих выдуманных персонажей, пугает там своими странными расспросами старушек на лавочках или детей на площадке. Людей из реальности.

Можно только догадываться, чем они живут, о чем думают, как всё на свете понимают.

Всегда удивлялся авторам, которые будто знают что-то о людях совершенно достоверно. Профессиональные человекознавцы!

А что можно знать? Об этом «мире со скоростью пешехода». Самое элементарное. 

Асфальтово-пешеходные люди. Они просыпаются, умываются, бормочут что-то философское, глядя в свое отражение в зеркале. Затем торопливо сглатывают завтрак и выходят на утренние улицы.

Идешь с распечаткой почти готового опуса в портфеле по этим улицам. Разъезжая, Марата, Боровая... По тем же дворам, улицам, скверам, паркам, набережным, по которые ходят и персонажи. Дошел до такого немыслимого раньше упрощения в фабульных конструкциях! Чтобы было недалеко ходить.

Пытаешься совместить книжный мир с уличным миром «тут и сейчас», не отсылая воображение возможного читателя в какие-то обезличенно-условные места обитания персонажей. Это в каком-то смысле удобно, но в то же время создает некоторые сложности. Нужно делать больше усилий, чтобы убедить самого себя в достоверности изображаемого в повествовании.

Когда сидишь за работой, не сомневаешься, что это один и тот же мир, – отражение, интерпретация, исполнение подлинной реальности. Но вот идешь по будничной улице, только что прозвучавшей в написанном, смотришь в спины прохожих, прикидываешь, где бы здесь увидеть вживую кого-то из книжного мира, стоящего еще перед глазами. И часто настигают тоскливые сомнения.

Но при этом, несмотря на такого рода сомнения, все же считаешь, что самое интересное в этом занятии - наблюдать это столкновение в тексте реальности и выдумки, претендующей сделаться литературой, порожденной этой реальностью.

Не решение каких-то «положительных» задач «положительной» литературы и не пустое фантазирование, а нечто более отвлеченное, чуть ли не философское. Отсылающее к первовременам словесности в обиходе  людей.

Это ли не самое захватывающее! Всматриваться в то, как в процессе работы над текстом из мимолетных случайных впечатлений, из неясных полумыслей-получувств вдруг начинает вырисовываться, обретать контуры, объем, формы что-то живое,  неожиданно самостоятельное, даже своевольное! Чтобы, в конце концов, зажить своей почти независимой от автора жизнью!   

Ну, это известные вещи. 

Но кроме всего прочего, не ослабевает интерес к тому,  каким образом, почему при всем старании не получается не искажать изображаемую жизнь? Врешь ведь на каждом шагу!

Тут, правда, возможен закономерный и совсем простой вопрос: «а зачем все это?»

От таких «простых»  вопросов становится на минутку весело. Моментально. На один смешок.

Что же существенного, достоверного и внятного можно рассказать об Анне? При таком подходе! Что уж такого необыкновенного было в ней? Что-то же было!

Может быть, то, что Анна умела находить простые ответы? По жизни. Такая завидная, завораживающая способность. «Зрить в корень». Природная – скорее всего!

Хитрить или не хитрить в этой повседневной, по большей части бытовой, жизни? Пытаться ухватить что-то в ней, задыхаясь от волнения, протискиваясь сквозь толпу «жаждущих», или спокойно решить для себя, что без этого можно обойтись? Надо быть осторожным в своих желаниях или можно отпускать их на волю?

И так далее - вплоть до самых элементарных вопросов, возникающих по ходу жизни, вроде: «покупать – не покупать?» «Идти или не идти?» «Прощать или не прощать?» «Обидеться или дать в морду?»

И из всех вариантов ответов на эти вопросы она выбирала  самые простые и убедительные. Или, как еще говорят при научном подходе – «оптимальные».

Что еще?

Показывали  как-то фильм с Чурсиной. «Обещание счастья» - три киноновеллы  по рассказам К. Паустовского. С разными партнерами Чурсиной – с  Яковлевым, Ефремовым, Вельяминовым. 

Как всегда у Паустовского изображается внебытовая, приподнятая над буднями жизнь. И при этом нельзя сказать, что это искажение реальности. Все достаточно убедительно и достоверно. Просто рисуется реальность, где персонажи так же, как Анна, умеют находить простые решения на разные сложные жизненные вопросы.

