Неанд. Певчий Гад. Индюк думал. До белого колена

           Индюк думал…

Дебил? Были признаки, были. Впрочем, дебил дебилом, но в какие выси порой заносило! Даже в ранние годы. Не каждого занесёт, не каждого…
Когда Великий узнал (в последние школьные годы), что стихи бывают не только длинные и противные, которые заставляют зубрить, спросил обнадёженно: «А сколько, минимум, строк бывает для счастья?..».
Я ответил – «Три».
И объяснил, что есть в стране Японии Танкисты и Хоккеисты. Танкисты пишут пять строк, Хоккеисты три. Произведения в этом стиле и размере называются  соответственно «Танка» и «Хокку». Дал почитать антологию японской лирики.
Танкисты Великого почему-то не заинтересовали. А вот хоккеистами очень даже увлёкся. И много в том преуспел. Для начала составил коротенькое лирическое хокку с длиннющим названием. Кстати, не в последнюю очередь поразило Великого то, что названия у «хоккеистов» были порою длиннее самих миниатюр:

Проходя по шумному городу, вижу одиноко грустящую девушку

«Сердце сжалось от нежности.
Среди гвалта и сумасшествия, на одинокой скамейке –
Русая тишина».
Я похвалил.
Великий вдохновился и – записал!..

***
Дико работоспособный, даже одержимый творчеством, да и работой, коли таковая подворачивалась в непредсказуемой его судьбе, через месяц принёс на погляд мешок  трёхстиший, которые трудно было отнести к образцовому стилю «Хокку», ибо ни слоговых, ни ударных законов там не соблюдалось. Да и тематика слишком уж не
по-японски созерцательная… а порою даже похабненькая встречалась…
Что тут попишешь? Русским был до мозга костей.
И всё же самое чудовищное из гадовых сочинений-трёхстиший я отметил и запомнил. Запомнил именно в силу его чудовищности и русскости. Да оно так и называлось: «Русское хокку». Вот:

«Осень…
Усы падают
В суп…»

А ещё запомнилось «Утреннее хокку»:

«По чёрной зеркальной глади
Белые скользят облака…
Кофе пью на балконе!»

***
А ещё «Ночное хокку»:

«Снял нагар со свечи. Зажёг…
Упёрся в чернозеркалье окна…
Непробиваема ночь».

***
Хорошо запоминать, иногда и записывать – пусть глупое – о быстротекущей…

***
Помню, на уроке литературы при обсуждении «Главной Глыбы» –  романа «Война и мир», халдейша попросила кратко сформулировать замысел и сюжет великого романа.
  Глупее, кажется, нельзя было ничего придумать.
Великий придумал.
Зарылся пятернёй в рыжие, ещё вполне кучерявые волосы на бедовой своей  голове, задумчиво устремил ещё тёмно-карие, ещё не выцветшие глаза в старый дощатый потолок, по которому оборванной струной завивалась электропроводка, и рек:

«Болконский князь был старый
И молодой,
Один владел гитарой,
Другой дудой…»

Докончить импровизацию, а по сути литературоведческую экспертизу романа не дал истерический визг халдейши: «Вон, вон из класса, сволочь!.. К директору!.. И ни с родителями, ни без родителей не появляйся больше... никогда!..».
Но директриса простила. Эта сочная дама, по счастливому стечению обстоятельств, недавно познакомилась на курорте с громадным папулей идиота, воспоминания, видимо, остались не самые плохие, и она решила не омрачать их пошлым изгнанием отпрыска…
И Великий всё-таки закончил школку. Пусть и с немалым опозданием.
Мстил за нелепо проведённые в бездарном заведении годы стишками, часто несправедливыми, вроде:

Уроки литературы.

