Настино крылечко

      Крылечко совсем ветхое: ступеньки подгнили, крыша над ним ощерилась дранкой и выглядела, как расшатанные зубы. Гвозди, некогда забитые в рассохшие доски заботливой, но уже несильной старушечьей рукой поржавели и еле держались. Но еще пару лет назад этот дом, это крылечко, этот забор были еще довольно крепкие на вид, но, да и сама хозяйка, которой исполнилось семьдесят, сохранила крепость тела, румяность щек, упругие мышцы и неистребимое желание трудиться. Привыкший к перегрузкам организм не желал мириться с бездельем, с пенсионным покоем, и потому пенсионерка Настя не отказывалась поработать  в колхозе, когда ее по старой памяти приглашали помочь.
      – В бой идут одни старики, – посмеивалась председательша, наблюдая за бабками, спешившими то на ферму, то в зернохранилище.
      Настя Шереметьева одинокая старушка. С «одинокой» она согласна, но со «старушкой» – никогда.
      – Да я еще не старая, девяноста  нет.
      Хозяйство у пенсионерки, как у молодой: поросята, куры, коза.   
      Для полива воду возит Настя на тележке в бидонах, украденных на ферме.
      Хватка у этой женщины мужская, ни стирать, ни шить не любит, другое дело – плотничать. Глаз у Насти точный, удар крепкий. Забор починит, оторванную доску прибьет так ловко, что ни руке озорной не оторвать, ни  тупой коровьей башке не сбоднуть.
      О крылечке своем заботится хозяйка особо, каждую весну чинит.
      Высокое крыльцо, как боевой наблюдательный пункт.
      В деревне – не в городе, хоть и мало событий, но все они важны. Для спокойной жизни надо обо всех и обо всем знать, чтобы избежать неприятностей, тут каждая безделица учитывается. С Настиного крылечка хороший обзор, скажем, курица пролезла сквозь щель в заборе и уже копается на грядках, или кот крадется за цыпленком. Тогда непременно раздастся крик да такой грозный, да такой зычный, что  заполошная курица с истошным кудахтаньем взмывала в небо, как горный орел.
      Каждую весну засаживает старушка свои сорок соток картошкой. Технику, конечно, тоже приглашает – вспахать трактором, а все остальное дело ее неутомимых рук. Самое трудное дело – это собрать колорадских жуков, на «химию» Настя не согласна, от нее вкус другой и цвет у отварной картошки какой-то синий.
      Как только поднимутся от земли первые всходы, выходит хозяйка на картофельное поле с ведерком, вредителей собирать. Все лето не теряет бдительности она – с утра и до вечера борется с прожорливыми жуками.
      В бразильских сериалах, которые по вечерам Настя смотрит по телевизору у соседки, там так же вкалывают рабы на плантациях.
      По заведенному на селе порядку, когда убирают картофель, зовут соседей и родственников, но Настя не всех приглашает – только самых работящих, кого не жалко угостить после трудов праведных, и оттого не было случая, чтобы за Шереметьевским  столом сидели лодыри.
      ...Стоят на опустевшем поле ряды белых мешков, доверху наполненных  картошкой, ходит между ними, как военачальник, выигравший сражение, боевая старушка. Нынче она победила, отстояла поле от сорняков и вредителей. Будет теперь у нее полный подвал: себе, людям, скотинке.
      А когда совсем управится, сядет на крылечко, семечки грызет – зубы-то все еще почти целы, не то, что у Тамарки, главной соперницы. Эта Тамарка по молодому делу подралась с Настей из-за мужа – приревновала. Теперь они товарки, вместе ходят на колхозные работы и, как говорится, «борозды не портят», не в пример молодым. Молодежь разбежалась. Одни в город уехали, другие спились и от «паленой» водки по умирали.
      Прошлое лето ничем от предыдущего не отличалось: и жуков было столько же, солнце палило нещадно, но Настя почувствовала себя ослабевшей: голова стала кружиться, и тошнило не известно от чего. Вот и сегодня вышла она на бой с врагами самой ранней порой, но воякой оказалась никудышной. Только успела пройти несколько шагов, как вдруг затошнило, потемнело в глазах, попробовало было взять себя в руки, перетерпеть, но потеряла сознание.
