Матильда и ее окружение в 1918 году. ч. 6

Матильда и ее окружение в 1918 году.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2017/10/27/1361)

Продолжим рассказ о жизни Матильды Кшесинской (и ее окружения) в период Октябрьской революции и Гражданской войны.
Как уже говорилось, летом 1917 гола Матильда, вместе со своим 16-тилетним сыном Владимиром, приехала в Кисловодск, где и поселилась вместе со своим сожителем,  в.к. Андреем Владимировичем.
Интересно, что тихий, провинциальный Кисловодск тогда служил «местом притяжения» для многих великих князей и богатейших представителей крупной российской буржуазии, которые, отчего-то, не захотели жить в «царстве свободы» организованном для них Временным правительством в Петрограде, Москве, или других крупных городах России.
Матильда вспоминала:

«Двадцать первого сентября 1917 года приехал из Петербурга Великий Князь Борис Владимирович с Леоном Манташевым, с ними вернулся и временно уезжавший Ф. Ф. Кубе».
Упомянутый ею полковник Ф.Ф. Кубе – это многолетний адъютант в.к. Андрея Владимировича, а вот про второго спутника скандального в.к. Бориса Владимировича, Леона Манташева, стоит рассказать немного подробнее.

Левон Александрович Манташев являлся  председателем правления нефтепромышленного и торгового общества «А. И. Манташев и компания» и нефтепромышленного и торгового товарищества «Братья Мирзоевы и компания и был одним из богатейших людей Российской империи.
Его отец, знаменитый нефтепромышленник Александр Иванович Манташев оставил четверым своим сыновьям Ованесу, Левону, Овсепу и Геворку огромные финансовые сбережения, разделив на равные части между ними, чтобы те смогли приумножить его богатство. Левон был самым ловким среди них, общительным, цепким, жуликоватым и очень расчётливым мальчиком.

Граф Алексей Толстой так описывал Левона Манташева:

«Нефтяной магнат, расточитель миллионов, липнувших к нему безо всякого, казалось, с его стороны, усилия, человек с неожиданными фантазиями, лошадник, рослый красавец…
В Москве (в двенадцатом году) неожиданный скачок биржи однажды подарил ему восемь миллионов.
Он испытал острое удовольствие, видя растерянность прижимистых Рябушинских, меценатов Носовых, Лосевых, Высоцких, Гиршманов.
Восемь миллионов – бездельнику, моту, армянскому шашлычнику!
 
Чтобы продлить удовольствие, Леон Манташев закатил ужин на сто персон.
Ресторатор Оливье сам выехал в Париж за устрицами, лангустами, спаржей, артишоками. Повар из Тифлиса привез карачайских барашков, форелей и пряностей. Из Уральска доставили саженных осетров, из Астрахани – мерную стерлядь. Трактир Тестова поставил расстегаи. Трактир Бубнова на Варварке – знаменитые суточные щи и гречневую кашу для опохмеления на рассвете.
 
Идея была: предложить три национальных кухни – кавказскую, французскую и московскую. Обстановка ужина – древнеримская. Столы – полукругом, мягкие сиденья, обитые красным шелком, с потолка – гирлянды роз. На столах – выдолбленные глыбы льда со свежей икрой, могучие осетры на серебряных цоколях, старое венецианское стекло. В канделябрах – церковные, обвитые золотом свечи, – свет их дробился в хрустальных аквариумах с драгоценными японскими рыбками (тоже закуска под хмелье).
Вазы с южноамериканскими двойными апельсинами, фрукты с Цейлона. Под салфетками каждого куверта ценные подарки: дамам – броши, мужчинам – золотые портсигары.
Три национальных оркестра музыки. За окнами на дворе – экран, где показали премьерой фильмы из Берлина и Парижа… Гостей удивили сразу же первой горячей закуской: были предложены жареные пиявки, напитанные гусиной кровью.
Ужин обошелся в двести тысяч».

Надо сказать, что лучшие скаковые лошади в Москве были у армян – Лазаревых и Манташевых. Только Леон Манташев держал более 200 чистокровок.
На его лошадях брал призы мировой известности жокей Винкфильд, которого называли «Черный маэстро».
 
Собираясь в эмиграцию, Леон прихватил с собой лучших лошадок и жокея Винкфильда.
В 1924 году его легендарная чистокровная кобылка Трансвааль, под седлом Винкфильда, стартовала в традиционной скачке Гран-при Парижа на 3000 м.
Всерьез эту лошадь никто не воспринимал – котировки на нее составляли примерно 1:100. И все же Черный Маэстро привел ее к победе, заработав для Леона Манташева 1 миллион франков!!!

(Это был последний миллион в его жизни, его везение быстро и необратимо закончилось.
Леон Манташев выставлял своих лошадей на французских ипподромах вплоть до 1947 года, но сколько-нибудь значимых достижений они больше не завоевали. Он окончательно разорился и умер в 1954 году, за рулем, работая простым таксистом).
Но до этого ранней осенью 1917 года было еще очень далеко…)


Как видим, в.к. Борис Владимирович знал с кем «дружить» и ехать в путешествие на Кавказ в те бурные революционные дни.
С капиталами Манташева им, даже тогда, особенно бояться было нечего, жили они «на широкую ногу», да и откупиться запросто  могли от любых неприятностей.


Но, «случилось страшное»:
«Когда до нас дошли известия о большевистском перевороте и в связи с этим о первых мерах, принятых ими, - конфискация банков, сейфов и всего имущества «буржуев», отобранного правительством, - мы поняли, что в один день мы все стали нищими», - вспоминала Кшесинская.


Кстати говоря, до самой Октябрьской революции она пыталась «отсудить» свой знаменитый дворец на Каменноостровском проспекте в Петрограде.
Адвокат Н.П. Карабчевский в своих мемуарах так вспоминает об этом:
 
 «Затеянный поверенным балерины Кшесинской, присяжным поверенным В. С. Хесиным гражданский процесс о восстановлении нарушенного владения ее особняком, дал довод к публичной пропаганде, в самой камере мирового судьи, идей беззакония и правовой анархии.
   Со стороны захватчиков выступило двое поверенных: присяжный поверенный М. Ю. Козловский и помощник присяжного поверенного Богатьев. Их речи были явным вызовом самой идее правосудия.
   Первый, ловкий и талантливый эрудит, софистическим туманом окутал свою, явно большевистскую, пропаганду; второй, более робко и осторожно подпевал ему.
   По заявлению Хесина, Совет Присяжных Поверенных возбудил о них дисциплинарное производство. Они оба аккуратно являлись в заседания совета, и Козловский ловко изворачивался во время допроса свидетелей и в своих личных объяснениях. Дело не получило, до моего отъезда в Норвегию и Данию, своего окончательного разрешения, так как предстояло еще, по ссылке сторон, допросить свидетелей, в том числе мирового судью…

Юристы не могли не чувствовать, что почва закона, не говоря уже дисциплины и порядка, начинает уходить из под ног, благодаря бездействию и бессилию власти».


