Прогулки в пещерах памяти. часть 16

О том, что всегда носишь в себе.

Прожитые в Магадане годы  незаметно, но крепко сроднили меня душой с Морем.
Я видел его почти каждый день.
Зимой
однообразной, неподвижной и молчаливой белой равниной до самого горизонта.

 
Летом
- живущим полной жизнью, разным в светлые и пасмурные дни, в штиль и при штормовом ветре, в дождь и при ярком солнце.

 
Но в любом случае, когда я имел возможность спуститься с высоких городских улиц прямо к его накатным волнам, то чувствовал, как становлюсь смиренным и тихим перед его громадой и мощью.

 
Когда же я не мог пойти с ним на сближение, я видел его издалека  с приличной высоты городских улиц в обрамлении красивых зелёных берегов.
Почти всегда  я находил несколько минут, чтобы остановиться, повернуться к нему лицом и постоять в заворожённом молчании.
Как красиво  на его загустевшей синеве вспыхивают и пропадают светлые блики, как ветер вздымает волну,  и гонит её к берегу белыми бурунами, как мягко ложится на его поверхность  оранжевый отблеск заката.

 
Бывали у нас и редкие ночные встречи.
Особенно впечатляли такие ночи, когда безоблачная тёмная высь над ним была усеяна гроздьями созвездий.

 

Они разливали по его близкой поверхности серебристый свет, а дальше из  далёкой-далёкой глубины смотрела  загадочная темнота.

Оттого и были эти встречи для меня лучшими мгновениями, которые долго помнились и долго согревали душу.

Крутые берега и  зелёные сопки вдоль морского побережья не менее загадочны и красивы, но они были  нужны мне лишь для того, чтобы с их высот любоваться Морем.

Горизонт удалён так далеко, что Море становится всем  –
«вода, вода, кругом вода!».

Перед тобой нет ничего, кроме воды, а всё, почему-то, стоишь и стоишь, всё смотришь вдаль и смотришь…

 

«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»

« Мороз и солнце…».

Мороз -8*.
 При высоко взметнувшемся над землёю оранжевеющим солнцем.

В 7-30 утра яркий солнечный луч раскрыл мне глаза и поднял с постели.
Так!
Форточку на кухне настежь!
Приятный свежий воздух
тугой струёй вломился внутрь, смешался с жарким ночным  теплом дома и обдал бодростью.

И если месяцем раньше, кроме ранней утренней тишины, ничего нельзя было уловить, то теперь   эту тишину нарушала весёленькая болтовня трёх синичек, снующим по голым векам спящей берёзы.

День начинался, как весенний…

Далеко за крышами домов, над поймой реки Оки клубятся кучевые облака.
В доме светло, тепло, по временам звучит мягкая музыка.
На столе винегрет и пирожки с капустой.
Чай в  маленьком  заварнике.
На подоконнике  упаковка витамина «Компливит».
Сахарница от редкого употребления сдвинута к самому оконному стеклу.
Посередине стола миска с вымытыми яблоками и апельсином.
Сижу за столом…
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»

В 28-м лет, благодаря многим и многим благоприятным жизненным обстоятельствам, я получил Диплом о высшем образовании, который вводил меня в профессию учителя истории и обществоведения, в новую для меня среду, в новую жизнь.

Кроме этого, к моей родословной в этот период присоединилась  новая ветвь.

Прошло ровно 30 лет после того, как в 1937 году произошло объединение южнорусских Крашенинниковых с русско-поданными греками Такчианиди, и вот в 1967 году к этому древу присоединяется рязанская ветвь Ряховских.

Это случилось после того, как мы с Людмилой стали представлять единую семью.

Любое полное родословное «древо» – это слияние большого множества родов  (фамилий), это переплетение многих тысяч личных судеб, о которых мы теперь не имеем ни малейшего представления.

Любое полное родословное «древо» неведомо никому.

У каждого человеческого индивида его полная родословная представляет собой громадное дерево с глубоко лежащей (во времени) корневой системой и густо переплетённой, раскидистой кроной, с многими тысячами листьев, которые олицетворяют людей, его многочисленных предков.

Никому, даже представителям монархических и иных высокопоставленных сословий, не дано было знать своё «полное родословное древо».

Там, где дорожили своей родословной (в основе своей из меркантильных соображений), она вбирала в себя несколько веков жизни их предков, но не более.
Основная же, подавляющая часть человечества, ограничивалась всегда лишь несколькими веточками на самой вершине того «древа», которое во всей своей мощи им неведомо.
Да и видимая ими часть родословной известна им скудно, лишь в общих чертах.

В среде людей, которые высоко ценили и ценят знание человеком своей родословной, сложилось твёрдое мнение о том, что
« счастлив тот, кто может проследить свою родословную как можно глубже, одного предка за другими, и облечь «седое» время покровом юности».

Я не в состоянии взглянуть на жизнь своих предков дальше и глубже, чем я уже это сделал.
Я вижу только два поколения перед собой.
И это всё.
Дальше пустота.

После себя я вижу тоже два поколения. Вот и вся моя родословная – пять поколений.
Увидеть больше мне хотелось бы, но не дано.

У Людмилы с этим и того хуже.
Перед собой она видит только одно поколение – это поколение своих родителей.

И отец и мать её были выходцами из одной деревни в Рязанской губернии под названием «Сугробы».
Большинство жителей этой деревни носили одну и ту же фамилию – Ряховские.
Ирина Ивановна  и  Степан Кузьмич  Ряховские сочетались церковным браком, когда ей было 18 лет, а ему только лишь 15-ть.
Она родилась в1902 году, а он в 1905 году.
Семья их сложилась в тяжелейшие 20-е годы.
Особенно невыносима была тогда жизнь на селе.
Поэтому  люди помоложе стремились перебраться, по возможности, из деревни в город.
По всему поэтому  в какое -то время, и  Степан с Ириной  смогли перебраться на новое житьё в губернский центр- город Рязань.

Ни образования, ни городских профессий  они не имели, поэтому и в городских условиях жизнь их была нелёгкой.

Первый их ребёнок, дочь Капиталина (Капа),  умерла через несколько лет после рождения.
В 1927 году  снова родилась девочка, которую назвали Валентиной.
В  29-м  году на свет появилась дочь Зоя, а  в  31-м году родился мальчик, которого назвали Анатолием.

За эти годы  Ирина освоила профессию обувной закройщицы и работала на  рязанской фабрике « Победа Октября».

Труженицей она была незаурядной и старательной, поэтому всегда числилась  в рядах ударников производства.
Всё свободное от фабрики время она отдавала своей семье, в которой подрастали трое детей.

Степан, проявив большую волю, сумел закончить Рабфак, что по меркам того времени приравнивалось к среднему образованию, и получил место фининспектора.
В учёбе и в работе он показал себя хватким и умелым, «головастым» парнем, но в быту, к сожалению, таким примером быть не мог.
Любил погулять, выпить, прикрикнуть на жену, а то и прибить её.
Ирине часто доставались и кулаки и пинки.
Из детей он больше всех выделял и любил Валю, которая росла образцово-показательным ребёнком.
Но главным несчастьем семьи были его частые увлечения гулящими женщинами. Отсюда и нехватка денег на нужды семьи, громкие семейные скандалы и жгучая обида на Степана со стороны Ирины.

В 1936-м году Ирина родила четвёртого ребёнка.
Провожая её в родильный дом, Степан пригрозил:
«С девкой из роддома не возвращайся!».
А родилась-то как раз  девочка.
Узнав о таком прибавлении в семье, Степан перестал приходить в роддом и носить передачи.
Зная крутой нрав и самодурный характер мужа, Ирина пришла в отчаяние:  что  делать?
Подвернулся случай.
Лежащая рядом жена армейского полковника родила мёртвого ребёнка и, увидев удручённое лицо Ирины, предложила отдать девочку ей.
После некоторого колебания, та согласилась – велико было чувство боязни Степана.
А так  можно сказать, что ребёнок народился и умер.
И нет тут тебе ни мальчиков, ни девочек.