«Высокая болезнь поверх барьеров
Приличия скакала каплей ртути,
Безрадостной без градусника. Груди
Без лифчика тряслись. Для пионеров
То было круто: завуч, молодая
Учительница первая, а вот,
Литературу, ё, преподает,
Грудями авангардными бодая…»

***
И не просто закончил школку, а сумел обозлить халдейшу ещё круче, чем в прошлый раз. Что особенно примечательно, полем битвы оказался всё тот же многострадальный Толстой, которого боготворила халдейша и всячески старалась впарить его в значительно большем объёме, нежели требовала программа.
Имела однажды неосторожность доверительно поинтересоваться у класса: какой из романов гиганта им более всего люб? Класс насторожённо молчал. Но Отважный Великий не мог упустить такой удачи – бойцовски вскочил из-за парты и отчеканил:
«Анна и Каренина!»
– «Что-о-о? – изумлённо завыла несчастная и, наливаясь багрянцем,  простонала коронное – вон, вон, вон из класса!..»
Стон был охотно удовлетворён. Но уже на самом пороге, приоткрывши дверь, Великий, выдохнув всенепременное «Гы-ы-ы…», победно прохрипел на весь грохочущий, мощно резонирующий пустотами школьный коридор:
«И – Вронская!..»
Это было настолько дико и ошеломительно для бедной учительницы литературы, что она даже не стала выносить сей исторический факт на педсовет. А посему, посильно латая дыры Истории, вынуждены честно воспроизвести его здесь. Из песни слова не выбросишь. А это, согласитесь, была не худшая, хотя и сдобренная изрядной долею хрипотцы, песня.

***
Мальчик рос на станции Сормово,
Много видел растения сорного,
Но не видел ни капельки чёрного
В этом мире…чудной был такой…

***
Шли годы, шли… ползли, кувыркались, летели… всякое было время… но люди стареют в любое время, невзирая на скорость его продвижения в пространстве-материи. Старел и Великий… а ровесниц своих постаревший Великий вспоминал с непременной, крупной, но мутноватой слезой.
И плакал, и пел, и воздыхал…  сожалел об утраченном. О якобы утраченном. Ибо любил лишь Тоньку. Тонька, сука, уехала навсегда, чуть не до смерти ранив Великому сердце. Но он, сильно уже поветшавший, траченный, словно молью, жизнью, всё же выдохнул однажды, спел-таки, гад, про своих ровесниц:

«…уже не потянешь любую подряд
В театр, в подворотню, в кусты,
Про девушек наших уже говорят:
«Со следами былой красоты!..»

И выдохнул, и выдавил ещё:

«И всё равно я выпью – За!
За негу ног и милых рук,
За бесшабашные глаза
Климактерических подруг!..»

И ещё, нечто чудовищное, но всё же:

«Чарующее слово  д е ф л о р а ц и я…
О, необыкновенные слова!
Мерещится какая-то акация,
Калитка, на головке кружева,
Волнуется всё это, несказанное…

Спросил я как-то девочку одну
По нраву ль ей такое слово странное?
И получил ещё одну весну
Невинную… считай – непреткновенную…

Люблю с тех пор лапшу обыкновенную».

Врал. Любил только Тоньку. Но врал…

***
Хоккеисты надоели Великому. Рогожный мешок с салфетками и обрывками бумаги, испещрённой трёхстишиями, куда-то пропал. Кажется, бесследно. Во всяком случае, никто из доброжелательных собутыльников Великого, изредка подкидывающих мне с оказией старые салфеточки, и то и форматные листы бумаги, ничего не прислал из «японского» периода творчества Великого.
Надоели хоккеисты… увлёкся сочинением частушек. И, поскольку писал целыми ворохами, когда заводился, решил послать их на конкурс в Литинститут. Бедный, бедный… хотел сделать сюрприз, явиться вдруг однажды на пороге моего дома этаким царственным победителем, с лавровым венком на рыжей, кучерявой ещё башке…
Затесались в его конкурсной рукописи частушки не шибко пристойные. Они заведомо не могли пройти строгую советскую комиссию:

«Бывает нежное г…,
Бывает грубое оно…
О чём беседовать с любимой
Мне абсолютно всё равно».