Паустовского можно, конечно, обругать за такую, выправленную, если не сказать вычищенную, реальность,  как в свое время сделал Платонов, а можно это принять с благодарностью и поразиться, насколько литература в случае Паустовского используется по назначению, не лезет туда, куда не надо, не воображает Бог знает что о своем предназначении и необыкновенной миссии. Литература  просто делает свое простое и, в этом случае, несомненно доброе и полезное дело.

Соединив три истории с Чурсиной в главной роли в нечто как бы единое, создатели фильма придали этим историям дополнительный лирико-фантастический смысл. Чурсина в восприятии зрителей предстала не просто актрисой в разных ролях, а женщиной, проживающей в несколько разных жизнях. Последовательно или параллельно – почти без разницы.

Фильм снят бестолково. Чурсина играет как-то неловко. Но это и неважно. Можно на нее смотреть и воображать что-то уже свое. Подобное. Настраиваясь на «идею», а не на ее воплощение. 

Конечно, от очевидных фантастических выдумок всегда старался уходить. И в обычной жизни достаточно фантастичности. И все же чувствуешь за собой почти порочную привязанность к неоднозначным темам!

Пробовал вставлять Анну во что-то фабульное. Пытался хотя бы таким – беллетристическим - способом что-то в ней понять.

«Анна – что называется «хорошая знакомая» Вадика и Светы, можно даже сказать, что она - друг семьи.
При этом, конечно, Анна умнее и Светы, не говоря уже про Вадика. Даже смешно сомневаться.
И интересно это наблюдать. Наблюдать, догадываться, что умнее, и не понимать, как именно? И в чем фокус?»

А можно ведь и не понять этого никогда. Совершенно осознанно допускаешь это непонимание и за собой.

И как же быть? Просто жить на доступном тебе уровне понимания? Приходится.

И еще. Будто Анна из какой-то необыкновенной жизни! Ну, это как водится! В старых тетрадях тех времен натыкаешься на откровения, навеянные Анной:

«Чудесные в любом проявлении. Даже в самом низменном. Абсолютные светочи. Удивительное свойство! Непреодолимое. На то и рассчитано!»

Неловко самому читать такое. И вроде бы уже нельзя списать это на юношескую восторженность! Не юноша был.

 «Мир ее чудесной жизни, красивой, умной, таинственной. Когда даже обыкновенная повседневность переживается праздником...» 

Каким-то уголком сознания и тогда понимал, что этот чудесный мир существует только в моем воображении. И есть просто жизнь, со всякими ее проявлениями - низкими или возвышенными, одному противостоишь, к другому тянешься, но избежать всей этой полноты и разнообразия невозможно. И все равно отрешиться от ощущения чудесности всего, что с ней связано, было выше сил.

Кроме того было  что-то в ее голосе, в интонации... Вкрадчивое, испытывающее, будто проверяющее, ждущее необходимой реакции... Эта интонация, этот голос, будто давно откуда-то знакомый, имел надо мной необъяснимую власть. Он вел меня как на веревочке. И когда не вел, когда я не слышал его, мной овладевало смутное беспокойство.

У Федора Михайловича есть такой вариант романного фабуло-сюжето-ведения: «закадровый автор». Бесплотный, невидимый, только незримо присутствующий, но не попадающий в кадр событий, сценического действия свидетель происходящего в романе. Соглядатай. Зритель.

Герои у него одалживают деньги, ночуют в его квартире, посвящают в свои тайны… Но он никогда не становится главным участником событий. Основные качества этого закадрового автора -  сдержанность, приятие всех и вся, как есть, практически без личного вмешательства в происходящее. Его совсем не замечают. Если он исчезнет, на это никто не обратит внимание. В его присутствии не может произойти ничего, что не было бы окрашено в сдержанные тона, не приглушено его бесстрастностью. И посторонностью.

Так, наверное, авторски удобно. Позиция автора. Как бы объективная. Позволяющая меньше вмешиваться в течение протекающей перед ним чужой  жизни.

Все это относилось и к отношениям с Анной. Их, можно сказать, не было. Во всяком случае, мы обходились с ней без выяснения отношений. Она приходила, уходила, давала мне какие-то поручения, просила куда-то сопроводить, кому-то позвонить...

И у меня не возникало никаких переживаний по поводу моей как бы не совсем завидной роли. Все принималось как должное, как что-то единственно возможное. Это была твердая почва, которой я дорожил и боялся ею рисковать. Она меня признает, снисходит... Этого достаточно.

И наверное с Анной я другим уже быть не мог, с самого начала выбрав для себя такое положение.

Незаметный, безликий, не вовлеченный… Совсем из другой – внекнижной – жизни.