Как бы там ни было, но до января 1918 года Кшесинская, вместе с великими князьями Андреем и Борисом Владимировичами, совершенно открыто, мирно и спокойно жили в Кисловодске, в арендуемых ими домах.
Первая встреча с «большевиками» тоже прошла без особых эксцессов:

«Вскоре после занятия Пятигорска большевики появились и в Кисловодске. Это произошло, в общем, как-то неожиданно и, я бы сказала, незаметно.
Двадцать седьмого января у меня собрались к обеду близкие друзья, было человек десять.
Был уже десятый час, когда нагрянул с обыском отряд красноармейцев. Обыск они произвели очень поверхностный, держали себя, в общем, корректно. Почему, собственно, они пришли, было не ясно, пришли, видно, для того, чтобы посмотреть, как живут в Кисловодске «буржуи», и отбирать, как они говорили, военное оружие. Но никакого оружия у меня в доме никогда не было. Андрей, как и многие другие, носил в то время черкеску с кинжалом. Услыхав, что красноармейцы спрашивают оружие, он быстро сбросил кинжал и положил его в переднюю, чтобы его спасти.
Но один из солдат, заметив, что он без кинжала, спросил, где же кинжал, на что я поторопилась ответить, что он в передней, боясь, как бы Андрей не дал необдуманного ответа.
 
Солдаты хотели отобрать и у Вовы его детский кинжал, но мой верный Иван вступился и пристыдил их, сказав: «Как вам не стыдно обижать мальчика и отбирать его детский кинжал». Они ему его оставили.
Минут через пятнадцать после их ухода один из солдат потихоньку вернулся, чтобы посоветовать нам расходиться по домам, а то, добавил он, нам может прийтись плохо».

В то время все перемещения сколь-нибудь заметных отрядов (как «красных», так и «белых») производились по железным дорогам.
Вот и эти «большевистские» (а на деле – полуанархические) отряды солдат, живших в Пятигорске, на поездах периодически наведывались в другие города кавказских Минеральных Вод, в основном с целью проведения обысков (и «конфискации», под прикрытием этого, найденного оружия, драгоценностей, денег, да  и всего, что «плохо лежало»).

Никакого интереса, при этом, у них не вызвали ни великие князья, ни сама Кшесинская, слуга которой даже сумел пристыдить этих грабителей.

Следующий визит «красных» в Кисловодск также был мирным, и состоялся он только через 4 месяца после первого:
«Тридцатого апреля в Кисловодск прибыла финансовая комиссия во главе с комиссаром Булле, по всей вероятности латышом по происхождению, присланным из Москвы, чтобы собрать со скопившихся в Кисловодске «буржуев» 30 миллионов рублей контрибуции. Нас всех созвали в «Гранд-Отель», где заседала эта комиссия.
В этот день я была совершенно больна и еле держалась на ногах.
Среди собравшихся у меня было много друзей, в том числе одна еврейка, Ревекка Марковна Вайнштейн, которая меня очень полюбила за это время.
В первое время, когда мы с ней познакомились, она ни за что не хотела встречаться с Андреем из-за своих политических убеждений.
 
Заметив, что я себя плохо чувствую, Р. М. Вайнштейн по собственной инициативе обратилась к комиссару Булле и заявила ему, что тут в зале находится М. Ф. Кшесинская, совершенно больная, и добавила, что она одна из первых пострадала от революции, потеряла свой дом, все свое имущество и что с нее уже нечего взыскивать больше в виде контрибуции.
Булле после этого подошел ко мне и в чрезвычайно корректной форме справился о состоянии моего здоровья. Узнав о моем нездоровье, он предложил мне сейчас же вернуться домой, даже приказал дать мне для этого экипаж и поручил кому-то меня проводить.
С тех пор с меня больше контрибуцию не требовали.

Вскоре после этого ко мне на дачу пришли два большевика, один по фамилии, кажется, Озоль, а другой Марцинкевич. Озоль тут же вынул из кармана свои ордена и значки, рассказал, что был ранен на войне и лежал в лазарете имени Великой Княжны Ольги Николаевны. Он этим хвастался и хотел произвести на меня впечатление. Марцинкевич, еще совершенно молодой, красивый и стройный человек, был в черкеске и держался корректно. Они оба пришли меня приглашать выступить на благотворительном спектакле, который они собирались устроить, кажется, в пользу местных раненых…

Они даже предложили доставить мои костюмы из Петербурга, когда я им объяснила, что если бы и хотела, то не могла бы танцевать, не имея своих костюмов.
Я, конечно, категорически отказалась выступить на их вечере, но согласилась продавать билеты, а в день вечера продавать программы и, кажется, шампанское…
Когда Озоль ушел, Марцинкевич под каким-то предлогом остался, видимо желая со мною поговорить наедине. Действительно, он просил меня в случае каких-либо неприятностей вызвать его немедленно, это было очень трогательно со стороны большевика.

Вскоре после этого визита в Курзале был какой-то спектакль или концерт, и я сидела в креслах. Марцинкевич, увидав меня, сразу подошел ко мне и на виду у всех почтительно поцеловал мне руку.
Благотворительный вечер…прошел совершенно благополучно и даже произвел на меня самое лучшее впечатление своим порядком и отличной организацией. Устроители вечера меня встретили, как в былое время и на каждом шагу старались оказать мне внимание».

Вот такие «зверства большевиков»  творились в  Кисловодске, в конце апреля 1918 года…
Шли концерты и спектакли, а большевистский комиссар, на глазах у всех, «целовал ручку» у бывшей фаворитки самого «Николая Кровавого»!

Были там тогда и другие спектакли:
«Примерно в это же время, весною 1918 года, Лидия Алексеевна Давыдова задумала устроить детский спектакль, чтобы хоть немного развлечь детей и отвлечь их внимание от грозных политических событий в России…
Лидия Алексеевна Давыдова играла довольно видную роль в Кисловодске…

Лидия Алексеевна, рожденная Мещеринова, была замужем за Евгением Федоровичем Давыдовым, принадлежащим, как и его два брата, к финансовому миру: старший его брат, Виктор Федорович, был директором Русско-Азиатского банка, второй брат, Леонид Федорович, был директором Кредитной Канцелярии Министерства Финансов. Лидия Алексеевна и ее муж обладали некоторыми средствами и жили сравнительно широко.
Для предстоящего детского спектакля Лидия Алексеевна пригласила и моего сына в число актеров, чтобы играть главную роль в фантастической пьесе «Калиф-Аист»…
Перед спектаклем я слегка загримировала Вову.
Волнений было много, но спектакль прошел на славу, актеры себя оправдали, и им шумно аплодировали. Вова же меня даже поразил своей игрой. Спектакль привлек много народу, зала театра Курзала была полна.

