Валерий Яковлевич Брюсов 1873 1924

«РЕМЕСЛО ПОСТАВИЛ Я ПОДНОЖИЕМ ИСКУССТВУ»

О В. Я. Брюсове сейчас можно услышать самые противоречивые суждения. Он был достаточно сложной фигурой. Одни его и при жизни без меры возвеличивали, другие столь же безмерно проявляли свою к нему неприязнь. Бывало и так: сначала возвеличивали, а потом проклинали. Например, поэт Александр Тиняков, по свидетельству Георгия Иванова, однажды в ресторанчике на берегу Невы вскочил и воскликнул: «Смотрите, смотрите, Валерий Яковлевич шествует по водам». (То есть для него Брюсов был чем-то вроде Христа). И тот же Тиняков спустя некоторое время ругал Брюсова последними словами (не в лицо, конечно). Уже то, что к нему никто не был равнодушен, говорит о масштабе его личности. Конечно, многие его мнения сейчас представляются ошибочными, но следует помнить, в какое время он жил.
Революция – это такой сложный разлом духовной оболочки мира, что он втягивает в свои трещины самых неожиданных людей. Валерий Яковлевич и хотел быть «над схваткой», но еще больше хотел быть «пэром».

Я междумирок, равен первым,
Я на собраньи знати – пэр,
И каждым вздохом, каждым нервом
Я вторю высшим духам сфер.

Честолюбие, желание учить и командовать были свойственны Брюсову с юных лет. Он был от природы тружеником и талантливым организатором. Дед поэта выкупился из крепостных и стал крупным торговцем пробкой. И. Г. Эренбург думал, что если бы юный Валерий не наткнулся на стихи Маллармэ и Бодлера, а пошел бы по стопам деда, у нас были бы целые леса пробкового дуба, как в испанской Эстремадуре. Но он увлекся поэзией и решил внедрять французский символизм на родных почвах. Стихи молодого Брюсова крепко сделаны и интонационно напоминают французских парнасцев:

Есть тонкие властительные связи
Меж контуром и запахом цветка.
Так бриллиант невидим нам, пока
Под гранями не оживет в алмазе.

Кстати, двадцатилетний поэт в совершенстве владеет такой сложной формой, как сонет. Впоследствии он без ложной скромности говорил, что в России правильные сонеты могут писать только два человека: он и Максимилиан Волошин. Тогда в 1893 г. Брюсов записывает в дневнике: «Надо найти путеводную звезду в тумане: я вижу ее – это декадентство. Будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет подходящего вождя. А этим вождем буду Я. Да, Я».
И в самом деле: современники говорили – символизма не было бы без «Весов», а «Весов» без Брюсова. Он все организовал, нашел, как теперь бы сказали, спонсора для этого одного из самых культурных журналов нашего века, ставшего цитаделью русского символизма. Он выпустил несколько сборников «Русские символисты», где, кажется, реальны только Курсинский и Миропольский-Ланг; а все остальные стихи написаны Брюсовым под разными псевдонимами.
К Брюсову вполне подходят цитированные нами ранее слова В. Ф. Ходасевича о том, что символисты смешивали жизнь и поэзию, всегда играли. Правда, сейчас мы считаем главными признаками этого течения совсем другие: музыкальность, иррациональность, многозначность слова. Все это мало подходит к вождю и организатору символизма. Он, безусловно, суховат, рационален, особой многоплановости в его стихах нет.
Попытаемся с помощью современников поэта представить себе его внешний вид. Вот каким увидел его М. А. Волошин на религиозно-философском собрании: «Волосы и борода были черны. Лицо очень бледно, с неправильными убегающими кривизнами и окружностями овала. Больше всего останавливали внимание глаза, точно нарисованные черной краской на этом гладком лице и обведенные ровной непрерывной каймой, как у деревянной куклы. Казалось, что ресницы обожжены их огнем».
Сам Брюсов писал:

Ты должен быть гордым, как знамя,
Ты должен быть острым, как меч,
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь.