      ...Ее нашли случайно, сосед повел лошадь на луг, шел мимо настиного гумна, и вдруг, увидел ее, лежащей среди кустов картошки.
      – Ты чего это, – удивился Толик, – разлеглась? У дачников, что ли моду взяла – загорать?
      Обычно острая на язычок соседка не отозвалась, и это его встревожило. Привязав лошадь, Толик вернулся. Настя по-прежнему лежала на земле, приминая  своим грузным телом молодые побеги, пустое ведерко валялось рядом.
      – Кабы не померла Настена, – испугался сосед и кинулся за фельдшером, благо та жили недалеко.    
      – Предположительно инсульт, – решила медичка, наклоняясь над бесчувственной Настей.
      Инсульт. Много дней лежало на больничной койке ее недвижное тело – Настю парализовало, и только к началу весны произошли очень незначительные изменения к лучшему: больная уже могла шевелить пальцами, подымать голову, через месяц она уже потихоньку начала ходить, но левая рука так и оставалась неподвижной - висела вдоль тела, как плеть. Хуже малого дитяти была теперь та, что раньше слыла безупречной трудягой.
      Ухаживать за больной было некому – невестка отказалась и сын, подчиняясь жене, отвез мать в ее пустой одинокий дом, так и оказалась  Настя опять на своем крылечке.
      Болезнь изменила Настю до неузнаваемости. Она больше ни за кем не наблюдала, никого не ругала, никого не выслеживала. Теперь ей уже ничего было не надо, все, что раньше было ее жизнью, унесла болезнь, немощь и беспамятство.
      Где-то за чертой, за гранью невидимой остались годы бессмысленной жизни, когда отгородилась вдова наша от всего мира, а главное от самой себя, закрылась на все замки, оставив себе одну радость – копить, копить и копить. До того дошла ее жадность, что за свет платила раз в год по пятерке! Без дела стояли новенький холодильник и такой же новенький телевизор – подарки дочерей. Сумерничать, пить чай перед экраном и смотреть сериалы, она предпочитала у соседки, там и ужинала иной раз «на халяву», уж, на что прижимистые были земляки, но и те удивлялись: до чего скупа. Мыла не покупала, стирала до того редко, что от грязи даже сатиновый халат лопнул на животе.
      Корм от хозяйки получала лишь та скотина, которую можно было продать или съесть самой, по этой простой причине котов она никогда не кормила.
      – Их кормить, – объясняла соседкам, – грех. Они Богом сотворены, чтобы мышей ловить.
      – Да какая может быть ловля, – урезонивали Настю подружки,- бессильные они. Худые, что скелеты, еле лапы волочат. Мышь ведь вон какая верткая, попробуй,  слови, силы для того нужны, твоим только тараканов давить.
      – Да тараканов я сама давить могу, бесплатно, лучше сама колбаску съем да молочка попью. Не уговаривайте, сами как хотите, а я не буду.
      После стычки о котах к Насте уже больше никто не приставал – рукой махнули,  решили, что она не баба, а мужик, кремень без всякой жалости-нежности. Сколько лет рядом живет, а ласкового слова никто от нее не слыхал – одни матерки, да такие заковыристые, что не всякий мужик на такое способен. Доставалось больше всего скотине, и своей и чужой, из своих самым вредным она считала петуха, самым ласковым был для него эпитет: «красномордый», а о других прозвищах и не вспомнишь – грешно.
      В деревне считают, что характер у вдовы испортился из-за переживаний: мужа потеряла рано, сына осудили на семь лет.