Курьез этого вечера заключался еще в том, что в одной и той же зале присутствовали в одной ложе представитель нашей династии Великий Князь Борис Владимирович, а в другой - представители новой власти, большевистской, в лице комиссаров Булле, Лещинского, Марцинкевича…»

Как видим, там спокойно сидели в своих ложах и  бывший «великий князь» Борис, и «красные комиссары», и никто не стремился как-то унизить, или «репрессировать» друг друга.

«Большевизм достиг Кисловодска не сразу, а постепенно. Придут, налетят с блиндированным поездом, уйдут - и снова период сравнительного затишья, до следующего налета. В эти спокойные периоды мы продолжали собираться пообедать вместе или поиграть в карты, так как все одинаково не любили оставаться одни дома», - вспоминает Матильда.

«В другой раз, кажется 7 или 8 июня, рано утром, опять пришли с обыском. Хотя я и испугалась, но, как это часто бывает в момент опасности, встретила я их очень энергично. Они заявили, что пришли делать обыск. Я боялась, что они напугают Вову, который еще крепко спал, и предупредила их, чтобы не входили в его комнату. Я им заявила, что у меня давно уже все отобрано и ничего больше не осталось. Но они ничего не трогали и, по-видимому, кого-то искали. Потом я узнала, что не только у меня, но по всему Кисловодску в этот день искали Великого Князя Михаила Александровича, который, по их сведениям, бежал из Перми на Кавказ. Они предполагали, что он укрылся в Кисловодске.

Обыски обыкновенно сопровождались отбиранием всего ценного, что солдатам попадалось под руки, и все поэтому стали прятать деньги и драгоценности. Тут, конечно, каждый проявлял свой талант и находчивость. Но часто приходилось менять места, так как, конечно, все прятали примерно одинаково, и раз солдаты находили вещи в одной квартире в определенном месте, они в следующей искали в таком же».


Более-менее серьезные проблемы у Кшесинской и других «буржуазных» жителей Кисловодска начались как раз после налета на город отряда атамана Шкуро:

«Четырнадцатого июня с раннего утра послышались сперва дальние выстрелы, которые постепенно стали приближаться к городу со стороны вокзала. Перестрелка стала усиливаться, завязался бой.
По городу быстро распространился слух, что это казаки наступают на Кисловодск и бьют большевиков, убегающих из города.
Какие-то казаки действительно проскакали через город, к великой радости жителей, но скоро стрельба стихла, и наступила в городе мертвая тишина. Ни казаков, ни большевиков не видно было. Никто не знал, что, в сущности, произошло, стало только ясно, что если и были казаки, то они ушли куда-то обратно и мы снова остались во власти большевиков.
 
Это и оправдалось, когда по городу стали снова бродить банды красноармейцев, арестовывая всех, кого они заподозревали в сочувствии казакам.
Только позже мы узнали, что это был налет партизанского отряда А. Шкуро, исключительной целью которого было ограбить казначейство большевиков и отобрать у них оружие для своих партизан, что Шкуро вполне удалось, но после его ухода город подвергся жестоким репрессиям».


Давайте же посмотрим, какие «жестокие репрессии» претерпели, после этого налета Шкуро на Кисловодск, Кшесинская и ее «сиятельные» друзья:
«Через день после этого налета большевики произвели под вечер обыск на даче Семенова, где проживала Великая Княгиня Мария Павловна со своими двумя сыновьями, Великими Князьями Борисом и Андреем Владимировичами.
Главным образом они отбирали оружие, какое только могли найти, шашки и кинжалы. Когда они кончили обыск, главарь приказал Великому Князю Борису Владимировичу и полковнику Кубе, адъютанту Великого Князя Андрея Владимировича, следовать за ними».

Похоже, что ДО этого налета Шкуро дом, где ОТКРЫТО проживали великая княгиня Мария Павловна (старшая) и ее сыновья, даже ни разу не обыскивали (раз уж при этом обыске у них там «отбирали оружие, какое только могли найти, шашки и кинжалы», так ведь?!
(Иначе, все это оружие УЖЕ было бы отобрано у них при более ранних обысках).
А обыск этот состоялся только 16 июня 1918 года, да и то, после налета Шкуро на Кисловодск.

А что же случилось «в лапах большевиков» с арестованным великим князем Борисом Владимировичем?!
Кшесинская повествует:
«Они уже собирались уходить, когда один из солдат обратил внимание старшего, что не взяли другого Великого Князя, на что старший ответил, что Андрея, мол, арестовывать не надо, он ведь умный и хороший.
Андрей правда был умным и очень образованным, но оба брата были хорошие и никому никогда зла не делали.
Бедная Великая Княгиня уселась с Андреем на балконе, откуда была видна дорожка, по которой уводили арестованных. Она боялась, что никогда больше не увидит своего сына Бориса. После налета казаков можно было ожидать расправ. Часа четыре просидели они на балконе в томительном и напрасном ожидании.
 
Лишь в первом часу ночи Борис и Кубе вернулись. Как они рассказывали, спас положение какой-то молодой студент, изображавший из себя не то следователя, не то прокурора.
Сперва они сидели и никто на них не обращал внимания.
Когда их наконец ввели в комнату, где сидел этот студент, то он их спросил, за что они арестованы. Они ответили, что понятия не имеют.
Тогда он вызвал старшего, производившего обыск и арестовавшего их, но и тот никаких объяснений дать не смог. Он их освободил, сказав, что могут возвращаться домой, и снабдил их пропуском, так как ночью было запрещено гулять по городу».

Душераздирающая история, не правда ли?! После налета Шкуро на город (и отыскания в доме у великих князей  какого то оружия) одного из братьев арестовывают (а второго – не трогают, потому что он «умный и хороший») некоторое время держат в помещении, а потом – освобождают, да еще снабжают его ночным пропуском, чтобы ему удобнее было добраться до дома!

Интересно, что до конца марта 1918 года Кшесинская спокойно переписывалась с в.к. Сергеем Михайловичем (проживавшим в Петрограде):

«…из его письма я узнала, что около 20 марта он и Великие Князья, проживавшие в Петрограде, должны будут по приказу властей покинуть столицу. После его отъезда письма стали приходить реже и нерегулярно, но все же по ним мы всегда знали, где он находится. Сначала он был в Вятке, затем переехал в Екатеринбург, откуда я получила несколько открыток и одно письмо. Многие наши письма доходили и до него.
После довольно долгого перерыва мы получили от него в конце июня телеграмму, посланную 14-го ко дню рождения Вовы. Мы получили ее за несколько дней до его трагической смерти. Из нее мы узнали, что он в Алапаевске. Это была последняя от него весточка.
 
Вскоре после по радио сообщили, что Сергей и члены семьи, находившиеся вместе с ним в заключении в Алапаевске, похищены белогвардейцами. Это сообщение, увы, было заведомо ложное. Но кто тогда мог допустить такое вероломство. А как тогда мы были счастливы, что они спасены. Год почти что спустя, когда Сергея уже не было в живых, мы получили несколько открыток и даже одну телеграмму, застрявшие в пути».