И это мое «невмешательство»  было чем-то почти сознательным. Какая-то часть человеческой жизни должна быть свободна и одинока. Туда никто не смеет вторгаться. Так считаешь в отношении себя, это же распространяешь на других.

Но вот сейчас почему-то начинаешь думать, что переделикатничал с Анной в этом смысле. Подозреваешь, что она ждала от меня чего-то другого. Большего, может быть.

Большего,  чем это почти религиозное поклонение?!

Однажды она пришла с какой-то девочкой, соседкой по своей коммунальной квартире. Пришла буднично. Как с работы. Обыкновенно. Но вот что-то проскользнуло в ее фразе: «Уехал и пропал сын Михаила Николаевича».

Она сразу сказала это, чтобы пресечь, мгновенно остановить обыкновенность течения жизни в этой комнате. Сухо, безынтонационно, в самых необходимых словах выразила то, что случилось что-то, отчего нельзя оставаться прежним - будничным, сытым, веселеньким или злословным.

И я будто должен был знать, кто этот Михаил Николаевич. Но я не знал! Сознание не выдавало нужной информации. Что-то там есть, но не выдают, как книги в библиотеке из закрытого фонда.

Так бывает в некоторых случаях. Чаще всего во сне.

Кто уехал? Куда? И что из этого следует? Но вместо объяснений Анна закрывала в утомлении глаза со спрятанной в них непривычной для нее глубокой, опьяняющей ее эмоцией.

Мне  показалось, что я давно ждал проявления чего-то подобного в ней. Эта ее открытость, незащищенность, предоставленность в таком состоянии - именно мне!

По врожденной сдержанности она редко позволяла себе внешне проявлять свои чувства. Но тут я успел ухватиться, как за кончик ниточки, за легкую гримаску на ее лице. Я почувствовал, что она вдруг вышла по непонятным мне причинам из своей волшебного, книжно-сказочного мира и сделалась обычной слабой, растерянной женщиной.

Ни о какой ревности к тому, кто стал предметом ее переживаний, не могло быть и речи. Наши отношения не дотягивали до чего-то подобного. Тем более в такую минуту.

Она лежала на диване в моей темной - окнами на глухую стену - комнате, прикрыв глаза рукой. От нее ничего нельзя было добиться в таком состоянии. Я спросил у девочки, с которой она пришла, кто это – «сын Михаила Николаевича?» Но девочка не ответила, будто не понимала вопроса, будто избегала этой темы, очень опасной, неловкой. Мне сделалось жутко. Не реагирующая Анна и девочка, производящая впечатление глухонемой. С каменным лицом! Я не знал, что делать.

И при этом я был как-то лихорадочно счастлив. Анна пришла ко мне! Пришла сама! Значит, думала, что я могу ей помочь! Это показалось началом какой-то новой жизни, новой страницей в наших до сей поры сверхсдержанных отношениях.

Анна будто своим нежданным приходом разом дополнила мою жизнь до чего-то полноценного, настоящего. И уже неважно было, что на самом деле за всем этим стоит. Пусть и этот неизвестный Михаил Николаевич со своим сыном!

Я чувствовал ее рядом с собой. Тянущуюся, будто вплетающуюся, как растение, во всё, что ее окружает, льнущую, ищущую защиты, поддержки, любви...

Может быть, это только привиделось?

«Это их бесконечное, как космос, сладчайшее разнообразие! К которому ни за что не привыкнуть!»

Можно теперь все что угодно думать о ней. Сидя у нее в изголовье. В тишине, только с тиканьем часов, комнаты.

 «Они все такие. Дарят кому-то свою любовь. Или лучше сказать – благосклонность».

«А я считал, что  ее нежностью не пронять!»

Мне не мешала даже девочка, неподвижно, сложив руки на коленях,  сидевшая на стуле рядом с дверью. Она слегка пугала, но не мешала.

В том недописанном мной опусе «В поисках Анны» есть такое место:

«Ему захотелось обнять ее. Просто обнять. Без эротического продолжения... Нет, не просто обнять… Обнять и почувствовать ответное душевное движение. Ему же захотелось обнять, значит это в природе вещей. Почему бы и ей не захотеть? Так в мыслях об этом заснул. Не обняв.
К женщине надо быть готовым.
Это умозаключение не требует особой мудрости. Но наверное надо знать какую-то, вселенскую по своей важности, тайну. Одновременно. И Ей и Ему. Это знание должно прийти откуда-то со стороны, может быть, свыше. Оно добывается каждым самостоятельно.
И слова не открывают тайну. Она наоборот  прячется в слова.
Да тайна ли? Никто ведь ничего не скрывает. Это всегда на виду. Всем открыто. Об этом  и не думают, как о тайне.
Почему же  это такая редкость!
И конечно, земной человек может иметь об этом какое-то полноценное представление только из снов. Только там можно почувствовать это полное, безраздельное, уверенное доверие. Будто это не другой человек, а ты сам. Тайна в этом доверии. Одновременном!..»