      На октябрьскую устроили у соседей вечерку, хорошо повеселились – молодые все. Настя танцевать пошла со своим мужиком, он только что вернулся из Китова, там сруб ставил, заработал хорошо, счастливой чувствовала себя бабенка – любимый рядом и при деньгах. Прошли один круг, а как начали другой, Шурак сползать стал на пол, она его не удержала – так и выпал из Настиных рук. Скончался на месте. Попробуй такое пережить... А с сыном как получилось... Он один в семье из мужиков остался после смерти отца, трех девчонок родня разобрала: одну в Казань, другую в Рязань.
      Обижалась вдова на судьбу, жаловалась, мол, у других и мужья, и дети, а я, как палец, голая, мальчонку и того отняли. Легко ли с хозяйством управляться одинокой бабе... Тут десяти рук не хватит: коршуны, да лисы, лисы, да хорьки и куницы – вона сколько хищников! Только выгонишь чужих гусей с гумна, тут коровы объявятся, возле крыльца навалят, ветки на сливе обломают, траву потопчут.
      К нарушителям порядка Настя беспощадна: в гусей камнями; коров по мослам – палкой, курам одного ее зычного крика достаточно, чтобы забиться в истерике и взмыться к самым небесам, словно они не домашняя птица, а дикие куропатки.
      Ни времени, ни сил не жалко для такого надзора, оттого у Насти Шереметьевой и щепки со двора не унести, гнилой сливы из-под дерева не поднять.
      И с чего было ей так  лютовать? С чего так жадничать? Зарабатывала она тогда в колхозе неплохо, чтобы сынка кормить, учить и одевать.
      Сергей рос смирным пареньком. Бес, что ли, его попутал связаться с пьяными пацанами! В тот вечер целой гурьбой шли они из клуба, выпили, конечно, как уж водится и... потянуло на подвиги.
      Потом они, оправдываясь, жертву свою всякими грязными словами обзывали: сама, мол, захотела.
      Эх, почему не пошел сынок прямо из клуба домой, почему потянулся за охальниками, ведь он не такой?
      Ребята потом сами говорили, что Шереметьев ни причем – просто стоял и смотрел, а осудили, как и других, на семь лет.
      Судья  зачитывая приговор сказал про него: совершил преступление с особым цинизмом.
      Бедная мать никак понять не могла, что это он сказал, что это такое «цинизмом», а когда ей объяснили, что Сергей девке той в рот песок сыпал, чтобы не орала, еще больше удивилась: какая ж это вина? Ведь Серега не насильничал.
      «Вредные люди, купленные, – решила она и пригрозила, – вы у меня еще попомните, познаете, как сынка-сироту и одинокую вдову обижать».
      Рассудила Настя по-простому, по-деревенскому: лишить Пшенкиных огорода, осенью все, что наросло, уничтожить под корень.
      В тот вечер  она допоздна сидела на крыльце и ждала, когда соседи лягут спать, выключат  телевизор и погасят свет, а ночью прокралась в пшенкинский огород.
      Со злобой и остервенением принялась обиженная мать осуществлять свою месть, безжалостно срубая под самую кочерыжку кочаны капусты, выдергивая из грядок морковь и свеклу, топча тыквы и помидоры, превращая в месиво все, над чем трудилась целое лето семья ее обидчиков.
      «Вот вам, – приговаривала она мстительно, глумясь над невинными грядками, – за сынка моего невинного».
      Луна, которую прежде не видно было из-за туч, вышла на небосклон во всем своем блеске, безжалостно освещая  тотальный разгром «вражеской территории»
      За полночи Настя сумела превратить огородное великолепие в жалкий пустырь.
      И надо же было случиться такому, что хозяйка, Нюрка Пшенкина, вышла во двор по нужде. Увидев перед собой разъяренную соседку. Бедная женщина от страха сползла на землю, не в силах произнести ни единого слова.
      Настя, молча, прошла мимо: совесть ее была спокойна, однако злость все еще бушевала в душе. У забора стояла дубовая жердь, ею она и довершила свою месть, ударив по голове беззащитную обидчицу. Та даже не позвала на помощь – так велик оказался ужас перед грозной мстительницей.
      За калитку Настя вышла абсолютно спокойной, так и не взглянув на соседку: «теперь гоже, пусть знают, как нас обижать».