Настоящие проблемы у Кшесинской (и великих князей) возникли только в августе 1918 года:
«Седьмого августа ко мне зашла Лидия Алексеевна Давыдова предупредить, что этой ночью были взяты Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи и увезены в Пятигорск с группою других арестованных. Она сказала, что все необходимые меры приняты, и просила меня сидеть спокойно и смирно у себя, ничего не предпринимая для их освобождения, так как я сама нахожусь в опасном положении.
И действительно, на следующий день, 8 августа, к вечеру, они вернулись домой, но находились под домашним арестом. В доме был поставлен караул, и выходить они не могли.

Потом я узнала, что произошло. В ночь с 6 на 7 августа дача Семенова, где они жили, была оцеплена большим отрядом красноармейцев, часть которого вошла в самый дом, и у всех дверей комнаты, где они спали, поставили часовых, чтобы никто не мог выйти и сообщаться друг с другом. Обыскав весь дом, они приказали Великим Князьям Борису и Андрею Владимировичам одеться и следовать за ними. Полковник Кубе, адъютант Великого Князя Андрея Владимировича, в последнюю минуту попросился их сопровождать.
 
Никто в доме не знал, куда их повели. Думали сперва, что их повели в местный совдеп, как обыкновенно бывало, но оказалось, что их повели на вокзал и посадили в вагон под охраною часовых.
В тот же вагон постепенно стали приводить арестованных: генерала Бабича, бывшего Наказного Атамана Кубанского Войска, Крашенинникова, Прокурора Петербургской Судебной Палаты, и князя Л. Шаховского.
Сбор арестованных длился с пяти часов утра до девятого часа. Пока они еще все сидели в вагоне, как мне рассказывал потом Андрей, солдаты говорили, что здесь, в Кисловодске, проживает Кшесинская, следовало бы и ее захватить с собою.
Арестованных отвезли в Пятигорск, сначала в местный совдеп, а оттуда, после допроса, в Казенную гостиницу, где всех заперли в одной комнате: Бориса, Андрея, Кубе, генерала Бабича, Крашенинникова и князя Л. Шаховского.
Ночью сперва вывели и перевели в местную тюрьму Кубе, Крашенинникова и князя Л. Шаховского, а потом генерала Бабича, который был тут же, на улице, растерзан толпою».

Сложно сказать, почему именно генерал от инфантерии М.П. Бабич, из этой группы арестованных, был «растерзан толпой» на улице Пятигорска.
Возможно, это случилось потому, что из всех бывших Кубанских Наказных атаманов, Михаил Павлович Бабич был единственным потомственным казаком, а между казаками и «красными» в это время была очень жестокая вражда и стороны, в горячке взаимного озверения и ожесточения, не щадили друг друга….

Судьба остальных задержанных сложилась на удивление удачно, причем  огромную роль в их освобождении сыграла все та же Лидия Алексеевна Давыдова, которая весной организовывала детский спектакль в Кисловодске, и красный комиссар Лещинский.

«На следующий день Л. А. Давыдова после свидания со мною посетила в Пятигорске Бориса и Андрея в Казенной гостинице и предупредила их, что все меры приняты к их освобождению и чтобы они не беспокоились. За это время Л. А. Давыдова, которая была лично знакома с комиссаром Лещинским и принимала его у себя, обратилась к нему с просьбою сделать все возможное и выручить Бориса и Андрея из-под ареста.
Она даже предлагала ему свои драгоценности за услугу, но он отказался от награды и обещал все сделать, что в его власти.

Действительно, Лещинский был у них в гостинице около часу дня и, назвав себя членом Директории, сказал, что он едва спас их ночью от расстрела.
Этого настойчиво требовал местный совдеп, но он был принципиально против пролития крови и убедил депутатов. Он обещал им в тот же день добиться их освобождения и сказал, что зайдет за ними около пяти часов дня…

Перед уходом Лещинский предупредил их, что не доверяет местным красноармейцам, и потому вызвал из Кисловодска горского комиссара со своею охраною, чтобы их доставить из Пятигорска в Кисловодск.
 
В пять часов, как он и обещал, Лещинский вернулся в Казенную гостиницу, но не один, а с охраной горцев и не без труда вывел их из Казенной гостиницы.
Красноармейцы не хотели их отпустить без прямого приказа местного совдепа, но внушительный вид горцев и их количество произвели соответствующее впечатление. Лещинский их посадил в приготовленные извозчичьи экипажи, по одному в каждый с двумя горцами, проводил на вокзал и с первым проходившим поездом сам отвез в Кисловодск в их дом, но для охраны оставил при доме караул горцев и просил не выходить, так как не ручается за безопасность - их могут на улице схватить и снова арестовать.
Он обещал освободить и Кубе, который действительно на следующий день приехал в Кисловодск.

Лещинский потом снова приехал к Борису и Андрею Владимировичам и посоветовал им бежать в горы, так как он не может ручаться, что Пятигорский совдеп снова не постановит их арестовать, и тогда ему будет очень трудно что-либо сделать для них.
Для облегчения бегства он снабдил их всех особыми документами под вымышленными именами, как будто они командированы по делам совдепа».

Как видим, ареста великих князей Бориса и Андрея Владимировичей «настойчиво требовал» вовсе не Ленин, или Троцкий и даже не Дзержинский, или комиссар Лещинский а … «местный совдеп»!!!
 
И именно местный совдеп НА ДЕЛЕ был тогда хозяином судьбы арестованных, да и местные красноармейцы, как мы видим, подчинялись не комиссару Лещинскому, а именно пятигорскому совдепу!

Об этом феномене надо бы поговорить поподробнее.
Дело в том, что известный лозунг: «ВСЯ власть Советам!» в первые годы революции на местах понимался БУКВАЛЬНО, т.е. действительно ВСЯ власть тогда находилась у местных Советов, которые были полными «хозяевами жизни» на своих территориях.
 
Указания, декреты, или пожелания центральной власти (в лице Совнаркома, ВЦИК и прочих столичных учреждений) и их представителей («комиссаров») на местах, воспринимались «постольку поскольку», а нередко и вовсе игнорировались.
А возглавляли эти самые местные Советы, подчас, озлобленные, имеющие криминальное прошлое, или просто плохо образованные люди, нередко стремившиеся  к целям очень далеким от провозглашенных «идеалов революции».
 
Отсюда –  эксцессы, начиная от немотивированных обысков, реквизиций, арестов и убийств,  вплоть до печально знаменитых попыток «социализации женщин», предпринятых Саратовским и Владимирским совдепами, которые, кстати,  производились под видом «раскрепощения» женщин и «отмены частной собственности» (в виде «буржуазного института брака») на них.

Эти обстоятельства полуанархического всевластия Советов в 1918 году  не очень-то любили вспоминать в советское время, и уж совсем не говорят об этом нынче.