***
Ничего, умный рецензент порвал бы втихаря опус. Но там были не только непристойности. Решил позаигрывать с уважаемым учреждением, отличавшимся даже в советское время некоторым либерализмом. А посему присовокупил частушку, якобы от лица разочарованной девушки:

«Мой милёнок, проститут,
Поступал в Литинститут,
В рифму врал, душой и телом
Торговал и там, и тут…»

«Индюк думал, да в суп попал» – вот уж это тот самый случай. Заигрывание было заведомо жалким. Да и плачевным в итоге. 
После этого он слова доброго не сказал  ни про «творческий вуз», ни про девушек. Закурил горькую, дешёвую сигарету «Архар», да и побрёл восвояси…

«…и побрёл Дурак-Иван,
Дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать,
Камни во поле пинать»…

***
Довели до белого колена

Ну, попинал-попинал камни Великий, попил-поел горькую… а потом задумался в одно из ознобных похмельных утр: а с какого перепугу его, такого Великого, отвергли? А что сейчас вообще в моде, в фаворе?
И зарылся в океан современной поэзии, где царствовали тогда метафористы, концептуалисты,  куртуазные маньеристы… ну и прочий мутняк. Начитался всякого этакого и задумался:
«А что тут, собственно,  выдающегося, что тут сложного, почему этакое в фаворе? Нешто я не смогу? Смогу, однако. Вот возьму, попробую, а там заодно и  пойму – из чего вся эта хрень варганится…   или складывается?..»
И ведь попробовал. Склал. Смастачил в несколько дён целую папку образчиков «современной креативной поэзии». Кое-что из той папки под неоднозначным названием «Г…но» сохранилось. Приводим образчик:


Электpический pоманс

«Пышной pадугой, негой пшеничной степи
Он ступает так мягко на ласковый ток,
А загpивок затpонь – искp и молний снопы!..
Электpический кот.

Он ныpяет в неон, он лудит пpовода,
Он купает в луне золотые усы.
Зелен глаз его. Место свободно? О да!
Кот сияет в такси.

Он в коpзинке везёт электpический гpог
Балеpинке ночной, у неё в позвонках
Пеpеменный игpает испуг и звеpёк
В постоянных гуляет зpачках.

И юля, и пылая, с поpога она
Запоет – так-так-так, мой божественный кат,
Отвpатительный кот, чеpномоp, сатана,
Выpубайся скоpей, энеpгичный мой гад,
Дуpемаp чеpномоpдый, скоpее ныpяй,
Я балдею, муp-муp, ненавижу, скоpей,
Я тащусь,
   Электpический кот!»

Едва ли не любопытнее всего оказалось резюме Великого в конце той папки:
«Из трёх щепочек всё это складывается, из трёх щепочек, уроды! Ну и ещё из нескольких капелек жиденького г…на сверху… навроде крема на торте…»

***
И, озлившись на всех «законодателей» мод и мнений,  остервенело застрочил о «творчестве»:

Стареющие постмодернисты (Из той же папки «Г…но»)
«Ржёт рыжий, наступив на шланг.
Цирк мокр. До икр. Отпад. Аншлаг
Заик и мазохистов.Клизма.
Каюк компании. Наш флаг
Под колпаком у формализма.
Мы – фланг?!. Да ты, браток, дурак!
Тут – формалин, тут с аквалангом
Не прорубиться. Мы в реторте.
Ты видел эту морду шлангом?
А этим шлангом, а по морде –
Не хило?.. Я о модернизме. 
А ты о чём? О сладком мирте?..
Да брось ты!.. Он как струйка в клизме,
Поэт в законе... чей кумир ты?
Ничей! Ужонок невелик ты...
Пижон, мы оба здесь реликты.
У них свой кайф – «Полёт рептилий»!..
А наш рожон? Наш – лёжка в иле...
И я смешон. И я ушёл бы.
Куда ушёл бы? – Из-под колбы?
В песок на штык, и в жижу рожей?
Ништяк!.. Ты не смотри, что рыжий
Ничтожество, ты зал послушай –
Ведь ржёт, блаженно потерпевший!..
И так везде. И всюду падлы.
...и что мы, брат, без этой кодлы?..