      Пшенкины не пожаловались, милицию не вызвали – с таким зверьем как Шереметьевы связываться не стали.
      Сережку за примерное поведение освободили раньше срока, он успел и восьмилетку окончить и выучиться на тракториста, потом женился, на учительнице. Зажил самостоятельно. Жена в строгости держала: ни гулять, ни пить, чтобы не позорил ее высокое звание, не разрешала.
      В родной дом Сергей не вернулся – на кой нужен, если есть квартира со всеми удобствами. Чистоту невестка завела страшенную: кругом паласы, тюль на окнах, везде свежая краска. От такого порядку у Насти дух захватывало, и страх нападал – не верила она чистюлям: глазами по тебе рыскают, что волки – так бы и изорвали грязную юбку или кофточку, в избе им тоже все воняет.
      С досадой, бывает, махнет на все Настена рукой: всем не угодить. Неужто мыться для них буду? Пущай носы свои отворачивают, я ведь не цветок какой, чтобы меня нюхать, я как хочу, так и живу.
      Любила вдова одиночество, о замужестве новом, и думать не хотела, незваных женихов и добровольных сватов выпроваживала бесцеремонно. Уж если в молодости не заладилось, то к старости... О чем может быть речь? Только лишняя морока с мужиком.
      После обморока на картофельном поле, когда ее нашли умирающей, а «скорая» увезла в больницу, после тяжелого инсульта, умерла прежняя Настя Шереметьева, вернее как бы умерла, старая жизнь кончилась, ничего не оставив на память о себе.
      Обычно потеря здоровья воспринимается как великое несчастье, как невозможность больше участвовать в привычной жизненной игре: работать, влиять на события, проявлять свою волю, высказывать свое мнение. Потеряв эти свойства человек чувствует себя исключенным из потока повседневности, отвергнутым обществом, обузой для себя и для него. О том, что находится за этой чертой обыденного, большинство людей и понятия не имеют да и не хотят иметь. Невидимая грань отделяет больного от здорового, чтобы оказаться по ту сторону, войти в пространства немощи телесной, приходиться сбросить с себя немалый груз привычек и представлений.
      Добровольно этого почти никто сделать не может боится.
      Как же отбросить от себя дела, привычки, чувства, мысли, как же не думать о будущем, не планировать, не помнить ничего, что составляло суть существования?
      Болезнь проклинают, болезни страшатся, а между тем  болезнь похожа на воздушный шар, чем больше балласта сбросишь, тем выше поднимешься. Распрощайся с грузом привычек и останешься один на один с небом.
      С Настей все это случилось не по ее воле, она и осознать не смогла всех перемен, которые произошли. Да и все, кто ее знал, этого осознать не сумели – просто крутили пальцем у виска, дескать сдвинулась с ума тятя Настя, крыша поехала. Искренне жалели деревенские несчастную, старались помочь, но не знали как, потому что и она сама этого не знала: не помнила, не чувствовала, не желала.
      С утра уже сидит Настя на своем крылечке и блаженно улыбается, с тарелочками и мисочками спешит к ней фельдшер Нина Гавриловна.
      Рука правая у больной весит, как плеть. Ложку не может поднять, а о том, чтобы газ зажечь, речи не может быть, готовый завтрак и обед ей соседи приносят.
      Настя, смущенно улыбаясь, откусит от блинка кусочек, отодвинет кашку: «больше не надо».
      – Не вкусно? – спросит Нина Гавриловна, – аль наелась?
      – Гоже, – закивает в ответ больная, – не хоцца боле.
      Подойдет к крылечку Тамарка-аккуратистка.
      – Может прибраться в избе, – предложит она, глядя на грязный пол, на пыльные половички, на застиранные наволочки, – может и постираться?
      В ответ же услышит привычное «не надо». С тем и пойдет прочь: у самой забот полон рот, пусть живет, как знает...