Кстати, началось все это (как и многие другие безобразия, приписываемые исключительно большевикам), еще при «демократическом» Временном правительстве.
Давайте, к примеру, вспомним о судьбе морских офицеров, арестованных в Кронштадте еще в феврале-марте 1917 года.
Вот, что писал об этом известный адвокат Николай Платонович Карабчевский в своей книге воспоминаний «Что глаза мои видели»:

«Участь этих несчастных офицеров скоро стала не только летальной, но, воистину, трагичной.
   После многих зверских убийств в Кронштадте, там образовалась своя "Республика" и свой разнузданный, категорический императив по части издевательской расправы над заключенными.
   Я не мог молчать и написать в тамошний "совет" или "комиссариат", ведавший арестованными, письмо, в котором, упомянув о своей политической беспартийности, просил допустить немедленно защиту для обвиняемых морских офицеров, без чего никакая расправа над ними не может почитаться справедливою и законною, с точки зрения минимальных требований морали…
   
На это я получил скоро, довольно вежливый ответ. В нем говорилось, что защита при суде, конечно, будет допущена, но что пока это еще преждевременно, так как дела об арестованных морских офицерах находятся либо в стадии дознания, либо предварительного следствия.
   Между тем, слухи о жестоких издевательствах и насилиях над офицерами доходили до меня со всех сторон, и что-то, по истине кошмарное творилось в нескольких верстах от Петрограда».

Н.П. Карабчевский несколько раз пытался привлечь внимание «самого» Керенского к судьбе этих офицеров, впрочем, совершенно безуспешно:
«Я пробовал заинтересовать его моими сообщениями относительно кронштадтских зверств и относительно нежелательных эксцессов революции, но его, по-видимому, все это мало интересовало, и он никак на мои сообщения не реагировал.
   Какая-то своя доминирующая его мозг, идея не давала ему покоя...
         Я спросил Керенского, когда же мы поговорим о кронштадтских пленниках. Но он уже куда-то спешил и почти на ходу сказал мне:
   -- Да, да, я об этом подумал и скоро, очень скоро сообщу вам свой план... Простите, надо ехать ... Автомобиль уже ждет...

   Кронштадт, с каждым днем, с каждым часом, все, более и более, дичал своею безобразною обособленностью, являясь уже почти совершенно отрезанным, от остальной России, ломтем.
   Судьба пленных кронштадтских офицеров, обреченных на произвол матроской черни, иллюстрировала наглядно, на всю Poccию, бессилие власти Временного Правительства».


После долгих проволочек, была создана «Следственная комиссия», во главе которой  был, по предложению Карабчевского,  поставлен М. Е. Феодосьев:
 
«Он был довольно удачный уголовный защитник и умел говорить с толпой; по своему происхождению из морской семьи, знал хорошо быт и нравы морской среды. Но главный его плюс заключался в том, что, не будучи ярко партийным, он побывал в большой, судебно-политической переделке. И он, и жена его фигурировали, при Столыпине, в процессе лейтенанта флота Б. Н. Никитенко, обвинявшегося в организации покушения на цареубийство.
   Никитенко… был повешен, а Феодосьев и его жена (родственница Никитенко) были, за недостаточностью улик, оправданы.
Тем не менее, еще до суда, Феодосьев долго протомился в Петропавловской крепости. Я и считал, что такой "послужной список" в глазах "левых", должен иметь свою цену…

Следственная комиссия, которую согласились допустить к себе кронштадтцы (!!!), должна была действовать под руководством прокурора Петроградской Судебной Палаты, которым, в то время, состоял еще Переверзев.
   Работа комиссии, которая заседала публично, на первых порах, казалось, пошла весьма успешно. Некоторых офицеров удалось вовсе отпустить, иных перевести, в качестве подлежащих формальному следствию и суду, в Петроград.
   Как мне сообщил Феодосьев, предъявленные к большинству арестованных обвинения, были явно нелепы.
Одному ставилось в вину, что он "фанфарон", другому, что он "глуп, а воображает себя умным", третий подозревался в том, что он "контрреволюционер", так как "всегда одевался франтом и носил перчатки" и еще многое в таком роде.
 
   Режим, которому подвергали этих несчастных в сырых и холодных помещениях, по словам того же Феодосьева, который побывал в их камерах, был самый ужасный.
Их систематически унижали, заставляли делать самые грязные работы, некоторых били и за малейший протест грозили смертью.
   Не успела комиссия пересмотреть "дела" и десятой части арестованных, как притязания на самостоятельность "независимой Кронштадтской республики" вспыхнули с новой силой.
 
   Вооруженные толпы матросов ринулись на площадь морского собрания, где происходили заседания комиссии и заявили требование об арестовании самих членов следственной комиссии. Только находчивость, мягкость речи и митинговый навык Переверзева, дали ему самому, и всем членам комиссии, возможность, уже поздней ночью, по добру, по здорову, выбраться из Кронштадта, чтобы более туда не возвращаться.
   Большая часть пленников-офицеров, по-прежнему, осталась во власти расходившихся, пуще прежнего, матросских банд».

Согласитесь, что можно сколько угодно возмущаться этими «зверствами» кронштадтских матросов (среди которых, кстати, тогда  было сильнейшее влияние анархистов), но бессилие Временного правительства и его явное нежелание принимать хоть сколько-нибудь действенные меры для установления законности, в нескольких верстах от столицы, очевидны, как и его вина за не пресечение всех этих безобразий.


Другой пример, с арестом родного брата Николая Второго и последнего императора России, великого князя Михаила Александровича.
Мало кто знает, что он был, марте 1918 года, арестован на основании решения … гатчинского совдепа.

До этого бывший великий князь Михаил Александрович, уже после Октябрьской революции, спокойно  жил в Гатчине, в частном доме со своей морганатической супругой Натальей Сергеевной Брасовой.
 
Граф В.П. Зубов (кстати, его прадед был родным братом печально знаменитого графа Платона Зубова, убийцы императора Павла Первого) был назначен, в ноябре  1917 года, приказом наркома Луначарского,  директором Гатчинского Дворца-Музея.
 
В своих мемуарах «Страдные годы России (1917-1925)», В.В. Зубов рассказывает, как его самого (несмотря на наличие у него мандата от наркома Луначарского) и в.к. Михаила Александровича в марте 1918 года арестовали какие-то безвестные представители гатчинского совдепа:

«В один из первых дней марта происходило у меня такое заседание, когда вдруг открылась дверь и вошло несколько военных, спрашивая меня. Они объявили мне, что я арестован по приказу гатчинского совета.
Я должен был сейчас же собрать вещи и быть отвезенным в Смольный. Они сказали при этом, что «Михаил» также арестован.
Я обратил их внимание, что я в эту минуту нахожусь при исполнении служебных обязанностей, порученных мне правительством, и возлагаю на местную власть ответственность за ее действия.
Тут же я поручил княгине Шаховской протелефонировать о происходящем в Петербург одному из помощников Луначарского.
Последний добился, чтобы мне позволили подойти к аппарату; он видимо был возмущен и сказал, что центр чрезвычайно заинтересован в том, чтобы я был в Гатчине как раз в эти трудные минуты, но что сейчас по телефону он ничего не может сделать.
Он советовал мне спокойно ехать в Смольный, а там-де посмотрят. Офицер, меня арестовавший, имел приказ произвести обыск в моих помещениях, но воздержался, так как представители совета, присутствовавшие на заседании, поручились за мою лояльность».