Хватит! Хорошо, что это никуда не пошло! Мало ли глупостей я передумал в этом роде за свою авторскую жизнь! Приходится сдерживать себя в своих патетических порывах.

«Словесные заменители женщины! Женщины и жизни!»

Поругиваешь себя и, в то же время, упрямо продолжаешь заниматься этими схоластическими абстракциями про необыкновенных женщин. Оскорбляющими всех остальных – тех, кто удостоился чести быть причисленным к «необыкновенным». Но меня что-то всегда  удерживало какое-то непроходяще беспокойство! Будто за всем этим скрывается что-то очень важное – что-то с не доступным для понимания  смыслом.

Будто жизнь зря прожил.

И если бы тогда все осталось, как было. Если бы она оставалась такой же… Если бы мы все оставались такими же!

Чтобы было время понять.

Если бы...

Давно придуманное: «Подражание жизни. Скомканными фабулами».

Так и есть! Жизнь дает какие-то полуфабрикаты законченных фабульных конструкций. Мелодраматических, лирических, драматических... Те самые «фабульные осколки».

К Анне приехала какая-то странная бабушка из Кингисеппа. Анна  встречала ее на автостанции. И меня прихватила в качестве носильщика. И не зря. Бабушка прибыла с увесистыми баулами и котомками. Будто мешочница. Хотя почему «будто»! В те времена такое было очень распространенным явлением.

Мне казалось, что Анна должна стыдиться такой родственницы. Ничуть не бывало!

Она была прекрасна. Ее восхитительная легкая, добродушная ирония, терпение, претерпевание минуты!

Я старался держаться чуть в стороне от них. Нес сзади эти самые бабушкины котомки. Анна даже не оглядывалась. Знала, что со мной все в порядке.

Меня она не посвятила в свои проблемы, вынудившие ее вдруг через несколько дней уехать вместе со своей кингисеппской «бабулей». Даже не простилась. Когда я зашел к ней, дверь открыла уже знакомая мне девочка. Она оказалась не немой. С ее слов я с трудом понял, что Анна поехала искать того таинственного сына Михаила Николаевича.

И вот прошло уже почти двадцать лет.

И вот опять – мелькание на этих улицах кого-то будто похожего на Анну. Легким, неуловимым призраком прошлого.

«Если бы она оставалась такой же!»

«Может быть, она и осталась такой же, как прежде!»

«Нет, это не она. Она бы меня узнала».

Праздные такие  беллетристические выдумки. Не выгонишь из головы!

Столько лет прошло! Постаревшая на двадцать лет Анна! Закопала жизнь ее молодую душу в уже немолодое тело, в старость и немощи... Хотя... Не сто же лет прошло! Рано про немощи думать!

Наверное страшнее были бы изменения внутренние. Измена своему фирменному «простому подходу» ко всему на свете!

Помог ли он ей в жизни – этот «простой подход»? Или все усложнил? Как узнаешь!

Почему-то всех их – и «прежнюю» Анну  и «новую» -  пытаешься сблизить в одном понимании. Хотя нет ни малейшего повода.

Может, действительно, опять ищешь!

«”В поисках Анны”, говоришь? Она, может быть, тоже кого-то ищет. Видишь на плитах вдоль Фонтанки надписи то и дело: “Аня”. И телефон тут же». – «Дурак!»

«В поисках Анны». Второй сезон.

И это: «Показали ее...» Что это значит? Неясно. Может быть, это какая-нибудь поэзия? Если не очень понятно, но как-то цепляет, значит это должно быть что-то поэтическое. Отсылающее в иррациональное, не объяснимое нормальной логикой. Показали и показали!

Эта «новая» - «показанная» - Анна... Какая она?

То, что в ней… Легкость, неуловимость, убегание… Она все время куда-то торопится.

Ее еще выследить надо!

Поспрашивать на улице? А что! Человек ищет такую-то и такую Анну. Очень романтично. Что такого! Можно и букет прихватить. Для конспирации. Чтобы не пугать дворовых старушек.

И та и другая, в одной и той же или в двух разных  – но это разные виды реальности. Одна реальность  как-то, в конце концов, переходит в другую, но никак не уловить, когда и как это происходит. Не проследить пошагово.