Три дня  счастливая женщина кормила своей грудью новорождённую девочку, а  за это время к Ирине с передачкой приходила  Матрёна Петровна.

Бессменная  крёстная  всех детей  Ряховских, которая, узнав от Ирины о её сговоре с женой полковника, тут же передала обо всём  Степану, а тот  неожиданно  «взбесился», зачастил вдруг  в роддом с передачами и  круто повернул в обратную сторону
– « Чтобы мою родную кровь обездоливать? Чтобы моё произведение  в чужие руки отдать? Ну, уж этому никогда не бывать!».

Ирине пришлось за спиной  «полковницы» договориться с медсестрой о несколько ранней своей выписке из роддома, и забрав своего ребёнка, вернуться домой.

И вот тут десятилетняя Валя предложила назвать свою новую сестру
Людмилой, Люсей.

Продолжение жизни многодетного семейства Ряховских  во второй половине 30-х годов омрачилось однажды арестом отца – в те годы повсеместно шли массовые аресты, сверху донизу и снизу доверху, и всякие надежды на благоприятное стечение обстоятельств исключалось.

И вот тут надо было произойти, уж если не чуду, то и не ординарному событию.

В органах госбезопасности, не так давно, был зафиксирован  редчайший факт – некая Мавра Прокопьевна Ряховская, выйдя ранним утром к колонке за водой, наткнулась на большой портфель, набитый деньгами в крупной купюре.
Этот портфель она  принесла в ближайшее отделение милиции, где деньги приняли, составив соответствующий протокол.

Вся интрига этого случая заключалась в том, что данная Мавра Прокофьевна была родной матерью Ирины, тёщей Степана и жила вместе с ними, помогая поднимать на ноги  многочисленных детей.
Произошло это на улице Сенной в Рязани, в доме раскулаченного купца Божьева, где Ряховские занимали  2 комнаты, кухню и маленький коридор.

Произошло это ранним утром, когда Ирина собиралась на работу к себе на фабрику.
Когда её мать принесла с улицы портфель  и они заглянули внутрь его, то ноги у Ирины подкосились,
руки затряслись и голова пошла кругом. Она велела матери спрятать портфель до её возвращения с работы, и побежала на фабрику.
Проводив дочь, Мавра Прокофьевна закрыла портфель  и поступила с ним по своему разумению – взяла и отнесла в милицию.

Бедная Ирина работала весь день в горячем угаре, в мечтах о том, как теперь они заживут, как всё изменится в лучшую сторону.
Домой неслась, не чуя под собой ног.

Как же она ругала свою мать, как не хотела верить тому, что произошло,
и только одна фраза, сказанная Маврой Прокофьевной :
« Степан твой, как фининспектор, постоянно имеет дела с большими деньгами. Вот и подумай, а если бы это он такие деньги потерял? Что тогда? Тут по-человечески надо рассудить. На чужой беде в рай не попадёшь!» – остудила и постепенно успокоила её.

История эта стала забываться, но в связи с арестом Степана, или просто по счастливой случайности, всплыла снова на поверхность во время следствия. Резонанс был большой и положительный.
Мавра Прокофьевна своим поступком  косвенно спасла жизнь Степану.
В органах решили, что семья с такими нравственными устоями не может иметь в своей среде казнокрада, и освободили ни в чём не виновного фининспектора.

Так в трудах и повседневных семейных заботах были прожиты последние предвоенные годы.

В 1939 году народился второй сын, пятый ребёнок в семье, которого назвали Виктором.
Это был хороший, ласковый ребёнок, которого все очень любили.

С первых дней войны Степан был мобилизован в армейские ряды в звании рядового, а семья осталась влачить жалкое существование все военные и ближайшие послевоенные годы.

В поисках пропитания продавались последние вещи, в поисках зимнего тепла в печку «буржуйку» шло всё, что могло гореть, в первую очередь мебель.
Скоро в большой комнате осталась одна  широкая железная кровать, на которой спали всей семьёй вповалку, укрываясь разным тряпьём.

В 42-м году, суровой зимой, армейская судьба забросила раненого Степана в Рязанский военный госпиталь, откуда он, немного подлечившись, явился к себе на Сенную, где все горевали о только что умершем от рахита маленьком Викторе.

Побыть в семье Степану пришлось недолго.
Только узнать новости, увидеть своими глазами нищенскую обстановку в доме, худых, голодных, синюшных от постоянного холода детей, похоронить сынишку   и снова воинским эшелоном отправиться на фронт.
Моё воображение  рисует сейчас такую картину.
Хмурый зимний день.
По безлюдной городской улице, скрипя по снегу старыми, разбитыми солдатскими ботинками, с уставными обмотками на ногах, медленно переставляя ноги, идёт солдат.
На его шее завязано узлом длинное узкое вафельное полотенце, через которое продет маленький самодельный гробик.
Он прижимает его к своей потрёпанной шинели  двумя руками, чтобы не дать ему выпасть из полотенчатой петли.
Он  осторожно ставит каждую ногу, чтобы не поскользнуться, но смотрит при этом прямо перед собой.
На его щеках время от времени  надуваются желваки. В них  всё, что может выразить в данный момент солдатская душа.

Больше Степана никто уже живым не видел.
В извещении, которое получила вскоре его семья, было сказано о том, что он пропал без вести.

Начиная с 40-ка лет, Ирина осталась одна со всеми своими детьми перед лицом тяжелейших жизненных проблем военного и послевоенного времени.

Жили  много лет впроголодь,
носили на себе всякое латаное старьё, ютились все в одной почти пустой комнате, сдавая другую в наём.

Во всё своё детство Людмила не имела  никогда  ни одной игрушки,
ни одной детской книжки,
носила на плечах и на ногах обноски.

Ирине для того, чтобы быть постоянно при детях, пришлось оставить свою работу на фабрике и перейти на другую работу – дворником вблизи своего дома с ненормированным рабочим днём.

Она мела участок такой длины, какой в наше время дают 5-ти дворникам.  Мало того, что сама эта работа была физически трудоёмкая (особенно в зимнее время), Ирина, работая сверхдобросовестно, а иначе она не умела, создавала сама себе дополнительные трудности.
Получала она на этой работе гроши и никогда бы ей не совладать с тем объёмом всех работ, навалившихся на неё, если бы не подросшие уже старшие дети.

Валя в 1942 году, уже с 15 -ти лет, стала работать на заводе  «Сельмаш», в самом пекле горячего литейного цеха, и проработала там целых 6-ть лет, до самого 1948-го года.

Вскоре по её стопам пошли
и Зоя с Толей.
Они поступили в школу  ФЗО (фабрично-заводского обучения) и работали на том же заводе «Сельмаш».
Там они получали питание, и это как–то облегчало Ирине её участь.

Мать её, Мавра Прокофьевна, и сынок Витя умерли один за другим в 42-м году.

На глазах целый день оставалась одна только Людмила, и ту со временем приняли в детский сад.

Осенью 44-го года она пошла в школу, где всегда с великим нетерпением и замиранием ждала конца третьего урока, после которого всем ученикам выдавали по одному тёплому, печёному пирожку с картошкой  или с капустой.

Все 10 школьных лет Людмилу сопровождал комплекс неполноценности.
Отца нет,
мама работает дворником (об этом каждый год при заполнении нового журнала нужно было говорить вслух),

в  доме пусто - никого к себе не пригласишь,
одежонка плохонькая, старенькая, ношенная уже кем-то до неё, которую хоть чини, хоть стирай – а вид всё равно нищенский,
чувство голода почти постоянное,
и выхода из этого никакого,
никаких намёков на то, что их жизнь изменится к лучшему.
Отца ведь  не вернёшь, а мама одна ничего сделать не в силах.

Самая далёкая возможность изменить жизнь в лучшую сторону заключалась в том, чтобы все школьные годы хорошо учиться, затем приобрести профессию и строить свою жизнь уже на другой материальной основе.
Но тогда такие мысли не приходили ей в голову.
За неё постаралась   Природа, наделив её трудолюбием (как физическим, так и умственным)  и многими остро необходимыми качествами для успешной учёбы в школе.