      А Настя останется на своем крылечке все с той же ласковой усмешкой. Глаза закрыты, что они видят там за гранью, неведомой остальным, каким таинственным звукам внимают ее глухие уши? Чему так радуется ее обнаженная душа?
      Бывает весной, когда ледяная скорлупа начнет таять, освобождая из плена просыпающуюся землю, выглянет первый росток, еще совсем маленький – невооруженным глазом и не заметишь, а между тем это живая травка, она выжила.
      Так вот и Настина душа, скованная прежде морозом жизни, холодом одиночества, заботами, трудами непомерными, без тепла и ласки прозябавшая долгие годы, проснулась, обнаружила себя, как весенний росток, потянувшийся навстречу весне, свету и жизни. Пришло время жить, а не выживать. Унесла болезнь крепость и красоту тела, унесла и злобу, унесла жадность и хитрость.
      Как же это может быть? Как же можно так радоваться этому? Нынче Настя быстроногая не ходит, а ковыляет на своих слабых ногах, как ребенок учится ходить. Разве это жизнь?
      И если бы не погас рассудок, не забылись слова, то она сама бы ответила на этот вопрос: да! Да, да, да. И жизнь теперь у нее настоящая.
      Теплым июньским утром, когда еще все слова спят, сидит не-мудрая, умом обкраденная на своем старом крылечке, словно в сказке, словно в раю. Сидит и миром любуется.
      Водят по траве куры свое потомство, учат собирать хлеб насущный: червячков да мошек. Коты и кошки не руганные и не пуганные возле ног ее вьются, мурлыкают с детками своими играют.
      – Гоже, – говорит им хозяйка.
      И коровенок больше не гоняет, не грозит палкой, гусей чужих не хлещет хворостиной, наоборот – привечает:
      – Подойдите, – зовет и тянет краюшку хлеба к мокрым коровьим губам, –
 покушайте.
      Гусей тоже приглашает к трапезе – зерну, насыпанному под крыльцом специально для них.
      Удивляется народ: подобрела Анастасия до потери пульса, ненормальной сделалась, хуже Леночки-дурочки. Ничего с ней не поделаешь – такая болезнь!
      А между тем, живет себе человек без скорбей и терзаний сердечных, живет в удовольствии, живет нищий духом! Денег эта головушка совсем не понимает, не знает, как на них  покупают пищу, чтобы поесть: жадности к еде больше нет.
      ...Гудит машина, зовет покупателей. Под сухим деревом примостились старушки, словно опята: головка к головке, теперь, когда продукты подъехали, поднялись с земли, заспешили в очередь, Настя – последней.
      – А тебе что взять? – спрашивают ее товарки.
      – Да вы уж сами, сами, как знаете.
      – Кошелек  с тобой?
      Кошелек достается из кармана ситцевого халатика, он всегда теперь там, чтобы легче было найти. Посторонние люди роются в ее заветном кошельке, а ей и горя мало – совсем простой стала Анастасия Шереметьева. В левой здоровой руке несет Настя покупки, по дороге половину раскрошит собакам да кошкам, даже колбаски им не жалеет.
      С каждым разом добреет душа. С каждым днем улыбка на ее изможденном лице становится все шире, все блаженнее, глаза наполняются светом, кажется, что она поняла про себя что-то важное, но как сказать об этом не знает. Много слов, которыми раньше владела, забыты, а новых просто нет. Однако, что удивительно – люди больше ее стали понимать и она их тоже, без слов, каждый старался помочь.
      Первое время, когда ее привезли домой, она еще просила, чтобы кто-то был рядом, посидел с ней на крылечке, тогда никто не соглашался: о чем толковать, если она ни бум-бум. Только время терять! Но потом стали присаживаться  на ветхое это крылечко, к одинокой кукушечке.
      Настя и вправду стала похожа на эту птичку, целый день кукует  на старом гнездышке и все зовет и зовет.

                И непутевую Аллочку-пьяницу,
                И глухую, как пень, Валюшку.
                И колченого своего братца.
                И гордую Наташку,
                И богачку Веру, зав. почтой,
                И библиотекаршу Таню Нарышкину.