Правда, насчет пламени многие сомневались. Версификационного мастерства у Брюсова всегда было больше, чем священного огня, и достаточно часто художественные провалы искусно прикрывались хитросплетенной сетью мастерски сработанных нитей.
Леонид Андреев в свое время говорил: «Брюсов холоден, как рассудительный покойник при двадцатиградусном морозе».
Если вспомнить сказанное нами ранее, что в поэзии конца XIX века царил худосочный, размусоленный стих всяких Льдовых и Аполлонов Коринфских, то нельзя не признать, что появление изощренного мастера, «дьявола недетской дисциплины» (слова Пастернака), было исторически необходимо. После него уже было нельзя писать кое-как. Он был по природе своей учителем, воспитателем, командиром. Работоспособность его была невероятной. Вряд ли кто-нибудь другой, кроме Брюсова, мог обратиться к своей музе со словами:

Вперед, мечта, мой верный вол,
Неволей, если не охотой!
Я близ тебя, мой труд тяжел,
Я сам тружусь, и ты работай!

Впрочем, несмотря на жесткость и даже суровость, людей привлекали его старомодная вежливость, артистическое изящество, готовность помочь, растолковать, научить.
Он знал наизусть чуть не всю мировую поэзию: от Рутилия и Авзония до Вадима Шершеневича. Однажды он поразил Волошина тем, что, когда приехавший из Парижа Максимилиан Александрович пришел к Брюсову и начал читать свое новое стихотворение, Брюсову пришлось на минуту выйти; вернувшись, он повторил услышанные строки и попросил продолжать. Волошин и сам обладал исключительной памятью, но был безмерно удивлен.
В каждом стихотворении Брюсова чувствуется обилие его знаний: вереницей несутся имена, термины, географические названия. Это иногда даже мешает читать его стихи: спотыкаешься на всем этом.

Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерила,
в царстве пламенного Ра,
Ты давно меня любила, как Озириса Изида,
Друг, царица и сестра.

Волошин сказал ему, что он хорошо знает и чувствует Египет. «Ничего подобного, – ответил Брюсов, – я хорошо знаю и чувствую Рим». Это в нем поняла Марина Цветаева: «Три слова являют нам Брюсова: воля, вол, волк. Триединство не только звуковое – смысловое: и воля – Рим, и вол – Рим, и волк – Рим. Трижды римлянином был Валерий Брюсов: волей и волом – в поэзии, волком – в жизни».
Часто поэт обращается к великим властителям и полководцам: Ассаргадону, Александру Македонскому, Наполеону. У него самого была душа диктатора, поэтому он глубоко понимал, например, Бонапарта:

Ты скован был по мысли Рока
Из тяжести и властных сил:
Не мог ты не ступать глубоко,
И шаг твой землю тяготил.
…И стало, наконец, вселенной
Невмоготу носить тебя.

Брюсов ввел в поэзию новые ритмы. С его легкой руки вошли в практику стихосложения ранее не виданные в России размеры – пеоны (четырехсложная стопа), эпитриты (пятисложная стопа).
Его недаром называли поэтом города: это ритмы, отражающие движение больших переполненных улиц. Вот стихотворение, написанное пеоном первым (;;;;) с небольшими отклонениями от размера:

Улица была – как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок
Мчались омнибусы, кэбы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской лоток.
Вывески, вертясь, сверкали переменным оком,
С неба, с страшной высоты тридцатых этажей;
В гордый гимн сливались с рокотом колес и скоком
Выкрики газетчиков и щелканье бичей...

Надо быть большим мастером и смелым человеком, чтоб с такой свободой обращаться со сложными размерами.
Стихи эти датированы 1903-1904 годами. Нигде в России не было тридцатых этажей, а в Америке Брюсов, насколько нам известно, не был. Откуда к нему пришло это видение современного города? Какими внутренними очами увидел поэт описанное им?
А сам он был истинным москвичом, даже не петербуржцем. В начале века он жил на Цветном бульваре в характерном мещанском доме с большим двором, заваленным в глубине старым железом. В этом месте впадали в Цветной бульвар множество улочек и переулков, кишащих всякими вертепами, кабаками и домами терпимости. Знатоки древнего Рима, столь близкого Брюсову, называли этот квартал московской Субуррой. Это из своего окошка на Цветном бульваре увидел поэт такую малопривлекательную картину.