Одно из них, самое наиглавнейшее в процессе  учёбы,  – направленное чётко в одну точку усваивающее внимание. Когда что-то её увлекало, когда нравился какой-нибудь школьный предмет  или учитель,тогда она умела так внимательно слушать объяснение нового материала, что запоминала всё дословно на долгое время, и на выполнение домашних занятий тратилось минимум усилий.

Особенно сильно это преломлялось на двух предметах:
математике и русском языке –
самых сложных и нелюбимых предметах школьной программы для большинства учащихся.

Тут Людмила была дока – особенно в русском языке.

Она была способней всех своих дворовых подружек, поэтому её часто зазывали к себе их родители, чтобы она помогла их ребёнку выполнить домашнее задание, а в награду за это сажали за стол и кормили.
Сейчас это можно представить  как давние зачатки  репетиторства.
Часто, в каком-нибудь укромном уголке двора, девочки играли в школу, и Людмила всегда выступала в ней в роли учителя.

В  дворовых  компаниях и дворовых играх, в атмосфере непринуждённых детских отношений, разница в социальном уровне так сильно не давила.
Все её подружки, хоть и питались и одевались лучше её, но жили в тех же деревянных, уже довольно дряхлых домах, без всяких коммунальных удобств, и родители их были простыми людьми.

В школе совсем другое :

Зарка Робинсон - дочь профессора,

Элька Васильева - дочь доцента,

Лариска Ковалевич - дочь полковника,

и таких было множество, так как школа
N 7, в которой училась Людмила, находилась рядом с бывшей Соборной площадью, через дорогу от дома в котором когда то, в 19 веке,  жил  Михаил  Евграфович  Салтыков – Щедрин в ранге вице-губернатора Рязанской губернии.

Её фасад выходил на центральную улицу города – улицу Ленина, и окружали эту школу кирпичные строения, в которых проживали представители городской элиты.

Так что было  отчего всегда,  снова и снова,  переживать этот комплекс неполноценности.

Люда с ранних лет тянулась к рисованию, но рисовать было нечем .
Приходилось с завистью смотреть на  Зару Робинсон,  которая на уроках рисования клала перед собой   большую коробку с 48-мью цветными карандашами и кучей масляных и акварельных красок и цветных мелков.
Кто - то имел коробки с 24-мя карандашами, кто-то с 12-тью,

а Людмила имела всегда один чернильный карандаш, и лишь после
8-го класса одноклассница отдала ей огрызки нескольких цветных карандашей.

В 9-м классе и того хуже:
весь учебный год ей пришлось проходить  в своём единственном платье, которое от ветхости  прохудилось впереди,
и большую дыру диаметром сантиметров в 20-ть нужно было всё время прикрывать фартуком.

Но если этот показатель  нищеты  можно было ещё прикрыть,
то зимнюю обувку – валенки с прожжённым правым носком и двумя, торчащими из дыры пальцами - уже никак и ничем не прикроешь.

Мысль о том, чтобы отдать валенки в ремонт, даже в голову не приходила – денег не было.

Школьные вечера, танцевальная площадка в парке, кинотеатр - исключались из её жизни почти полностью.
Оставались только дворы на улице Сенной  и лавочка у ворот, где и проходили дни её детства.

В разное время, и в разном возрасте, она мечтала о собственной, настоящей, “магазинной” кукле.
Но мечта эта так и не сбылась.

Мечтала о собственном мячике для игры с подружками в  “стеночку”, но и эта мечта её не сбылась.

 Очень хотела иметь свою собственную резиновую скакалку, но пришлось  “пропрыгать” всё своё детство через простую бельевую верёвку.

Каждую зиму мечтала она о собственных  “конёчках”, но  и эта мечта не сбылась.
Школьницей  мечтала о собственном глобусе, но, конечно, и эта мечта осталась неосуществлённой.
Но душа её от этого не очерствела, не замкнулась в большой обиде на свою судьбу, не отвернулась от той большой, взрослой жизни в которую её постепенно вводило её взросление.

К выпускным экзаменам за курс средней школы Людмила подошла грамотной, уверенной в себе и своих знаниях ученицей.

Она могла себе позволить не выискивать в предложенных экзаменационных темах ту, что полегче, не думать о шпаргалках,
а взять тему близкую своему духу, своему душевному настрою  о своём любимом поэте – трибуне, поэте – глашатае  -
“Чем нам близок и дорог Маяковский”.

За 6-ть экзаменационных часов, не разгибая спины, она изложила свои личные мысли  о творчестве этого поэта на 24–х черновых страницах.
А затем переписала всё сочинение на “чистовик”, исписав ещё 24 страницы.

Рядом с ней ходили состоятельные  родители  и подкармливали своих детей  принесённой из дома снедью (такой тогда был порядок),  а таким,  как она, доставался один только творческий подъём на пустой желудок.

Зато как приятно было ей на следующий день случайно через плечо учительницы увидеть два первых слова в рецензии на своё сочинение :
“ Ярко, оригинально…”

Окончив 10 классов средней школы и получив аттестат зрелости, она в то же лето подала заявление  в Рязанский педагогический институт на факультет русского языка и литературы.
Не имея никакого понятия о протекциях и “блатеже” при поступлении в ВУЗ.
Не зная даже таких слов, считая любой обман в виде использования “шпаргалок” грязным и недостойным делом, Людмила сдала целиком самостоятельно  два самых главных и самых сложных предмета (сочинение по литературе и русский язык) на пятёрки и была зачислена в число студентов пединститута.

Возвращаясь домой  по улице Кольцова, и свернув направо на свою Сенную улицу, она встретила сразу за углом соседку Марью Наумовну, которая узнав от неё о результатах сданных экзаменов, всплеснула руками и побежала впереди неё по улице громко крича:
“ У нас две пятёрки !…
У нас две пятёрки ! “

Незабываемое время! Тяжёлое, но ярко окрашенное оптимизмом!

Эти сведения  я получил в частых задушевных беседах с Людмилой летом 1966 года.
Тогда, вместе с дипломом, я заимел два месяца полной свободы.
Мы начали обустраивать свой домашний уголок, своё «гнёздышко», обзавелись новой мебелью – шкаф, стол, стеллаж, и совершили свой первый совместный пеший туристический поход к морю в районе бухты Гертнера.

Эта бухта, в отличие от бухты Нагаева, была мелководной настолько, что во время отливов её дно обнажалось на несколько сотен метров.
Бухту обрамлял очень высокий берег, падающий вниз к самой воде настолько отвесно, что лишь в некоторых местах можно было  выкарабкаться на его поверхность.
И вершина и склоны его густо поросли кустарником. Горе тому, кто зазевается, уйдя далеко от подъездной дороги в сторону посёлка с интригующим названием Новая Весёлая   и не придаст значения идущему  к берегу приливу.

Море отрежет ему все пути назад, прижмёт вплотную к береговому обрыву  и заставит несколько часов (до следующего отлива) просидеть на корточках на каком-нибудь случайном уступе, ухватившись за куст и каждую минуту боясь сорваться вниз в холодные и пенные волны.

Мы прошли пешком весь путь от дома до самой бухты.
День был жаркий, и мы с удовольствием спустились к прохладному, обнажённому отливом берегу.
Вдохнули йодистого воздуха, насыщенного испарениями солёной морской воды и запахами моря.
Прошли по мокрому и упругому песку  недавнего морского дна  и заметив, что начинается новый прилив, свернули к береговым откосам.
Найдя там  еле заметную, крутую, почти отвесную тропинку, долго карабкались по ней к пологой вершине высокого берега.
Наверх выбрались, тяжело дыша, взмокшие, но счастливые.

И вот уже здесь, стоя высоко над набирающим новую силу морем, любуясь голубизной далеко уходящей воды, Людмила сказала мне о том, что она ждёт ребёнка.