Как видим, вмешательство помощника наркома Луначарского не произвело на представителей гатчинского совдепа никакого впечатления, и В.П. Зубов, несмотря на всю свою лояльность новым властям, был совдеповцами арестован и отвезен в Питер:

«Кн. Шаховская получила разрешение сопровождать меня до Петербурга; автомобиль отвез нас на вокзал, где нам сообщили, что надо будет ждать прибытия Михаила Александровича. Мой арест, одновременно с ним, был хитростью местной власти, хотевшей от меня отделаться; она надеялась таким образом пришить дело советского служащего к делу члена династии. На меня падало подозрение, которое могло только усугубиться благодаря титулу.
Мы прождали добрый час, если не больше; у вел. князя производили обыск. Наконец привезли его и тоже арестованного Джонсона.
 
С ними была Наталья Сергеевна Брасова. При замужестве она не получила никакого титула; забавно, что большевики первые стали титуловать ее графиней, не зная закулисных сторон двора; правда, в их устах это звучало оскорблением…
Наконец еще арестовали бывшего жандармского полковника.
Увидя его, я подумал, что его судьба предрешена. Нас было таким образом пять арестантов и две дамы. Нам отвели целый вагон первого класса (в то время еще были предупредительны!).
 
Два офицера, принадлежавшие к царской армии, нас сопровождали. Один из них со слезами на глазах говорил мне, как он возмущен обращением с Его Высочеством и как он страдает от возложенного на него поручения. Это был один из тех офицеров, полки которых перешли к красным и которые были вынуждены идти за своими солдатами».

Арестованных привезли в Смольный, где тогда заседал сам М.С. Урицкий.
Вот, что граф Зубов о нем рассказывает:
«Во главе «чека» находился недюжинный человек, товарищ Урицкий. Короткая встреча, которую я тогда имел с ним (он вскоре был убит юным идеалистом Каннегисером), не была слишком приятной, но, оставаясь объективным, я должен сказать, что моим впечатлением было, что предо мной человек глубоко честный, до фанатизма преданный своим идеям и обладавший где-то в глубине души долей доброты.
Но фанатизм так выковал его волю, что он умел быть жестоким…

Нас провели во второй этаж в большую классную залу, середина которой была занята огромным столом.
Налево перед серединой стола сидело существо отталкивающего вида, поднявшееся, когда мы вошли; приземистое, с круглой спиной, с маленькой, вдавленной в плечи головой, бритым лицом и крючковатым носом, оно напоминало толстую жабу.
Хриплый голос походил на свист, и, казалось, сейчас изо рта станет течь яд. Это был Урицкий.
Налево от него сидел секретарь, С.Ф. Каплун, очень жирный и большой еврей с черными вьющимися волосами, немного напоминавший Зиновьева. Комната была голой как все классные; вначале народу было немного, но постепенно она наполнилась.
Я предполагаю, что к концу допроса набралось около сотни человек.
В коридоре перед дверью меня встретил секретарь Луначарского, Лещенко, пришедший сказать мне, что его патрон сейчас прибудет; и, действительно, он не заставил себя долго ждать и явился перед концом допроса Михаила Александровича…

«Кто вы?» — обращается ко мне Урицкий. «Директор Гатчинского Дворца-Музея по назначению товарища Луначарского».
Урицкий озадачен, он не ожидал увидеть здесь советское должностное лицо.
«Где вас взяли?» — «При исполнении служебных обязанностей, во время заседания».
Урицкий обращается к представителю гатчинского совета, который подтверждает мои слова.
Когда он его спрашивает о причине ареста, тот не находит ничего другого, как то, что я с титулом подписывал служебные бумаги. Урицкий лает: «Вы граф, вы бывший граф?»
— «Да, но я подписывал: гр. Зубов, можно читать гражданин».
 
Тут вступается прибывший Луначарский. С большим красноречием (я уже говорил, что он любил себя слушать) он описывает, как началось мое сотрудничество с советской властью, и большие, оказанные мною услуги. Он подчеркивает значение, которое он в качестве наркома придает моему дальнейшему сотрудничеству. Он-де не может вмешиваться в юстицию рабоче-крестьянской власти, но просит, если возможно, немедленно меня освободить…
 
Представитель гатчинцев отвечает ему указанием на мой отказ эвакуировать дворец при подходе немцев.
Урицкий спрашивает меня, что это значит. Мне еще раз приходится пояснять мой взгляд на международную ценность произведений искусства, которые я предпочитаю видеть в неприятельских музеях, чем гибнущими в России.
«Официальная точка зрения комиссариата народного просвещения!» — спешит заявить Луначарский. Начинается долгое препирательство между представителем гатчинской власти, настаивающим на продлении моего ареста, и большинством присутствующих советских шишек.
 
Нарком юстиции Штейнберг говорит в мою пользу, …а также управляющий делами правительства Бонч-Бруевич и, наконец, юный офицер Благонравов, разогнавший учредилку и с тех пор ставший видным лицом в партии. Наконец Урицкий объявляет, что все, что гатчинский представитель мог сказать против меня, не выдерживает критики и что именно поэтому он принужден оставить меня временно у себя.
Он-де просто не может себе представить причины моего ареста, а представитель местного совета не в состоянии ему этого объяснить.
Ввиду сего ему необходимо снестись с Гатчиной, дабы узнать, в чем именно меня обвиняют. Вследствие позднего времени он не может сделать этого сегодня вечером, и поэтому мне надо согласиться пробыть в Смольном до завтрашнего дня».

Как видим, несмотря на ЛИЧНОЕ заступничество наркома Луначарского, наркома юстиции Штейнберга и даже управляющего делами Совнаркома (!)  Бонч-Бруевича, Урицкий, хорошо понимавший весь идиотизм с арестом  графа Зубова, ничего не мог поделать и не мог отменить решения гатчинского совдепа!!!
«На этом заседание кончилось. Все встали.
Луначарский подошел ко мне и, пожав руку, просил не сердиться, что он ничего большего сделать не может…

Джонсон заметил Урицкому, что вел. князь болен (он страдал хронической язвой желудка), и просил дать по возможности удобное помещение. «Разумеется, — ответил тот, — мы не хотим причинять ненужных страданий. Мы поместим вас как наших собственных делегатов». Он позвал коменданта здания и приказал, чтобы нам дали возможно лучшее помещение…

Наконец мы достигли довольно большой комнаты, в которой стоял десяток железных кроватей. На некоторых из них лежали матрацы сомнительной чистоты, другие обладали только стальными сетками. Тут когда-то были дортуары «смолянок», и мы шутили, что не отказались бы, если б нас привели сюда до революции.
Уборные были недалеко, несколько кабинок в ряд. Нас туда водили солдаты, сидевшие в нашей камере у дверей; при этом я подслушал их разговор.
Один удивлялся, что уборных здесь не много, на что другой отвечал: «Да здесь ведь жили все генеральские дочери; им носили судно в комнату. Прошли те времена!»