Три женщины, грязные, пьяные,
Обнявшись, идут и шатаются.
Дрожат колокольни туманные,
Кресты у церквей наклоняются.

Немудрено, что и Афродита оказывается у него в публичном доме. Правда, в его стихах появляется и другой образ женщины, вознесенный на небывалые высоты:

Ты – женщина, и этим ты права.
От века убрана короной звездной,
Ты – в наших безднах образ божества.
Мы для тебя влечем ярем железный,
Тебе мы служим, тверди гор дробя,
И молимся от века – на тебя!

Несколько странным среди его пышной риторики выглядит довольно милое стихотворение о мышах. Но это ведь тоже старый московский дом, деревянная Субурра:

Свалят банку, след оставят в тесте.
Их проказ не счесть…
Но так мило знать, что с нами вместе
Жизнь другая есть.

Вот такой он разный, Валерий Брюсов. И почти в одно и то же время. В годы революции в 1905 г. у него, как и у большинства поэтов – его современников, было ощущение некоей катастрофичности, неизбежности крушения окружающего мира. Как и многие из живших в то время, в этом крушении он видел возможность очищения, спасения. И поэтому желал перемен во что бы то ни стало. Отсюда и его знаменитые «Грядущие гунны» со строками:

Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.

Сейчас, на самом излете XX века, любому разумному человеку понятно, что катастрофы к катастрофе ведут и больше ни к чему. И что никогда, ни при каких обстоятельствах не следует приветствовать тех, кто нас будет уничтожать.
По моде того времени Брюсов обрушивался на «довольных малым». В стихотворении «Довольным» он предстает, говоря по-сегодняшнему, экстремистом.

Прекрасен в мощи грозной власти
Восточный царь Ассаргадон
И океан народной страсти,
В щепы дробящий утлый трон!

Но на «довольных малым» стоит мир. Они созидают, а Ассаргадоны и Пугачевы – разрушают. Упаси нас, Боже, от того и от другого! Но нельзя не вспомнить, что единственным человеком, возразившим В. И. Ленину на его статью «Партийная организация и партийная литература», был В. Я. Брюсов. В № 11 «Весов» за 1905 год он опубликовал свою статью, где утверждал, что буржуазная и пролетарская литература одинаково несвободны, так как зависят от тех или иных социальных сил, а художник должен быть свободен. Его творение не должно преследовать какие-либо цели, а как оно будет использоваться, значения не имеет.
В. И. Ленин запомнил его строку из стихотворения «Близким»: «Ломать – я буду с вами! Строить – нет» – и счел Брюсова «анархистом». В годы революции Брюсов написал и своего знаменитого «Каменщика». (Ходасевич ехидно заметил, что это – обработка чужого стихотворения, но не вспомнил чьего). Действительно, на аналогичную тему было стихотворение известного теоретика народничества Петра Лаврова. Если строят – тюрьму, то желание ломать, а не строить вполне естественно. Так одно стихотворение невольно дополняет другое.
У Брюсова было еще одно увлечение, о котором долгое время говорить было не принято, но в наши дни вспомнить о нем, пожалуй, будет своевременно. Он изучал оккультные науки, различные виды магии, серьезно относился к спиритизму. В. Ф. Ходасевич запомнил его слова: «Спиритические силы со временем будут изучены и, может быть, даже найдут себе применение в технике, подобно пару и электричеству». Любил окружать себя таинственностью. Исчезал всегда внезапно. Однажды в гостях у Андрея Белого он вдруг выключил свет, оставив присутствующих во мраке. Когда свет зажгли, Брюсова не было. На другой день Белый получил от него стихотворение, кончающееся словами:

Но последний царь вселенной,
Сумрак, сумрак – за меня!

Брюсов стремился дать образцы поэзии «всех времен и народов», «всех метров и строф». У него есть стихи, начинающиеся с рифм с ударением на 7-м слоге от конца, а потом 6-м, 5-м, 4-м, 3-м, 2-м и 1-м. Как известно, рифмы на последнем слоге называются мужскими, на предпоследнем – женскими, на 3-м с конца – дактилическими, на 4-м – гипердактилическими, а для остальных даже термина в русском стихосложении нет, потому что никто и никогда в русских стихах, кроме Брюсова, таких рифм не использовал.