Подошло время, когда Людмила получила право на свой первый северный отпуск за 2 года работы с оплачиваемым проездом от  Магадана до Москвы самолётом туда и обратно.
Проездные билеты на «материк» были взяты на август. Оставалось ещё не востребованное время, которое хотелось использовать с толком.

Решили воспользоваться приглашением  Вали Алексеевой, которая жила на трассе в посёлке Палатка, чтобы Людмила могла воочию увидеть все прелести  летних пейзажей материковой части Колымы.

Валя месяц назад окончила, как и я, Магаданский пединститут.
Училась она у Людмилы на педфаке, очень её уважала и как преподавателя, и как администратора, и на выпускном вечере,  прямо в приказном порядке северного гостеприимства, потребовала приехать к ней в гости на Палатку.

Наш семейный союз она, одна из немногих, приняла как должное и горячо приветствовала, в отличие от тех, кто предрекал его развал уже через месяц, потом через  полгода, а затем через год и так далее, пока эта тема сама себя не исчерпала, и всем кривотолкам не пришёл конец.

Так вот, однажды, мы взяли билеты на рейсовый автобус и поехали по Колымской трассе в сторону посёлка Палатка в гости к Вале Алексеевой.

Если над Магаданом почти всё лето висит шапка облаков от свежих морских испарений, закрывающих солнце с его летней жарой и радостным подъёмом души, то уже за 13-м километром было и сияющее голубизной небо,  и жаркое солнце, и радостный подъём души.

Алексеевы жили на Палатке в большом, просторном частном доме с приусадебным участком земли, занятым под огород.
Жили  зажиточно и дружно небольшой семьёй из 3-х человек, Валя и её родители.
Рядом с домом, в гараже стояла их легковая машина, которая в тот раз послужила нам в наших дальних путешествиях незаменимым средством передвижения.

Каждый раз наш путь уходил к югу от Колымской трассы, куда от неё ответвлялась другая, не менее значимая в тех краях – Тенькинская трасса.

Если первая вела в «золотую Чай-Урьинскую долину»,
то вторая приводила к «золотой Теньке»,  к Тенькинскому золотоносному месторождению.

Мы  забирались как можно глубже в таёжные дебри  Колымы. Останавливались у берегов  небольших речек с прозрачной до самого дна водой и каменистыми перекатами.
Бродили  в окружении ярких цветов, густой зелени высоких трав и редких кустов, в глубоких  и узких долинах.
Взбирались на вершины невысоких сопок и видели перед собой  уходящие во все стороны  таёжные дали, такие мирные и спокойные на вид, но суровые и требовательные к каждому,  кто в них войдёт.
Наше путешествие получилось незабываемым, из таких, которые навечно остаются в памяти.

Вернувшись в Магадан, Людмила в несколько дней собралась  и 6 августа вылетела самолётом на «материк».

Оставшись один, я весь ушёл в чтение тех книг, которые начали составлять уже начало нашей личной, домашней библиотеки.

В перерыве между чтением  мои контакты ограничивались семьёй  Грушковских и посещением Геннадия Васильевича Зотова, с которым мы, несмотря на разницу в возрасте и в общественном положении, крепко сдружились.

Он кандидат наук, доцент и заведующий кафедрой русского языка в пединституте, я же, бывший его студент и нынешний супруг  его кафедральной коллеги, его сотрудницы.

Кроме всего этого, неожиданно для самого себя, у меня появилась потребность каждый день писать и отправлять Людмиле в Рязань по одному письму.

Она отвечала мне тем же, и у нас завязалась интересная переписка, хотя до этого времени я никогда и никому  по собственной воле  не писал, и навыков таких у меня к тому времени не было.
Первое письмо было датировано уже 7-м августа, тогда как Людмила улетела 6-го числа.

С тех пор прошло около много лет, но часть тех писем сохранилась.
Глядя на них, я могу теперь отметить у себя первую особенность, первый подход ко всему процессу переписки.

Он заключался тогда в том, чтобы писать письма не на первом, попавшем в руки листке бумаги, а иметь для этого что-то однотипное для всех писем, что создавало бы аккуратность  всего процесса переписки.

Кроме этой особенности, в глаза бросается и вторая, идущая изнутри меня особенность характера, которая выразилась в том, чтобы каждое новое письмо начиналось новым, ещё не использованным, обращением к адресату.
Это поначалу было трудно и создавало задержку с написанием письма, но я не мог заставить себя сдвинуться с места до тех пор, пока не найду новой формы обращения.
Несколько позже  у меня возникнет потребность
в некоторых случаях начинать своё письмо каким-нибудь сочным эпиграфом или начинать его кратким анализом предыдущего письма своего адресата.

Распределять содержание своего письма  в определённом плановом порядке,  не перескакивая с одного на другое и не смешивая одну недосказанную мысль с другой,  набегающей на неё мыслью.

Все вопросы и просьбы сосредоточивать в конце письма, пронумеровав и выделив их  для удобства того, кто всё это будет читать.
Одним словом, у меня зародились некие свои навыки в эпистолярном жанре.

Со временем появится и ещё одна, очень нелёгкая, но настырная потребность поздравлять людей через придуманный лично тобой текст.

Без использования избитых, тёртых и перетёртых трафаретов, которые кочуют из письма в письмо, наводят тоску и никому на душу не ложатся, не греют и не радуют, хотя ради этого и пишутся.

Будет нелишним заметить, что всё то, о чём я сейчас пишу, в то давнее время не приходило мне в голову, я просто писал письма так, как этого требовала моя натура, усложняя  и удлиняя этим для себя сам  эпистолярный процесс.
Поэтому за каждым моим письмом стояло много потраченного на его сочинение времени, тем более что по натуре своей я всегда был и оставался тугодумом.

Вот такое «лирическое отступление» от основного повествования.
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»

Но, предложенное мне место историка в школе №7, я проигнорировал, а устроился работать
в Областной архив.

А события дальше развивались именно так, что 15-го августа 1966 года я начал свой первый рабочий день в качестве младшего научного сотрудника Областного государственного архива.

Явился я на новое место работы ровно за полчаса до начала рабочего дня. Нажал кнопку звонка на архивной двери.
Дверь отворила дежурившая там ночью  пожилая женщина с украинским лицом и выговором.

-Здравствуйте! Я новый работник архива. Разрешите снять плащ и для начала осмотреться?

- Скидувайтэ!  Хибаж нельзя? Я вас вже знаю. Мне вас показувалы из викна. Еще ранниш. Вы тоди по вулыце ишлы.

Прошёл по ковровой дорожке в комнату, заставленную рабочими столами.
Осмотрелся.
На ближайшем столе под стеклом фотографии.
На всех девочка лет четырёх.
Дочь.
На втором столе под стеклом фотографии мальчика, такого же возраста.
На третьем столе открытки с экзотическими видами, а на четвёртом - красочная вырезка из какого-то экстравагантного журнала с рекламой  женского купального костюма.
На пятом столе снова фотография, с которой смотрит вся счастливая семья: отец, мать и отпрыск.
На шестом столе стояла пишущая машинка.
На самом последнем, седьмом столе, не было ничего. Сел за этот стол.
Первой вошла девушка с красным носиком.

- Здравствуйте!
- Добрый день!

Села за стол с пишущей машинкой.
Достала из сумки яблоко.
Ест.
Сижу, молчу.
Хлопнула входная дверь.
Вошла женщина лет 40-ка.
Обменялись приветствиями.
Села за стол с мальчиком.
В глаза бросился её несколько болезненный вид и какая-то отрешённость.
Снова стук двери и громкие шаги.
Вошли две девушки.
Та, что модней, села за стол с рекламой купальника.
Та, что проще и плотней, - за стол с экзотическими открытками.
Двери снова хлопают. С шумом и смехом влетают ещё две девицы.

- Привет массам! – весело прокричала очень худая  и села за стол с семейной фотографией.

Другая, типа «Кармен», села за стол с девочкой.

- А что, девицы, ведь мужским духом запахло, - начала разговор худая.