Содержание арестованных, кстати, было вполне гуманным и обходительным:
«Наше пребывание здесь, собственно говоря, лишь отдаленно напоминало тюрьму; вскоре нас посетили Н.С. Брасова с четырьмя друзьями, двумя братьями князьями Путятиными, женатыми на двух сестрах Зеленых, и кн. Шаховская. Все разгуливали точно в гостиной...
 
Нас в присутствии всех этих гостей посетил Урицкий, причем завязалась общая беседа в совсем вежливых формах.
Он пришел осведомиться, как мы себя чувствуем, но все же не мог не коснуться политических тем.
Михаил Александрович попросил его удалить двух солдат, сидевших у дверей, присутствие которых ему действовало на нервы; охрана, по его мнению, была бы такой же действительной, если бы они сидели у дверей снаружи.
Урицкий ответил, что он на это не имеет права, так как существует возможность бегства.
 
«Но, товарищ, — сказал я ему, — комната находится в четвертом этаже, на окнах решетки, как вы хотите, чтоб была возможность бежать?»
— «Кому вы это говорите? Я-то знаю! Раз я был заперт в такой маленькой комнате, что я не мог сделать больше пяти шагов, и два солдата со штыками на ружьях меня сторожили; я ходил как дикий зверь в клетке; каждый раз как я подходил к одному из солдат, он направлял на меня штык. И я все-таки бежал».
— «Когда это было?» — с ужасом спросил великий князь; казалось, он не знал, что происходило за кулисами старого режима.
«Да в благополучное царствование вашего братца, который сейчас находится в Тобольске», — саркастически отвечал Урицкий; потом, подходя ко мне:
— «По отношению к вам у меня нехорошая совесть; вы наш сотрудник и все-таки у меня под ключом. Но я до сих пор не имею известий из Гатчины; пожалуйста, потерпите еще немного.

Я уверил его, что ничего не имею против того, чтобы побыть еще его гостем, и получил от него разрешение, чтобы мне из дому принесли матрацы, одеяла и все, что было нужно для вел. князя и всех нас.
Мой лакей все это нам доставил, и на вторую ночь мы устроились как у себя».

Как видим, даже сам «всемогущий» председатель Петроградской ЧК М.С. Урицкий не мог, без согласия гатчинского совдепа, освободить Зубова без согласия арестовавшего его (неизвестно за что) гатчинского совдепа.

Формальной причиной ареста Зубова было то, что он, после срыва Брестских мирных переговоров, и начала продвижения  немецких войск в Прибалтике и Белоруссии, якобы препятствовал срочной эвакуации имущества  Гатчинского Дворца-Музея.
Бессмысленность и надуманность  этого обвинения были понятны всем, включая Урицкого: на тот момент германские войска находились еще неподалеку от Ревеля и Двинска, неспешно продвигаясь вдоль железных дорог,  и никакой необходимости экстренно эвакуировать (неизвестно куда) имущество Гатчинского Дворца не было. Тем более что эвакуации музейного имущества официально никто тогда и не объявлял.
 
(Опыт многочисленных эвакуаций, проводимых царской администрацией в годы Первой мировой войны, показывал, что они приводили лишь к потерям и расхищению всего сколь-нибудь ценного имущества. А уж при спешной упаковке и отправке ценных музейных экспонатов, в условиях революционной неразберихи, все они гарантированно были бы расхищены и утеряны).

Через несколько дней этого странного заключения в Смольном, Зубова все-таки освободили:
«Мы уже легли, когда пришли мне сказать, чтобы я собирал вещи и шел к Урицкому…
Урицкий принял меня весьма любезно и заявил, что Гатчинский совет так и не сумел ничего серьезного привести против меня, но что я сделал себя там непопулярным.
 Он принужден считаться с настроением местной власти и из политических соображений не может ее дезавуировать, даже когда она не права.
Это было как раз то, что я предвидел с первой минуты допроса.
Урицкий был принужден дать гатчинцам маленькое удовлетворение и выслать меня из Петербурга на короткое время, пока умы не успокоятся.
 
Мне предоставлялось выбрать место моего пребывания.
Я ответил, что, поскольку это касается меня, я ничего не имею против небольшого путешествия, но что я беспокоюсь относительно дворца, как ввиду общей тенденции совета наложить на него руку, так и вследствие якобы свезенных в подвалы взрывчатых веществ…
Я дал ему понять, что, зная привычки совета, я не слишком верю в силу приказов, исходящих из центра, а кроме того, считаю возмутительным, что дезавуируют человека, ни в чем другом не виновного как в том, что в качестве представителя центральной власти проводил ее точку зрения, к тому же несколько раз предлагавшего свою отставку, и которого всегда просили оставаться на своем посту. Теперь им жертвуют, дабы доставить удовольствие учреждениям, против которых им пользовались…

  «Товарищ, — сказал я, — не можете ли вы себе представить, что бывают люди, у которых нет политических убеждений, а только политические вкусы? Так вот, если дело идет о вкусах, я предпочитаю ваше правительство Керенскому». — «Я знаю, что мы многим из вас симпатичнее его. Мы верим также в вашу лояльность, но вы все-таки не совсем такой как мы.
Ну и вот, вы раздражили тамошний совет: вы были правы в том, что вы говорили, но в минуту, когда ожидали неприятеля, ваши слова произвели плохое впечатление на этих простых людей.
Автономия местных властей одна из основ нашей системы, и мы должны с ней считаться. Впрочем, дело зависит не от меня, это решение малого совета народных комиссаров.
Товарищ Луначарский горячо за вас заступался».
 
Я сказал, что если я могу выбирать, то охотно съездил бы в Финляндию (там в то время находились мои мать и дочь), если нет, то я выбираю Москву.
«Финляндия — нет; это уже стало заграницей. Я, значит, велю заготовить вам бумагу на Москву, за которую много народа вам позавидуют, но вы должны выехать завтра же вечером».

Наутро графа Зубова освободили, после чего он сходил в гости к А.В. Луначарскому, поблагодарил его  и убыл в Москву:

«В мою московскую «ссылку» я прибыл в марте 1918 г. в ту минуту, когда решался вопрос о перенесении столицы в древний город русских царей, и «Петра творенью» предстояло в свою очередь главой склониться перед ним. Исторический парадокс: старый сон реакционеров петровского времени и славянофилов XIX века осуществлялся коммунистами, интернационалистами».

После этого обширного отвлечения, призванного показать, насколько серьезной была «автономия» местных Советов в то время (а подробных примеров такого своеволия местных совдепов можно привести много), вернемся к рассказу о судьбе Кшесинской и ее окружения в том грозном 1918 году.