      Вон катит на своем велосипеде Колька – сирота, до того старая у него «техника», даже непонятно, как можно на ней ездить: руль ржавый, покрышки стерлись, только один звонок в исправности, он им и сигналит изо всех сил, разгоняет Клавкиных нахальных кур – других прохожих на пыльной улице нет.
      Настя с крылечка:
      – Куда едешь?
      Колька молчит, жмет на педали. Он, как и многие в деревне, считает старуху ненормальной, и на ее глупый вопрос не отвечает.
      Но Настя не обижается:
      – С Богом, – напутствует сироту.
      Опустив лохматую голову, качаясь из стороны в сторону, бредет мимо крылечка Сергей Стрелкин.
      Странное дело, больная и сына своего иной раз не узнает, а тут...
      – Каждый день за бутылкой к Нелличке ходит. И на кой ему сестра покойная  столько денег завещала? Жалко парня, спивается, лучше бы Кольке помогла.
      У ней, самой погреб открыт с картошкой – приходи, бери, кому сколько надо. Счастливая пора настала – ничего больше не жалко, а на сердце  такой покой: ни раздражения, ни досады, ни зависти.
      Одежды на ее телесной оболочке, конечно, не первой чистоты, но как бы порадовался ее доброжелатель, если бы смог увидеть ее душу, как бы порадовался промыслу Божьему, пославшему болезнь, освободившую ее от ненависти, стяжательства и гневливости.
      В деревне не склонны к сантиментам, не станут притворно сюсюкать над чужим несчастьем. Ну, заболел старый человек, что в этом нового? Конечно, не дай Бог, чтобы дураком сделаться, но ведь не по болеешь – не помрешь. Насте искренне сочувствовали, но не особенно скорбели – век свой отжила. Вон сколько молодых гибнет! Если бы за всех переживать да слезы лить, так ни слез, ни переживаний на всех не хватит.
      Детей, которые от матери отказались, осуждали. Обещали забрать  дочки, но так и не приехали к ней за все лето, не навестили.
      По утрам уже иней на траве, а старуха опять на своем месте – сидит на крылечке, нахохлившись, как больная курица.
     Страшна непогода в деревенской избе, когда ветер завывает в трубе, когда ходуном ходят расшатанные оконные рамы, когда трясутся стекла под напором  безжалостного вихря. Крышу вот-вот сорвет, странные тени мечутся за окном, жалкое строение, кажется, не сможет выдержать разбушевавшихся стихий.
      Сильная метель бушевала всю ночь, снега выпало так много, что он полностью прикрыл еще зеленую, не успевшую пожухнуть траву, пригнул к земле ветки деревьев, образовал, образовал высокие сугробы.
      Тамарка, выглянув утром в окно, позвала мужа:
      – Глянь, зима! Все по божественному, все правильно, ведь нынче Покров. Матерь Божия земельку прикрыла  честным своим омофором. А ты, – прикрикнула она на своего смирного мужа, – бери лопату, снежок от порога откинь, тропку протори. У соседки, поди, все завалило, так ты и к ней ступай.
      Сашок неохотно, справившись со своими делами, отправился к Настиному дому. Он раньше с ней всякие шуры-муры водил, а теперь в ее стону и головы не повернет: старуха она и есть старуха.
      Перед последней ступенькой мужик остановился, рукавицей смахнул со лба пот, поднял вверх разгоряченное работой лицо. Настя сидела как обычно, в той же позе, но что-то все-таки было не так, что-то особенное, отчего Сашок даже струхнул. Лицо старухи было неподвижно, снег залепил его по самые глаза и не таял... Настя не дышала. Широко раскрытые ее глаза ничего больше не выражали. Окнами с прозрачными стеклами казались они теперь, чистыми окнами в тот мир, куда улетела легкая и отбеленная Настина душа.
      На кладбище, засыпанным первым снежком, было тихо и торжественно, земля еще было мягкой, мороз еще не успел ее сковать, рыть могилу оказалось не трудно.