-Ничего, женский дух всё равно перебьёт,- сказал я неожиданно для себя несвойственным мне баском  и тут же подумал о том, что ответил неумно.

-Да! – спохватилась «экзотическая открытка», - Кто пойдёт сегодня на «Хижину дяди Тома»? Бросайте деньги! Схожу  сейчас за билетами на 21 час.

-Я не люблю смотреть  тяжёлые фильмы, - заявила  «болезненная» и уткнулась в бумаги, уже разложенные на столе.

Пока «открытка» собирала деньги, все, перебивая друг друга, высказывали свои личные отношения к подобным фильмам.
Собрав деньги, «открытка» удалилась.
Разговор тут же переключился на прошедший воскресный отдых. Говорили о грибах, ягодах и варенье.

- Ах, как я люблю варенье из лимона! – всплеснула руками «Кармен».

-Азка! Ты вечно что-нибудь придумаешь! Чепушенция какая-то, – не поверила худая.

- Ничего подобного, милая моя. Нужно знать, как его приготовить, - ощетинилась Азка.

- Не могу смотреть ни на какие фрукты, - вступила в разговор та, что помодней, - Сливы не ем. Яблоки не ем. Персики не ем, - тягуче перечисляла она.

-Ах, как я хочу свеженькой картошечки! Кто бы только это знал! Свежая картошечка, м-м-м! – сказала вдруг трагическим голосом  молчавшая до сих пор «болезненная».

В этом месте я, как видно невпопад, спросил, обращаясь ко всем, о том, что мне делать, чем заняться.
Мне ответили, что скоро прибудет заведующая и даст указания.

- Кто скажет, - обратилась ко всем «Кармен», - сколько нужно варить краба? Витька мой
говорит, что полчаса.

-Суматик твой Витька. Краба варят 10 минут.

Разгорелся спор, в который я, не знаю зачем, тоже влез.

- Краба по кулинарной рецептуре варят 3 минуты в кипящей воде.

Все вдруг замолчали.

В комнату вошла новая женщина и стала копаться в угловом шкафу.

- Зин, а Зин! Ты должна знать, сколько шерсти нужно на одну кофточку, - спохватилась худая.

-Грамм шестьсот, я думаю, хватит.

- Шестьсот грамм много, что ты, - вмешалась в разговор «Кармен».

- Так уж, так уж. Что ты в этом понимаешь? Сама никогда не вязала.

- Вязала  не вязала, а вижу. Откровенно говоря, на тебя и 100 граммов хватит.

- Фёдоровна идёт, - предупредил кто-то, и все вмиг занялись делом.
Вошла вся в голубой шерсти изящная Чуксина, директор архива.

-Как дела, Евгений Евгеньевич? Познакомились с коллективом?

Я кивнул.

-Вот, займитесь для начала этой книжечкой, а потом, опираясь на неё, приготовьте для фондирования 2 пачки россыпей. Их вам даст Аня, - она кивнула в сторону худой.

Чуксина вышла.

Читаю заглавие книги:
«Основные правила постановки документальной части делопроизводства и работы архивов учреждений, организаций и предприятий СССР», М-да

Вошёл в работу. Сижу, изучаю, перелистываю. Слышу впереди справа шёпот:

- Кумыс из Баку прислали посылкой, Не говори, м-м-м-м! Немножко кисловатый, и такой хмельной. Верка, дурочка, немного попробовала, да как скривит рожу!

Перелистываю страницу-другую.
Пытаюсь сосредоточиться, а в уши опять лезет:

- Я по пятницам хожу мыться в баню…Бабушку с внуком отправила в Херсон… Что ты, только не поездом. Такая даль, ещё понос прошибёт…Самолёт, только самолёт!

На столе у «Кармен» отчаянно громко зазвонил телефон.

- Чтоб тебе треснуть! Паразитина! Так и заикой можно остаться. У всех телефоны как телефоны, а этот орёт как бешенный, - разозлилась она.

- Азка, ты знаешь Вику? Умора! Поехали это мы с ней в субботу за ягодой на 23 километр. Глубокомысленная девица, доложу я тебе. Я себе рву ягоды, рву. Вдруг подумала, а где же Вика? Стала искать в зарослях, а она, смотрю,  сидит над кучей помёта и размышляет, чья это куча, медвежья или нет. Так ведь нисколечко ягоды и не собрала.

- Тю, медведь! Да я, как ножом махну! – затараторила худая, по имени Аня. – Знаете, как он боится, когда нож блеснёт!

- Смотри лучше, как бы пятки не блеснули, - тихо заметила « болезненная».

- А я бы подошла и погладила его, - первый раз подала голос девушка с красным носиком.

- Один бы только раз и успела, - вздохнула та, что помодней других.

Листаю страницы. Читаю. Кое - что выписываю.

-Девицы! Ёшь-моёшь! Через 10 минут, между прочим, перерыв на обед.

- Ох, уж этот мне час обеденный!, - заохала  худая. – Живу далеко. Еле успеваю управиться. Прибегаю домой, одной ногой включаю плитку, другой ногой ставлю греть кастрюлю, а третьей ногой мою руки.

Все стали потягиваться и закрывать свои папки.

- Интересно, что будет в Китае после Мао Дзе Дуна? – накрывая пишущую машинку чехлом, тихо спросила девушка с красненьким носиком.

Никто ей не ответил. Все двинулись к выходу.
«»»»»»»»»»»»»»»

Вот, примерно, в такой обстановке будет протекать моя работа во все дни,
кроме поездок в командировки,
а практиковались они часто…

Вот что оставили о том времени сохранённые, к счастью, старые письма.

@   «Люди в архиве хорошие. Ко мне относятся хорошо и даже сверх того. Захватывает меня постепенно и работа. Захватывает тем, что новый день не приносит повторений, а учит неизвестному. Я стараюсь вникать в структуру этой организации. Уже имею некоторое представление об объёме архивного материала, который хранится в подвалах.
В архиве я с 9-ти до 17-ти часов.
С 18-ти часов я уже сижу за другим, домашним столом.
В душе рождается какой-то хороший азарт.
Если в голове появляется крамольная мысль пройтись часок по улицам города, то успеха она не имеет, хотя я понимаю необходимость этого.
Блаженное время! За домашним столом я сижу до 23-х часов.
Затем до 24-х читаю «Порт-Артур». Утром зарядка, душ и 20 минут ходьбы до работы».

@  «В сегодняшний воскресный день, по приглашению Грушковских, поехал с ними
на 14-й  километр собирать грибы. День был на редкость тёплый +17*.
Весь день мы провели в лесу.
Для того, чтобы не разбрестись в разные стороны, и так для общего веселья, мы дали друг другу названия кораблей, взятые из только что прочитанной книги Новикова-Прибоя «Цусима».
Толик броненосец «Ослябя».
Я – крейсер «Новик».
Серёжа – миноносец «Лейтенант Бураков»,
а Надя – госпитальное судно «Магнолия».
Время от времени в лесу раздавались команды с мостика «Осляби» :

«Эскадра!
Выполняем поворот все вдруг!»;
«Эскадра, два румба вправо»;
« Эй, на «Магнолии» не задирать корму!»; « «Новик» держитесь в кильватере «Осляби»;
«Эскадра, почему не выдерживаете итервала?
Даю для ориентира 10 чёрных ракет!».
Так за прибаутками набрали 2 ведра грибов.

@   «Берусь за перо, приятно утомлённый генеральной уборкой нашего гнёздышка. Протёр везде пыль, вымыл окно и внутри и снаружи, помыл полы и выкупался в ванне сам. Да ещё бельишко простирнул. После этого заварил себе цейлонский чай и сижу прихлёбываю.Ну, чем не Иван Иваныч!»

@ «Сегодня подписался на «Детскую энциклопедию» в 12 –ти томах.  5-ть первых томов выкупил сразу».

@  «Удачный день. Приобрёл в книжном магазине
роман «Строговы» и сборник афоризмов под названием «Отрывки из ненаписанного».

@  «Уж так повезло! Подписался на 15-ти томную «Историческую энциклопедию». Теперь перед сном непременно её листаю. Вещь первой необходимости!».