Итак, арестованных, по решению Пятигорского совдепа, великих князей Бориса и Андрея Владимировичей, а также полковника Кубе, с большим трудом освободил из-под ареста «красный комиссар» Лещинский, который даже снабдил их «липовыми» документами:

«Лещинский потом снова приехал к Борису и Андрею Владимировичам и посоветовал им бежать в горы, так как он не может ручаться, что Пятигорский совдеп снова не постановит их арестовать, и тогда ему будет очень трудно что-либо сделать для них.
Для облегчения бегства он снабдил их всех особыми документами под вымышленными именами, как будто они командированы по делам совдепа.
Тринадцатого августа Борис, Андрей и Кубе бежали в горы, в Кабарду, на парной линейке, где и скрывались до конца сентября. Долгое время я совершенно не знала, где они, собственно, находятся, так как они первое время скитались по разным аулам и, только поселившись у Кононова, могли наконец дать знать о себе через доверенное лицо. Одно утешение было, что они вне опасности. Это было главное».

Некоторые современные историки, почему-то, изображают эту историю освобождения великих князей в голливудско-романтических красках, уверяя, что их «отбил» у красных героический отряд атамана Шкуро.
На деле, ничего этого не было, и вся заслуга их освобождения принадлежит комиссару Лещинскому, сумевшему обмануть Пятигорский совдеп.

Определенную роль отряд Шкуро сыграл в исходе Кшесинской и прочей великокняжеской компании  из Кисловодска.
Вот как это произошло:

«Но наконец настал желанный день: Шкуро вторично налетел на Кисловодск и занял его, на этот раз со сравнительно большим отрядом казаков. Мы вздохнули свободно, большевики исчезли куда-то.
Но положение не было твердым, и я сама могла это на себе испытать. Как хорошо помню, 22 сентября я пошла с сыном прогуляться по городу, мы прошли с ним до «Гранд-Отеля», узнали все новости и вернулись спокойно домой, все было мирно и тихо в городе.
Не успели мы войти в дом, как прибегает наш хозяин, взволнованный: «Что вы тут делаете? Разве вы не знаете, что казаки ушли и все бегут из города?»…

Мы нашли подводу, погрузились на нее и поехали на Пятницкий базар, где скопились все беженцы. Тут мы все получили от Шкуро приказание возвращаться домой.
Тревога оказалась напрасной, большевики были отбиты. Мы были счастливы снова оказаться у себя дома, но стали держать наготове все, что нужно брать с собою на случай вторичной тревоги.

На следующий день, 23 сентября, под вечер, с гор вернулись Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи с полковником Кубе, верхом, в сопровождении кабардинской знати, которая охраняла их во время перехода из Кабарды в Кисловодск…
Через два дня снова тревога, снова надо бежать. В самую последнюю минуту за нами прислали телегу, на которую мы уселись: я с сыном, сестра с мужем и Зина, будущая жена Бориса, с компаньонкой.
И мы снова направились к Пятницкому базару. Туда же приехали в своем экипаже Борис и Андрей Владимировичи, и, уступив его моей сестре с ее мужем, Андрей пересел на нашу телегу, а Зина с Борисом и компаньонкой пересели на телегу, найденную ими на базаре, и вся несметная толпа беженцев двинулась по указанию Шкуро на Тамбиевский аул.
Картина была тяжелая, подвигались кто на чем попало, некоторые шли пешком, волоча на плечах свое последнее имущество…

Шкуро захватил Кисловодск с очень небольшим отрядом казаков, который не выдержал бы атаки большевиков. Ему приходилось все время маневрировать и уклоняться от столкновений. Мы были окружены со всех сторон отрядами большевиков, которые шли за нами по пятам, не рискуя нас атаковать, так как не знали в точности сил Шкуро.
В Кисловодске Шкуро захватил полевую беспроволочную станцию, благодаря которой он мог связаться с главными силами Добровольческой армии и получить известие, что к нам на выручку идет в Балтапашинск сильный отряд генерала Покровского. Оба отряда, Покровского и Шкуро, представляли уже крупную силу, с которой большевикам придется считаться. Это известие всех страшно обрадовало…
По случаю прибытия генерала Покровского был организован обед особым комитетом беженцев, на который были приглашены Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи. Это было крупным событием в нашей скитальческой жизни…».

Ну, вот такое путешествие пришлось пережить Матильде и великим князьям осенью 1918 года.
Были, конечно, и треволнения, но особых страданий или лишений они не испытывали.
Зато, вскоре после торжественного обеда в их честь,  им пришлось увидеть знаменитые публичные казни, которые так любил устраивать генерал Покровский:

«Здесь нам пришлось воочию познакомиться с методами расправы с большевиками.
Однажды на площади, около церкви, стали воздвигать нечто всем нам незнакомое, но скоро из расспросов мы узнали, что строят виселицу и что скоро будут вешать большевиков. Как раз мой сын пошел со своими сверстниками на речку, и они должны были возвращаться через площадь именно в то время, когда будут казнить большевиков. Андрей поспешил пойти за ними и привел их домой кружными путями. Я, конечно, не выходила из дома, но моя сестра с мужем пошли посмотреть на это ужасное зрелище, в чем я их обоих очень укоряла…»

Как уж там генерал Покровский «вычислял» большевиков среди захваченных пленных красноармейцев – загадка над которой Кшесинская не стала особо задумываться.
Скорее всего, просто вешали всех тех пленных, кто почему-либо не понравился Покровскому и его палачам.

Отношения Кшесинской с самим генералом-вешателем оставались превосходными (да и о самих его жестоких казнях и «усмирениях» она упоминает только один раз, мельком).
Покровский даже предложил им свою помощь в дальнейшем путешествии:

«Мы были в полной безопасности. Теперь перед нами вставал новый вопрос: куда переехать и где жить до полного усмирения всего Северного Кавказа. Многие избрали Новороссийск, другие Екатеринодар или Туапсе.
Генерал Покровский посоветовал Великой Княгине Марии Павловне и Борису и Андрею Владимировичам ехать на зиму в Анапу, где, как он уверял, условия жизни превосходны и совершенно спокойно. Кроме того, город находится на берегу моря, всегда было легко в случае опасности сесть на пароход и уйти. Он взялся все сам организовать и дать охрану из личного своего конвоя, чтобы сопровождать их до Анапы.
Маршрут был точно намечен: от Балтапашинской до станицы Лабинской мы должны были ехать на своих телегах, там пересесть на железную дорогу и ехать на поезде до Туапсе, где будет приготовлен пароход, который и доставит всех до Анапы…
Ехали мы всю ночь и 21 октября рано утром приехали в Туапсе. На вокзале стоял жандарм в своей старой форме, и многие бросились его целовать, этого никто не ожидал…».

22 октября (4 ноября) 1918 года вся их великокняжеская компания на пароходе прибыла в Анапу, где они и перезимовали.

О событиях 1919 года и эмиграции Кшесинской поговорим в следующей главе.

Продолжение: http://www.proza.ru/2017/11/10/503