Ветви, темным балдахином свешивающиеся.
Шумы речки, с дальней песней смешивающиеся,
Звезды, в синем небе слабо вздрагивающие,
Штамбы роз, свои цветы протягивающие,
Запах трав, что тайно в сердце вкрадывается,
Теней сеть, что странным знаком складывается.

И так далее, при этом ударение в рифме с каждой парой строк все приближается к последнем слогу. Написанные Брюсовым «Основы русской метрики» должны бы быть настольной книгой всех стихотворцев (особенно – переводчиков), так же как и его книга «Опыты».
Валерий Яковлевич очень радовался, что до него никто не придумал четвертую рифму к слову «смерть» (кроме «жердь», «твердь», – еще «умилосердь») и огорчился, узнав, что «умилосердь» есть уже у Вячеслава Иванова.
Брюсов всегда обращал внимание на все новое в поэзии. Когда появились футуристы, Брюсов вполне оценил поэзию Игоря Северянина, можно сказать, выдал ему путевку в поэзию. В книге «Стихи Нелли», своего рода литературной мистификации, сплошь и рядом северянинские интонации – старший имитирует стихи младшего. Есть у поэта и стихи «Футуристический вечер», где слышится голос молодого Маяковского:

Монетой, плохо отчеканенной,
Луна над трубами повешена,
Где в высоте, чуть нарумяненной,
С помадой алой сажа смешана.

Это не помешало футуристам обхамить его в своем манифесте «Идите к черту»: «Василий Брюсов привычно жевал страницами «Русской мысли» поэзию Маяковского и Лившица. Брось, Вася, это тебе не пробка!» (Пробка – намек на брюсовского деда, а имя перепутано из озорства). Пресловутую «Русскую мысль» редактировал П. Б. Струве, и Брюсов с ним отлично уживался. Все были удивлены, когда на банкете в Тифлисе по поводу выхода антологии «Поэзия Армении» Брюсов неожиданно произнес тост «За государя императора». А он просто любил твердую власть. Все равно – Наполеона или Степана Разина. Когда большевики разогнали Учредительное собрание, многие были огорчены. А Брюсов принял это с восторгом и объявил себя коммунистом. Надеялся, что, поскольку новые правители намеревались быть активными в проведении официальной политики в искусстве, ему, Брюсову, дадут возможность администрировать в литературе. Но он был для большевиков чужим, и Ленин не забыл, как резко поэт возражал ему в 1905 году.
Литературой они командовали сами и не собирались поручать это Брюсову. А он старался изо всех сил, заседал и заведовал, совмещая в 1921 году высокую должность в Наркомпросе с не менее высокой в Гуконе. Так что известная строка Маяковского в «Прозаседавшихся»: «Товарищ Ван Ваныч ушли заседать: объединенье Тео и Гукона» бьет в Брюсова, который, правда, заведовал не Тео, а Лито – литературным отделом Наркомпроса. Гукон – это Главное управление коневодства (заметим, что в лошадях Брюсов разбирался, его отец был страстным лошадником).
Послереволюционные стихи Брюсова по содержанию вполне отвечали тому, что новое государство требовало от поэта, но по форме были слишком «буржуазными» и «интеллигентскими».

Ты постиг ли, ты почувствовал ли,
Что, как звезды на заре,
Парки древние присутствовали
В день крестильный, в Октябре?

Б. Арватов напечатал в «Лефе» статью о Брюсове «Контрреволюция формы», где укоряет поэта за обилие экзотических слов и имен, непонятных пролетариату. И в самом деле, стихи этих лет (сборники «В такие дни», «Меа»), тяжеловесны, труднопроизносимы. Гумилев говорил о «высоком косноязычье», которое даруется поэту. Вероятно, оно неизбежно при попытках по-новому отразить новое время:

Было так, длилось под разными флагами,
С Семирамиды до Пуанкаре...
Кто-то, засев властелином над благами,
Тесно сжимал роковое каре.