@  «Подписался на Ивана Бунина в 9-ти томах.
4 тома уже на полке. Купил книгу «Походы викингов» и термос на 2 литра».

@  « Купил ещё 3 книги: «Укрощение тигров»,
«Крах деникинщины» и «Адмирал Нагаев»».

@  «Сегодня купил тебе материал на платье. Нашёл, что он подойдёт к твоей внешности. Он тёплый, и будет хорош для зимнего платья. Денег ещё ни у кого не занимал».

Наше с Людой  первоначальное местожительство было небольшим, всего 18  квадратных метров, но удобно расположенным.
Это была одна комната в 3-х комнатной квартире, на последнем 4-м этаже капитального дома на проспекте имени Карла Маркса - а это самый центр города.
Одно, но большое окно нашей комнаты выходило на городской парк и стадион.
Из него была видна телевизионная вышка, Марчеканская сопка и небо над Охотским морем. Окно  общей кухни выходило на площадь перед  Дворцом культуры профсоюзов.
Сразу за этим Дворцом находилась и другая площадь на улице имени Горького, по которой 2 раза в год проходили шеренги праздничных парадов, и располагались горком и обком КПСС.
Дальнему взору открывалась панорама поймы реки Магаданки и очень удобная для прогулок пологая сопка, которую прорезала Колымская трасса, уходящая на запад в свой далёкий путь.
В ближней округе находились все блага городской жизни: крупные магазины, рестораны, кафе и столовые, клубы, дом быта, музыкально-драматический театр, кинотеатр «Горняк», красивое здание Первой магаданской школы, спортивные площадки городского парка, скверы и скверики – всё рядом, всё под рукой, всё создаёт особый душевный микроклимат любви к этому месту.

Соседями нашими была семья Цыбулькиных.

Глава семьи, Григорий Андреевич, бывший фронтовик, попавший в плен к немцам и, по неписаным законам того времени, обвиненный в предательстве и отправленный в Колымские лагеря. После освобождения он осел в Магадане и работал маляром-штукатуром  «Магадангорстроя», где познакомился с бойкой женщиной – бригадиром строительной бригады и женился на ней.
Мария Ивановна находилась в большом почёте у начальства разных рангов  и являлась членом Бюро обкома партии .
Григорий Андреевич был лет на 15 старше её, спокойный, уравновешенный, улыбчивый человек с приятным лицом и первой сединой на висках. Она ниже его ростом, подвижная, всегда занятая то своими, то общественными делами, очень говорливая и эмоциональная. Оба они души не чаяли в своём маленьком, 5-ти летнем сыне Игорьке, которого всегда в присутствии гостей ставили на стул и любовались тем, как их Игорёк декламирует детские стихи.
Встречались мы каждый день на кухонной территории, там и беседовали, там и узнавали некоторые жизненные подробности каждого. Но это продолжалось не очень долгое время.

Вскоре семья Цыбулькиных получила новую квартиру, и в их комнату въехали новые люди, новая семья из 3-х человек.

Он - Ярослав  Юрцуняк, фотокорреспондент газеты «Магаданская правда»; его жена Галина, штукатур-маляр одной из строительных организаций города, да их дочь-первоклассница Иринка.

Юрцуняки были родом с Западной Украины, с хорошо знакомой мне Гуцульщины, незабвенного мною Прикарпатья.
Они оба отсидели свои сроки в Колымских лагерях за пособничество бандеровцам. Освободившись, встретились, поженились и осели в Магадане.

Третью комнату постоянно занимала тихая, одинокая женщина, Павлина Петровна, бухгалтер  Рыбного порта.

У меня до этого был уже накоплен опыт коммунального житья-бытья.
Это и общежитие в Новошахтинске, и  общежитие на «Большевике», и три месяца принудительных работ на проходке таёжной шахты, и, наконец,
4 года институтского общежития.
Поэтому никаких неудобств я не испытывал, спокойно ладил со своими соседями, встречаясь ежедневно в местах общего пользования.

Атмосфера в нашем коммунальном мирке была настолько доверительная, что я не считал нужным врезать в нашу дверь английский замок. Поэтому все дни, пока мы бывали на работе, наша комната оставалась общедоступной.

Готовили мы еду в те годы на так называемом «Керогазе», который являлся  внуком «Примуса» и сыном « Керосинки».
Работало это приспособление на чистом керосине, наполняя кухню его запахом и продуктами его сгорания, поэтому при работе «Керогаза» форточку на кухне нужно было держать открытой. Несколько позже представилась возможность перейти на электрические плиты, что уже было значительным прогрессом.

У нас не было в ту пору холодильника. Они только ещё входили в быт,
и ,чтобы его заиметь, нужно было записаться в большую очередь, и  тогда, года через 2 или 3, можно было его купить.
Долго хранить продукты было не в чем, поэтому всё покупалось в небольших количествах.
Стиральной машины у нас тоже не было, и они только ещё входили в обиход  и продавались, как и холодильники, по записи. Бельё стиралось на специально приспособленной для этого стиральной доске из рифленого металла. Стирали только мылом. Стиральные порошки были большим дефицитом, они тоже только входили в быт.

Пылесоса у нас тоже не было. С ним была та же история, что и с холодильником, стиральной машиной и т. п..

Телевизора мы не имели, они были у немногих
.
Конструкция их была ещё несовершенна, некоторые из них взрывались и являлись часто источником домашних пожаров с трагическими последствиями.
Был проигрыватель, потомок граммофона и патефона.
Был набор грампластинок, и были книги.
Читали мы в те годы постоянно и много, и это стало нашей объективной потребностью во все последующие годы и до сегодняшнего дня, когда я пишу об этом. Я никогда не пожалел о том громадном времени, которое в течение моей жизни ушло на чтение. Но если бы мне пришлось сегодня давать молодым людям рекомендации относительно чтения, то я бы настоятельно посоветовал им делать выписки из любой прочитанной книги или журнальной статьи, не жалея на это времени.
В специальные тетради вносить всё то, что хотелось бы сохранить, удержать и использовать в течение многих последующих лет.
Личным примером в этом деле я особенно похвастать не могу, но то, что мне удалось сделать в этом направлении, служило мне верой и правдой все прожитые годы, в каком бы качестве, когда и где я ни находился.

В вынужденном, временном одиночестве у меня появилась постоянная привычка, погасив перед сном верхний свет и отложив в сторону книгу, заложить обе руки за голову и, закрыв глаза, долго лежать перебирая в памяти всё что придётся.

Так часто в мыслях, я вновь и вновь возвращался к тем разговорам, которые мы вели совсем недавно с Людмилой.
Разговорам о её прошлой жизни, о людях, которые её окружали, и особенно о тех людях, кто сыграл в её судьбе исключительную роль. Обо всех она помнила, всем была благодарна.
Среди многих она выделяла 5 человек.

Виктория Алексеевна Каюкина, ассистент кафедры русского языка, вела педагогическую практику студентов в школах города. Она первая обратила внимание на студентку Ряховскую, которая по своей инициативе взяла так называемое «шефство»  над  безграмотной сокурсницей Цветковой Таней, которой угрожало исключение из института сразу же после первого семестра. Никто не знал, как она попала в институт при конкурсе в 4 человека на место, если могла допускать в диктантах от 30  и более ошибок. Никто этого не знал, так как она приехала в Рязань из Москвы.
Людмила стала заниматься с Цветковой  грамотностью каждый день после занятий, часа по 3 в день, и так продолжалось месяца три.

Уже на зачётном диктанте, где все сидели по одному через стол в большой аудитории, отчего подсмотреть в чужой лист было практически невозможно, Цветкова допустила в диктанте 2 орфографические и 3 пунктуационные ошибки, и получила за практикум по русскому языку «зачтено».
Это удивило не только Викторию Алексеевну, но и всю кафедру русского языка. Людмилу стали замечать, и вскоре она стала на кафедре своим человеком.