И эта, «новая» еще, во всех смыслах, Анна... Она проживет свою отдельную жизнь. Будет легкомысленно убегать от одного местного -  квартального, так сказать, - автора. Снегурочкой. Любопытной, доверчивой, холодновато-добродушной, бесстрастной…

«Выдумки про женщин. Про необыкновенных женщин и про всех прочих, даже самых элементарных. Все равно – выдумки!»

И  пройдет достаточно много времени. Которое ее, конечно, изменит. Как оно изменяет всех живущих во времени.

В этом, конечно, ничего провидческого нет. Но то, что такое приходит в голову, будто дает ощущение какого-то понимания сиюминутного.

Это ощущение привязываешь к «текстопорождению». Оно призвано как-то помогать описывать некоторые сущности.

Итак:

«Пройдет достаточно много времени. Она станет какой-то совсем другой. Солнечным летним, еще не жарким утром она будет сидеть на кухне и не торопясь пить кофе. Уже минет толстый кусок двадцать первого века. Это как утепление, прослойка. Вроде бы уютней себя чувствуешь. С одной стороны эта прослойка, а с другой - впереди еще неопределенно много времени. Утро. Солнце. Кофе. И из ее окна – довольно приличный, скажем так, для дворов в  старой части города вид…»

И так далее. Забегаешь сильно вперед.

А пока она убегает вдоль по Разъезжей в сторону Пяти Углов. И озорно улыбается. Как ребенок, который думает, что с ним играют: «Не поймал, не поймал!»

Пройдет еще время. Будет ли на этих улицах кто-нибудь еще помнить меня! В каком-нибудь сорок шестом, к примеру, году.

«Город будет другим и таким же. Она будет жить все еще в этом районе. Странным осколком моей жизни...»

Да, вот только она об этом даже подозревать не будет. Как не подозревают другие «осколки» - те, что попали однажды в мои персонажи или просто в какие-то заметки «по ходу жизни».

Часто об этом думаешь, встречая их, – уже описанных, обдуманных, пришпиленных, как бабочка в коллекции, к какому-то тексту  – еще и еще раз на этих улицах.

Это немного странно и как-то даже неловко.  И всегда вспоминается профессор Хиггинс, который даже раздражался в подобных ситуациях, натыкаясь на уже изученные им, зафиксированные  прежде объекты его фонетических исследований.  В самом деле, их уже описали, «использовали», они уже поучаствовали в каком-то тексте и все равно настырно встречаются!

Но с этой «новой» Анной хочется чего-то большего.

«Что уж такого особенного в ней!» - «Опять!»

А можно и не удержаться. В скучных рамках авторского, «закадрового» благоразумия. Изменить своим правилам. Как во снах перестаешь быть самим собой. Или наоборот выпускаешь себя на волю.

Можно представить, как это могло бы быть.

Однажды в воскресенье я бы случайно проходил мимо двора Анны и решил бы зачем-то взглянуть на ее окна.

Первое время после исчезновения Анны я приходил сюда, подолгу ждал, надеялся встретить ее. В ее коммуналке  жили какие-то «нелюбезные» граждане, которые ничего не знали или не хотели  говорить  про Анну.

И вот впервые за много лет я вновь вхожу под арку во двор. Дверь ее парадной открыта и подперта камнем. Наверное какие-то узбеки выносили мешки со строительным мусором. И мне вдруг в голову приходит безумная идея. Я поднимаюсь на шестой, последний, этаж и звоню в  дверь ее квартиры.

«Что нельзя дверью ошибиться!» - заранее прикидываю я объяснение своему безрассудному поступку.

Такой вот романтический порыв! Случился.

Дверь открыла бы соседка. Правильно! Та повзрослевшая на двадцать лет «неглухонемая», пугавшая своим видом девочка. Она бы мельком взглянула на меня и, не узнав, крикнула, обернувшись назад кому-то в глубине квартиры:

- Анна! Тут к тебе какой-то кавалер...

Нет-нет, не так!

- Анна! Тут к тебе какой-то профессор пришел.

В конце длинного, темного коридора, в самом его конце откроется дверь, и покажется  высокий, тонкий и как будто  прозрачный силуэт девушки.

«Не может быть!» - мысленно воскликнул бы я.

Да, так можно навоображать что угодно!

«А вдруг!»

Нет, все равно не может быть!

Но ведь можно проверить! Хоть завтра. Или в ближайшее воскресенье.

Проверить, в каком мире мы живем.



2017.