Но для «пролетарских» поэтов он был старомодным консерватором. В декабре 1923 года Брюсову исполнилось 50 лет. Луначарский, покровительствовавший поэту, хлопотал, чтобы его наградили орденом Трудового Красного Знамени и присвоили ему звание народного поэта Республики. Но 14 декабря 1923 года в газете «Вечерняя Москва» были опубликованы протесты партийных литераторов, после чего Президиум ЦИК ходатайство наркома отклонил. По-видимому, поэт все это пережил достаточно тяжело.
Брюсов создал довольно странное учебное заведение – Высший литературно-художественный институт, где «учили на поэтов», как будто этому можно выучить. Он сам был его ректором и профессором, собрал вокруг себя цвет великолепных преподавателей, в результате чего, если институт и не мог создать поэтов, он давал прекрасное образование, несмотря на тяжелые материальные условия учебы и жизни. Я слышал рассказ одного из бывших брюсовских студентов о том, как ему довелось сдавать экзамен по всеобщей литературе самому Валерию Яковлевичу.
Брюсов вошел, когда студенты сидели с билетами, и вызвал, ткнув наугад пальцем в ведомость, рассказчика:
– Билет знаете?
– Да.
– Не надо билета. Ответьте мне на несколько вопросов. Пушкина знаете?
– Думаю, что да.
– На чем приехал Ленский к Онегину?
– На тройке чалых лошадей.
– Проанализируйте ритм строки: «Там, там, под сению кулис».
– Четырехстопный ямб с ипостасами: первая стопа – спондей, третья – пиррихий.
– В каком круге дантовского ада находится Улисс?
– В восьмом.
– Садитесь. Пять.
Свое последнее лето поэт провел в Коктебеле, в гостях у Волошина, где он был поражен обилием блестящих людей. Даже в Москве, по его словам, он не мог бы встретить сразу столько самых разнообразно одаренных специалистов. Брюсов активно включился в жизнь Коктебеля. Организовал поэтические конкурсы, участвовал в разных литературных играх, читал свои последние стихи. Профессор Ленинградского университета Л. П. Гроссман вспоминает: «Политических стихотворений он почему-то не читал, это были, скорей, фрагменты «научной» поэзии, что-то об электронах, координатах, параллелограммах, амперах. Мелькали имена Тэна, Пифагора, Риккерта, Маха, Уэллса, Ницше».

Высь, ширь, глубь. Лишь три координаты.
Мимо них где путь? Засов закрыт.
С Пифагором слушай сфер сонаты,
Атомам дли счет, как Демокрит.

Стих Брюсова стал еще более тяжелым. Обилие односложных слов делает строки трудно читаемыми. Некоторые стихи были о близкой смерти, а шел ему лишь 51-й год. До 51 поэт не дожил. В Коктебеле он во время экскурсии попал под дождь и простудился, осенью 1924 года его не стало.
Беспощадная Марина Цветаева сказала: «Брюсов духа поэзии не вызвал, Бальмонт – вызвав, с ним не совладал». В этой фразе она достаточно сурова и к своему любимому Бальмонтику, с которым делилась в 1918 году последней пачкой махорки.
Сейчас ясно, что великим поэтом Брюсов не был. Он говорил молодой поэтессе Надежде Львовой: «В истории всеобщей литературы обо мне непременно будет несколько строк». Думается, будет, и не несколько. Он был великим тружеником, мастером культуры, учителем многих поэтов. Его чтили Сельвинский, Шенгели, не говоря уже о Пастернаке и Есенине. И поэтом он все-таки был. Настоящим. Повторим за Мариной Цветаевой: «Материалом его был мрамор, а не картон».


Литература
1. Брюсов глазами современника. Из воспоминаний В. Ф. Шершеневича. – Встречи с прошлым. Вып. 2. – М., 1985.
2. Гиршман М. М. Поэзия Валерия Брюсова // Литература в школе. 1973. № 5.
3. Ковский В. Труд сеятеля (о творчестве В. Брюсова) // Новый мир. 1975. № 1.
4. Максимов Д. Брюсов: поэзия и позиция / В кн.: Русские поэты начала века. – М., 1986.
5. Нинов А. Так жили поэты // Нева. 1978. № 6.
6. Шаповалов М. А. Валерий Брюсов. Годы и книги // Литература в школе. 1991. № 3.
7. Ходасевич В. Ф. Некрополь. Серебряный век. Мемуары. – М., 1990.