Сама Каюкина была человеком высокообразованным, эмоциональным, с уникальным  лингвистическим слухом, который позволял ей уловить любую погрешность со стороны говорящего. Она хорошо разбиралась в классической поэзии, знала много наизусть, обладая при том артистической натурой, что позволило ей вести на факультете Курс выразительного чтения.  Могла написать любое сочинение на различные темы и старалась привить эти навыки студентам.
Обладала при том характером твёрдым, требовательным, иногда даже жёстким, за что часть студентов её обожала, как эталон преподавателя, а другая часть боялась и не любила.
Голос у неё был эмоциональный, но тихий, и она его никогда не повышала.
Работу свою она любила больше личной  карьеры, славословий, любых денежных вознаграждений.
В силу своей высочайшей ответственности за результаты своего труда, она вставала в 5 часов утра к первому автобусу, который привозил её из посёлка Приокский,  где она жила, к институту, только для того, чтобы вести не запланированные никем дополнительные занятия со слабыми студентами.
Людмила всегда считала и считает, что всё самое лучшее в своей профессии она получила от неё, от Виктории Алексеевны. Всё, что бы ни вводила Людмила в свой методический арсенал, чем бы она ни удивляла других в своём преподавании, шло или прямо, или косвенно от Виктории Алексеевны.

После Цветковой  Людмила провела новую шефскую акцию, но уже по такому сложному предмету, как старославянский язык, и не со слабой студенткой, а медалисткой средней школы Ниной Панюшкиной.

Нина поступила на физмат, но через 1,5 месяца перевелась на филфак. И вот тут камнем преткновения  для неё стал старославянский язык. Тогда Нина обратилась за помощью к преподавателю, а та порекомендовала ей студентку Ряховскую.
Людмила дала своё согласие, и снова до  позднего вечера она не покидала стен института. Прошло не очень большое время, и Нина Панюшкина  стала в своей группе лучшей студенткой.

После этого
Виктория Алексеевна и
Александра Семёновна Бочкарёва
взяли Людмилу под свою опеку, усмотрев  в ней потенциального вузовского работника.

В1955 - м году, по окончании первого курса, она была включена в состав диалектологической экспедиции, которая проводила свою работу в Ленинградской области. На обратном пути экспедиция на  3  дня  задержалась в самом Ленинграде. Увидеть многого не пришлось, но центр города, набережную Невы с её Мостами, Сенатскую площадь, знаменитый памятник Петру, Исаакиевский и Казанский соборы  Людмила увидела своими глазами. В душе осталось особое, новое ощущение того, что ты наконец-то вырываешься на простор, начинаешь по-другому жить, по-другому видеть, по-другому чувствовать.

По возвращении в Рязань, состоялась научно - студенческая конференция, где Людмила выступила с оригинальным докладом, интересным и живым. Доклад отметили  как лучший.  Доклад она написала сама, и с тех пор это стало для неё обязательным условием – не компилировать, а создавать самой. Все последующие научные публикации рождались в её голове самостоятельно, начиная с постановки темы.

Летом 1956 года диалектологическая работа имела для неё продолжение. Институт русского языка Академии Наук, что находится в Москве на Волхонке, сделал заявку в Рязань на двух студенток, которые должны были под руководством московского научного руководителя отправиться в летнюю экспедицию.
Александра Семёновна предложила Людмиле выбрать себе среди однокурсниц напарницу. Та выбрала свою подружку-однокурсницу Нелю Пиотровскую. Диалектологией Неля не интересовалась, но поехала «за компанию», как в туристическую поездку. Она обладала хорошим музыкальным слухом и мягким мелодичным голосом, а кроме этого, могла изумительно имитировать кого угодно. Песнями, смехом и своим остроумием она скрашивала достаточно трудоёмкую экспедиционную работу.

Когда основная работа была закончена, руководитель экспедиции, Елена Васильевна Немченко, повезла девочек в Ленинград и устроилась вместе с ними в здании университета на 3–х дневное пребывание в городе.
Взяв на себя роль экскурсовода, Елена Васильевна  успела за 3 дня показать девочкам Эрмитаж, Петродворец и Царское Село.
В Петродворце произошёл маленький бытовой конфуз, который Людмила запомнила на всю жизнь.
Елена Васильевна в середине дня повела девочек в кафе. Когда были поданы горячие сосиски, то молодые рязаночки, до того сосисок никогда не видевшие, накололи их целиком на свои вилки и стали есть. Елене Васильевне пришлось остановить их  и показать, как  надо пользоваться при этом ножом и вилкой одновременно, и в какой руке что держать. Остроумная, весёлая Неля  тут же отреагировала:

-Возвратимся домой - буду тренировать в общежитии своих подружек на картошке.

С тех пор Людмила, находясь на людях,  стала присматриваться  к  столовому этикету.

Три дня их взорам являлось бесконечное множество самых разнообразных памятников истории  и культуры, всемирно известные шедевры  живописи и архитектуры. Даже вечером, в здании университета, поднимаясь по винтовой лестнице с первого на второй этаж, они знали, что это та  самая лестница, по которой почти каждый день 200 лет назад  хаживал Михаил Васильевич Ломоносов.
В Москву они приехали переполненные незабываемыми впечатлениями и от экспедиции, и от Ленинграда. Но  праздник души ещё не был завершён.
Елена Васильевна повела Людмилу и Нелю в Институт русского языка, и там она представила их двум корифеям языка, авторам тех учебников по которым они учились.
Это было сродни чуду, когда их представили
Александру Александровичу Реформатскому
и Рубену Ивановичу Аванесову.

Изучая «Введение в языкознание» Реформатского, Людмила представляла автора  гигантом мысли ( каким он в действительности и был!), человеком могучего вида, а увидела перед собой маленького, приземистого, широкоплечего, белолицего мужчину с розовыми щеками  и  огромной бородой.

И Рубен Иванович Аванесов, автор многочисленных трудов по диалектологии и фонетике, тоже не блистал внешними данными. Это был типичный армянин, худенький, небольшого роста, с прямым носом, густыми бровями и жгучими глазами.
Такие встречи, как эта, имеют одну далеко идущую и устойчивую особенность – всякая последующая работа по учебным пособиям этих учёных  вызывала в памяти их образы, голоса, жесты, и создавалось ощущение живого общения с ними. Можно даже с удивлением посмотреть на свою правую ладонь и подумать :
«Эту руку пожимал сам легендарный  Реформатский».
А уж легенд о нём за многие годы   студенты разных лет поведали немало.
Один из них, став впоследствии тоже крупным лингвистом, любил вспоминать о том, как он сам сдавал  экзамен Реформатскому.
Тут нужно отметить, что у Реформатского получить оценку «хорошо» было очень трудно, и такой балл был редкостью, не говоря уже об оценке «отлично».
Почти все отходили от его стола, имея в зачётных книжках  «удовлетворительно».
На этот раз будущее лингвистическое светило получает оценку «хорошо» и отходит от стола экзаменатора, теряя по пути маленький листок со шпаргалкой.
Реформатский видит это, встаёт, поднимает шпаргалку, читает её, и брови его удивлённо приподнимаются.
Студента приглашают к нему вновь, и он, взяв из его рук зачётку, перечёркивает  «хорошо» и вписывает  «отлично», прибавив рядом:
«исправленному верить».
А опешившему счастливчику  говорит:
« Такую шпаргалку мог написать только выдающийся человек».
Всех удивляла и поражала его система приёма экзаменов, во время которых можно было свободно пользоваться его учебными пособиями.
Вспоминают о том, что как-то один из студентов сказал ему о том, что  забыл и не принёс с собой его учебник. Реформатский тут же вытащил из своего портфеля свой экземпляр и передал ему для подготовки ответа по экзаменационному билету. Для Реформатского не имели никакого значения заученные или списанные мысли и трафареты, он оценивал процесс самостоятельного мышления будущего специалиста языка.