***
Приговорил «креативных». Отщёлкнул костяшку. Свёл счёты.

***
И не только про литературу, а и про кину умудрился молвить ехидное. Никого не пожалел. Понял – все жулики. Даже самые новые, непроторенными путями идущие. «Какие такие пути? Да это ж всё было в советском кино. Только лучше!» –  возопил оскорблённый Великий после очередного «креативного»  кинофестиваля. И выдал:

Новая волна
«Там крутили крутое кино.
Там Чапай уходил на дно.
И с жемчужиной, гад, возникал,
Скаля зуб, у Карибских скал,
И вздувался, и пучил глаз,
Земноводный, как водолаз.
И опять уходил на дно…

Там кино ходило в кино».

***

И ещё, на салфеточке. Всё про то же и тех же: плагиаторов, имитаторов, политиков, правых зазывал, левых завывал… ну и прочее всякое. Озаглавил хорошо, юродски:
Довели до белого колена…

«Я зол. Я болен. Всё политики.
Ворьё!.. А тут ещё упёр
Мой полувер из полуклиники
Какой-то полувор!..»

* * *
А потом шатануло Великого. Шатануло ассимметрично – дал крен в молодёжную поп-культуру.  Рэпа наслушался, и – расплевался с «рэп-маразмом»:
«Да это ж сопли! Молодняк, хрена ли он смыслит? Похабень одна… да и рифмочки того…жиденькие…»
И – завернул крутяк! Так завернул-зарифмовал пробник-похабень, что даже молодые реперы изумились:

«Уд…
П…да…

Тут
Всегда
Что
Нибудь
Да
Е…уть»

Молодые рэперы изумились, головками замахали. Не мог понять Великий – пошто? А потом дошло. – Отвратила юных прохиндеев отнюдь не нарочитая – как на заказ – похабень, этим ли удивишь? – Нет, высокие снобы, эстеты, они, нисходящие «вниз», к «народу», забраковали перл по тонким эстетическим мотивам:

«С  рифмой, братан, перебор. Густовата рифма. У нас так сейчас не положено, не  покатит у нас… пипл не схавает. Нам покорявее бы, пографоманистей чего. Иначе не схавает пипл, подавится…»

***
Так и оставшийся вечным наивняком, Великий проплакал себе в тетрадочку:

«А я все верю в чудеса…
Сказали – их на свете нету.
А кто сказал?А чьи глаза
Читали разнарядку эту?..»

***
Катилось времечко, катилось-покатывалось… менялись моды, вкусы, шаблоны, страсти, пристрастия…
И вот,  настали дивные времена – надумал Великий в мазилы податься. Проорать миру всё-всё-всё не только словом, но ещё и красками. Заранее скажем, это было одно из самых неудачных его предприятий. Ну, да из песни слова не выкинешь…
Насшибал деньгу, купил тюбики, кисточки. Холст натянул на раму, и безо всякой подготовки наваял чудесную историческую картину.
Я, возможно, один из немногих, успел полюбоваться. То ли кто перекупил её потом в трудную для похмельного мазилы минуту, то ли где затерялась и до сих пор не найдена, то ли сам герой  уничтожил? Картина была эпохальна, звучала сильно:

«Солженицын читает Ленину книгу «Архипелаг Гулаг»

***
…думаю, всё же, уничтожил. Стыд заел. А жаль. Там, на обратной стороне холста было (хорошо, успел списать на память):

«Неизвестно откуда и чего набралися мы все,
Неизвестно зачем потух
На могиле неизвестного генералиссимуса
Вечный красный петух...»

***
И записал, и записал чёрт знает что. Абы что. Но уже не красками, а стилом. Иногда грифельным, что по прошествии времени доставило отдельные трудности при восстановления архива – бледнели, стираясь, буковки. Увещевал:

«А ты пиши, а ты пиши,
А ты подохни над строкой,
А ты чини карандаши
Своею собственной рукой!..»

***
И сам же себя утешал:

 «Вишь, рубай сижу-рубаю нынче –  думаю.
Рифма – рубь. Рубли рубаю нынче – думаю.
Ну а фули? Хали-гали, мат на шахе, шах на мэ…
Славно думаю-рубаю нынче – думаю…»