Будучи в Москве, в этот раз Людмила по  собственной инициативе задумала восстановить родственные связи  с мамиными родными братьями,
Акимом Ивановичем
и Филиппом Ивановичем
Ряховскими.
Связи эти как - то  сами собой распались,  и в течение уже 10 лет не было ни писем, ни встреч.
Имея в своей записной книжке адреса своих родственников, Людмила побывала в гостях и у тех и у других, сумела своими рассказами оживить родственные чувства.  С тех пор  снова возобновились родственные визиты в одну и другую сторону   и почтовая переписка.
Вернувшись в Рязань, Людмиле  пришлось  ещё обобщать  весь собранный в экспедиции материал. Работа была трудоёмкая. Институт русского языка
прислал вопросник, состоящий почти  из  500  вопросов. Нужно было квалифицировать  собранный материал и разложить его по всем этим вопросам. Таким образом, шло накопление опыта, углублялись знания  языка, ширился профессиональный интерес.  Они и выступали основными       моральными стимулами в работе подобного рода, которая в итоге была отмечена  Благодарностью Института русского языка за проделанную работу, присланную на имя ректора  Рязанского пединститута.
А Александра Семёновна продолжала поднимать планку сложностей.
Летом  1957 года она отправляет Людмилу  в качестве самостоятельного руководителя диалектологической экспедиции в  Воронежскую область.
Её группа состояла из трёх человек.
Ей помогали 2  студентки:
Алла Дерябина и Валя Ковтун.
Алла являла собой тип русской красавицы, похожей на  киноактрису  Эллину  Быстрицкую.
Валя же была  невзрачна на вид, но такая заразительная  острячка и хохотушка, что постоянно преображалась на глазах, становясь миленькой, когда дурачилась, острила и хохотала, запрокинув назад голову, заражая своим  весельем окружающих.
С шутками и прибаутками девушки добрались  до реки Дон, и попавший им на пути  старик – рыбак  перевёз их на   другой берег реки, где в зелени садов утопала нужная им деревушка.
Он же согласился взять их к себе на постой – благо, жили они вдвоём со старухой, жили обеспеченно, и были от природы людьми гостеприимными.
Хозяева  поселили  студенток на сеновале и поставили на своё довольствие.
Рыба в ассортименте – жареная, копчёная, солёная, вяленая;
молоко,  сметана, сливки, творог, мёд.
Денег у девчат не было.
За одни  сутки командировки они получали по одному рублю, и почти все их уже истратили на разные свои нужды. Но старики о деньгах разговоров не заводили, и девочки на свой страх и риск поедали предложенное угощение, имея всего несчастных 3 рубля  на троих и за постой и за харчи.
Когда пришла пора прощаться, Людмила, на правах старшей, робко, извиняющимся голосом сказала хозяйке:

- Бабушка, мы студенты, ещё не работаем, учимся пока. Вот у нас есть  3 рубля. Не мало будет?

Хозяйка к такому исходу готова не была, поэтому сразу, растерявшись обратилась к сидящему на пороге  и курившему цигарку  старику:

Стяпан, а Стяпан! Ня мало будя?

Старик пыхнул перед собой дымом и по хозяйски поставил в разговоре точку:

Хватя! – помолчал… и добавил: – На пол – литру!

Старуха вздохнула и передала девочкам в дорогу ковригу хлеба и банку молока.

В 1958 году Александра Семёновна посылает Людмилу в 4-ю диалектологическую экспедицию, всё от того же Института русского языка Академии Наук. Экспедиция удачно провела свою работу в Липецкой области в одной из деревень, большинство жителей которой принадлежали к религиозной секте «молокан».
Четыре экспедиционных поездки  окончательно и навсегда связали профессиональную судьбу Людмилы с русским языком.

Курсовую работу на 2-м курсе  она берёт у профессора
Василия Ильича Лыткина,
который был одним из 12-ти  лингвистов – фонологов мира и  имел огромное количество печатных работ.
Основные его научные труды, имеющие мировое значение, относились к фонетике языка народности Коми.
Курсовая называлась так:

« Вокализм говора села Полкова Солотчинского района Рязанской области».

Работа была поставлена на серьёзную основу.
К Людмиле была подключена студентка – отличница из другой группы Аня Бражникова.
Результатом этой совместной работы явилась научная статья, напечатанная
в сборнике « Научно – студенческих работ».
Была  у Людмилы и ещё одна диалектологическая поездка в декабре 1958 года вместе с Александрой Семёновной в Тамбовскую область.

Параллельно с ежегодными  диалектологическими экспедициями Александра Семёновна  шаг за шагом вводила Людмилу в непосредственную работу вузовского преподавателя.
Вначале она предложила ей проверять контрольные работы заочников по старославянскому языку и исторической грамматике.
Затем разрешила ей писать к ним рецензии, а сама ставила под ними свою подпись.
Спустя время, она переложила всю эту работу целиком на Людмилу, доверяя ей даже ставить вместо себя под рецензией подпись «А. Бочкарёва», которую Людмила научилась так воспроизводить, что она почти не отличалась от подлинника.
Помимо этой работы, Людмила проводила консультации по этим же предметам для студентов стационара (историческое отделение) и для заочников  литфака, принимала экзамены и зачёты вместе с Александрой Семёновной и автономно от неё.
Позже, учась в аспирантуре, каждое лето, вместо Александры Семёновны, фамилия которой стояла в расписании,  читала лекции и проводила практические занятия у студентов – заочников.
Администрация заочного отделения знала об этом, но никогда претензий к этому не предъявляла.

Третьим учителем Людмилы, подготовившим её к вузовской работе, стал заведующий кафедрой русского языка профессор
Василий Ильич Лыткин.

Он поручал ей, студентке третьего курса,  проводить практические занятия по старославянскому языку у  студентов первого курса, которые были в нагрузке его жены  Тамары Ивановны Тепляшиной, во время её отъездов на научные конференции.
Василий Ильич  рассчитывал по окончании института оставить Людмилу  работать на кафедре.
Но случилось так, что в  1958 году его перевели в Москву в Институт  русского языка.
Заведующим кафедрой стал профессор
Василий Михайлович Никитин.

У него Людмила была старостой лингвистического кружка.
В результате того, что  в 1958 году факультету русского языка прибавили ещё и историю и продлили  на один год срок обучения, к окончанию Людмилой института место на кафедре оказалось уже занятым.
Она подписала направление в самый дальний уголок Рязанской области –
село Жёлобово Сараевского района, где отработала два года (с 1959 по 1961) в деревенской средней школе.

@   @   @

На мою голову и  плечи, приятно щекоча кончики ушей, набегают от вентилятора воздушные волны бодрящего воздуха.

Они несут с собой прохладу и удовольствие.
Если бы не этот ветерок, то в сегодняшнее  жаркое, душное, горячее утро  я бы  прочувствовал сполна свои годы.
Вялость, испарина взяли бы свое,  я тяжело сидел бы на своём стуле, грузно привалившись к его спинке  и  обмахивался  сложенной вчетверо газеткой.

А так, под  ветряным потоком от вентилятора я  бодр и даже  энергичен.
Чувства мои безмятежно спокойны и сдержанны.
Мысли растворяются в этом спокойствии и несут в себе одно  приятное и радостное.
Но тут…
Но тут… в  абсолютной тишине  этого славного летнего утра, за открытой балконной дверью,   раздаётся мягкий шлепок, а за ним тревожный шорох.
Догадался, даже  не поворачивая головы.
В раскрытое настежь балконное окно на стремительном вираже, влетел и упал на балконный пол стриж.
 
Из тех  молоденьких, которые пока  ещё за малым полётным опытом совершают штурманские ошибки.
И к их быстрым мельканиям перед  окнами и к их резким скрипучим голосам мы привыкли.
Я выглянул на балкон.
Стриж дёргался на полу на своих коротеньких лапках и производил одну за другой тщетные  попытки взлететь и вернуться на волю.
Я присел.
 
Взял эту птичку своей рукой,   чувствуя  под большим  пальцем правой руки удары испуганного сердечка, и выпустил  навстречу ветерку и солнцу в яркую голубую прелесть неба.

 
Она исчезла, утопая
В сиянье голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.